Александр Янов - Россия и Европа- т.2

• Название: Россия и Европа- т.2
• Автор: Александр Янов
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 0101

---

Да, «отрезать» Россию от Европы — эту мысль Николая Уваров разделял. Объявить Европу «будущим трупом», это пожалуйста. За­ставить молодежь поголовно и в обязательном порядке читать «Москвитянин», а, скажем, не «Отечественныезаписки» со статья­ми Белинского — превосходная идея. Более того, можно даже пред­положить, что в этом, собственно, и состоял долгосрочный уваров- ский план радикального перевоспитания молодежи империи.

Пусть поколение, которое сейчас в университетах, безнадежно испорчено либеральным александровским наследством. Пусть оно потеряно для России. Ограничим ему доступ в университеты, запре­тим ему поездки за границу, сделаем недоступными для него иност­ранные книги. Зато поколение, которое придет ему на смену, воспи­танное на «Москвитянине» в духе статьи Шевырева, будет истинно национальным, раз и навсегда освободится от европейской зара­зы. Таким образом мы и добьемся решительного перелома в на­строениях молодежи и лица перед Европой не потеряем. Воттогда и расцветут по-настоящему наши университеты, но уже в том, «непо­вторимо своеобразном русском духе» (о котором, заметим в скоб­ках, и сегодня тоскует Боханов).

124 «Москвитянин», 1841, № 1, с. 247.

Глава четвертая «Процесс против рабства» «Внутреннее 235

закрепощение»

Если и вправду таким был долгосрочный план Уварова, Николай его в 1849 году разрушил, задумав упразднить университеты, как некогда пытался он запретить образование крестьянским детям да­бы «не развивать в них круг понятий, не свойственных их состоя­нию». Тогда его отговорил Кочубей, и причем тем же самым аргу­ментом, который теперь казался крамолой солдафону Бутурлину (и, между прочим, М.А. Корфу, который тоже был членом знаменитого бутурлинского комитета). Но теперь уже не было ни Кочубея, ни Спе­ранского, никого, кто мог бы отговорить императора от потери лица.

Так, наверное, должен был рассуждать, подавая в отставку, Ува­ров. Идея Шихматова, что можно сохранить университеты, заменив в них европейские науки московитским богословием, ему совершенно очевидно в голову не приходила. Другое дело, что идея эта была впол­не в духе его собственной доктрины, первой в послепетровской России попытки навязать стране антиевропейскую моноидеологию. Между тем, судя по реакции Николая на записку Шихматова, именно это и нужно было императору. Если уж «отрезаться» от Европы, так до кон­ца отрезаться, создав в России то, что много десятилетий спустя евра­зийцы назовут «идеократией», а Сталин реализует. Иначе говоря, под­чинить молодежь не только страхом, но и идеей. Говоря на ученом жаргоне, Николай попытался интроецировать свою национальную идею в самый дух народа, превратить её в «архетип сознания», как сказал бы В.А. Найшуль, — и таким образом увековечить. Причем, сде­лать это немедленно, одним ударом, еще при своей жизни.

Нет, я'вовсе не утверждаю, что император так уж ясно всё это себе представлял. В конце концов происходило дело в 1849 году и слишком много было в Николае от прапорщика. Но именно так са­модержец, надо полагать, чувствовал. Уж в этом-то он, предпочтя Шихматова Уварову, сомнений не оставил.

Глава четвертая

«Процесс против рабава» ^ g |_|yjp g |_| |_| gg

закрепощение» вот почему

я думаю, что формула Герцена сильно упро­щает ситуацию николаевского царствования. Приняв её, мы просто не поймем, что произошло с Россией после Николая. Не поймем по­следствий первого со времен Московии «идеократического» экспе­римента над Россией, последствий, которые живы еще и сегодня. Ибо на самом деле противостояло тогда «внутреннему освобожде­нию» вовсе не одно «наружное рабство», но и то, что можно назвать «внутренним закрепощением».

