Александр Янов - Россия и Европа- т.2

• Название: Россия и Европа- т.2
• Автор: Александр Янов
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 0101

---

Но вот в начале XX века — за три года до мировой войны и за шесть до падения монархии — М.О. Гершензон заметил о николаев­ской эпохе, что «никогда русское общество не переживало такого крутого умственного перелома, как в ту эпоху... Николай и в духов­ной жизни, как и в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь. Он надолго определил ненормальность [её развития]».21 И опять ос­талось — до сих пор остается — темным это странное замечание.

AS. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1965, т. 1, с. 77 (выделено мною. — А.Я.)

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1974. с. 259.

М.О. Гершензон. Эпоха Николая I, М., 1911, сс. з, 9 (выделено мною. — А.Я.)

Прошло много лет и в конце 1960-х известный американский исто­рик Н.В. Рязановский, на которого Брюс Линкольн, кстати, ссылался как на своего ментора, размышлял о чем-то, что должно было пока­заться совершенно загадочным любому «восстановителю баланса».

«Александр II проводил реформы, — писал Рязановский, — Александр III апеллировал к национальным чувствам... при Николае II страна об­рела даже шаткий конституционный механизм. Но все эти начина­ния остались каким-то образом неуверенными, неполными. И в конце концов в пожаре 2927 года обрушился все тот же архаический ста­рый режим (antiquated ancien regime), установленный Николаем I. В известном смысле этот жесткий самодержец преуспел больше, чем мог вообразить».[27]К сожалению, словно устрашившись собственной интуиции, исто­рик поставил на этом точку. Мы так и не услышим от Рязановского ответа на решающий вопрос, каким же все-таки образом — несмот­ря на драматические изменения, пережитые Россией после Нико­лая, несмотря на Великую реформу Александра II и контрреформу Александра III, несмотря даже на конституцию и Государственную думу — режим, окончательно, казалось бы, похороненный в февра­ле 1917 года, остался всё тем же архаическим старым режимом Ни­колая I. Но не об этой ли «пропасти» пророчествовал еще за полве­ка до того Погодин? И не была ли она результатом той самой «не­нормальности», которую сообщило, согласно Гершензону, николаевское царствование русской жизни?

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

критерия Как бы то ни было, имен­но эти, пусть так никогда и не объясненные

их авторами прозрения моих предшественников, и дали мне осно­вание сделать в вводной главе самую, пожалуй, обязывающую заяв­ку на прорыв в историографии послепетровского периода русской истории. Как помнит читатель, утверждал я там, что царствование Николая словно разрубило этот период на две не только разные,

но и враждебные друг другу фазы — европейскую (условно говоря, екатерининскую) и николаевскую. Что если екатерининская фаза не­избежно вела к окончательной европеизации русской элиты, то ни­колаевская, напротив, к моральному и политическому отторжению от Европы. И потому обрушилась в октябре 1917-го вовсе не екатери­нинская Россия, но, как и говорил Рязановский, николаевская.

Понимая, до какой степени спорно это моё утверждение и как мало надежды, что согласятся с ним отечественные специалисты по послепетровскому периоду, я и послал эту вводную главу некоторым из них, наиболее открытым, как мне казалось, для принципиально новых историографических интерпретаций. Ответы были даже более обескураживающими, чем я ожидал. Чтобы не быть голословным, процитирую один из них (не называя, конечно, автора). Вот его суть.

«Думаю, что правительство Александра намного сильнее подей­ствовало на умы и души современников, намного сильнее определило их настроения и мировосприятие, чем правительство Николая. Есть не­мало свидетельств того, что контроль властей ограничивался формой социальной жизни, а не её содержанием. Я думаю, что сам император сознавал, что официальная идеология не проникаете души поддан­ных, не становится религией империи, потому и был недоволен дея­тельностью Уварова». Как легко поймет после этой отповеди читатель, недостатка в ученых оппонентах у меня не будет. Академическое сооб­щество — и в России, и на Западе — наверняка восстанет против моего тезиса, как против ереси. И одних ссылок на Погодина, на Гершензона или Рязанов'скогодля его доказательства недостаточно.

Хотя бы потому, что доказательство это должно отвечать, по край­ней мере, двум жестким критериям. Прежде всего следует показать, что ничего подобного тому «настоящему перевороту в националь­ной мысли», какой произошел, по выражению Чаадаева, при Нико­лае, не было — и не могло быть — в екатерининской фазе петров­ского периода и уж тем более при Александре I. Но этого мало. Вто­рой критерий много сложнее. Ибо показать должен я также, что результаты этой революции никуда не исчезли и во всех последую­щих царствованиях после Николая. Что так и оставалась русская жизнь до самого конца династии, говоря словами Гершензона, «не­нормальной». Оставалась — несмотря на все реформы, контрре­формы и революции.

Например, резкий перелом в отношении к Европе, случившийся с воцарением Официальной Народности (и в особенности в начале 1850-х), отвечает лишь первому критерию. Потому что постниколаев­ские режимы, включая даже контрреформистский, откровенно нацио­налистический режим Александра III, последовательно шли на сближе­ние с Западом, вплоть до немыслимого при Николае военного союза с франко-английской антантой. И внук его действительно снял шляпу при исполнении в кронштадтском порту Марсельезы, чего Николай на­верняка бы ему не простил. Но если не отторжение от Европы, то что?

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Мечта о «першем государствовании»

Вообще-то ничего особенно нового в мечте Николая о «первом месте в ряду царств вселенной» не было. В пер­вой книге трилогии очень подробно документирована аналогичная мечта Ивана Грозного во время Ливонской войны. Только тогда это называлось «першим государствованием» (на сегодняшнем полити­ческом жаргоне, как мы знаем, зовется это «сверхдержавностью»). Проблема лишь в том, что Николай был первым в новой истории русским государем, возродившим эту угасшую было после Грозного мечту. Уж слишком много бед принесло стране в XVI веке её круше­ние. На два с половиной столетия хватило России воспоминаний о катастрофическом результате этой первой в её истории попытки добиться «першего государствования» — и вызванного ею столкно­вения с европейской коалицией.

Сюжета о возрождении при Николае этой злосчастной мечты мы попутно касались в вводной главе, но я, конечно, напомню читате­лю, о чем там шла речь. Сначала, однако, скажу, что в екатеринин­ской фазе мечта «о першем государствовании » действительно от­сутствовала и, стало быть, первому критерию вполне отвечает. Петр, если верить графу Никите Панину, «выводя народ свой из [мо- сковитского] невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса».23 Екатерина вывела Россию в ранг государств «первого класса», но роль одной из великих европей­ских держав её нисколько не тяготила. Александр Павлович, несмо­тря на свое амплуа победителя Наполеона, никогда, если верить А.Е. Преснякову, мечтой этой одержим не был. Напротив, при нем «эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в евро­пейский концерт международных связей, а её внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы».24 Короче, если и существовала до Николая мечта о российской сверхдержавности, то лишь в нескольких воспаленных умах и уж наверняка не вдохнов­ляла она большинство российского политического класса.

С другой стороны, после Николая мечта эта жива, как нам еще предстоит увидеть, во многих умах и сегодня (несмотря даже на то, что умы эти не имеют ни малейшего представления, кому они ею обяза­ны). И уж во всяком случае в 1914 году мечта эта в российской элите, как подробно показано в заключительной книге трилогии, присутство­вала точно. Мечта о «Великой России» пронизывала тогда мышление всей поголовно российской элиты — от крайних консерваторов-мо­нархистов до самых радикальных либералов. Из-за этой-то мечты и ввязалась тогда Россия в совершенно ненужную ей и самоубий­ственную мировую войну, к которой абсолютно не была готова. Более того, следовала она тогда именно последнему внешнеполитическому сценарию Николая, тому, который включал в себя, как мы помним, всё то же преобладание на славянских Балканах — до Адриатического моря — и, само собою, завоевание Константинополя.

Короче, несмотря на возражение моего корреспондента, что «правительство Александра сильнее подействовало на умы и души современников*, чем правительство Николая», я не знаю никакого другого феномена в русской истории послепетровского периода, который отвечал бы обоим критериям. Даже александровская меч­та о конституционной монархии не пережила не только николаев­скую диктатуру, но и царствование самого Александра I (этот поли­тический вакуум, собственно, и пытались заполнить декабристы), после чего практически исчезла с горизонта до самого начала XX века. А потом и вовсе скончалась своей смертью.