Начнем с того, что каждый, кому случилось хоть бегло просмот­реть статью Шевырева, тотчас увидит, что нет в ней ни одной фальши­вой ноты. Человек действительно напуган: статья пронизана искрен­ним ужасом перед «трупным ядом», которым якобы готова заразить Россию издыхающая Европа. И никаким «наружным рабством» объяс­нить столь интимное чувство нельзя. И тем более нельзя объяснить им тот неподдельный восторг, с которым, как мы еще увидим, встретило статью петербургское общество. Короче, совершенно в этом эпизоде очевидно, что антипетровский переворот Николая не прошел даром даже для серьезных, просвещенных умов (Шевырев был профессо­ром Московского университета). В обществе стремительно распро­странялось новое, московитское, если хотите, мироощущение.

Зародилось оно, собственно, еще во времена наполеоновской гегемонии в Европе. И тогда уже, как мы видели, готово было русское общество рассматривать конфронтацию с Наполеоном как религиоз­ную войну с безбожной Европой. Нов царствование Александра, ког­да власть и слышать об этом не хотела, у московитского мироощуще­ния не было никаких шансов оформиться в самостоятельную антиев­ропейскую идеологию. Другое дело при Николае, когда сама власть резко изменила культурно-политическую ориентацию страны, зафик­сировав это изменение в доктрине Официальной Народности.

Знаменитое стихотворение Николая Языкова «К не нашим» очень точно отражает эту метаморфозу. Впервые в послепетров­ской России, почувствовав под ногами твердую, государственную почву, московитское мироощущение заматерело, если можно так выразиться, стало агрессивным. Оно теперь жаждало крови тех, с кем связывал Герцен «внутреннее освобождение». Отныне эти лю­ди представлялись предателями Святой Руси и, совсем как в XVII ве­ке, «богомерзкими» еретиками.

О вы, которые хотите Преобразить, испортить нас И обнемечить Русь, внемлите

Простосердечный мой возглас! Вы, люд заносчивый и дерзкий, Вы, опрометчивый оплот Ученья школы богомерзкой, Вы все — не русский вы народ. ...Русская земля От вас не примет просвещенья, Вы страшны ей. Вы влюблены В свои предательские мненья И святотатственные сны. ...Умолкнет ваша злость пустая, \ Замрет проклятый ваш язык!

Крепка, надежна Русь святая И Русский Бог еще велик!

Любопытно, что автор, перепечатавший эти стихи в «Русском обозре­нии» полвека спустя, уже при Александре III, сопроводил их таким комментарием: «Западничество как вероучение не может более у нас существовать... Ему давным-давно пропета отходная и царство­вание императора Александра III сделало навсегда невозможным его возрождение».125

И опять-таки нету нас никаких оснований сомневаться в абсо­лютной искренности Языкова. Это вам не какой-нибудь Булгарин, промышлявший в тогдашней «биржевой литературе». Так же непод­дельно, как напугало Шевырева «тлетворное дыхание» Европы, не­навидел Языков эту, по сегодняшнему выражению, «пятую колон­ну» Запада в новой Московии. И снова был это крик души, лишь кос­венно связанный с «наружным рабством».

Именно в условиях этого неустойчивого равновесия между «внутренним освобождением» и московитским пафосом Языкова и Шевырева (который мы, собственно, и назвали «внутренним за­крепощением») и могла прийти Уварову мысль, что, подкрепив этот пафос радикальным перевоспитанием гимназической молодежи, удастся, в конце концов, и впрямь «сделать навсегда возрождение западничества невозможным». Если действительно таков был замы-

«Русское обозрение», 1897, февраль, с. 641-642.

сел Уварова, как дает нам основание думать его реакция на статью Шевырева, то это действительно объясняет многое. В частности и то, почему, покуда Уваров был у руля, «не наших» продолжали печатать и почему никому не приходила в голову мысль об упразднении универ­ситетов. Просто проектУварова был, как мы уже говорили, долгосроч­ным, подразумевая своего рода гамбит: жертву современным поколе­нием молодежи (безнадежно увлеченным «внутренним освобождени­ем») ради следующего, истинно национального поколения, которое всецело посвятило бы себя прославлению Святой Руси и русского Бога.

Косвенно подтверждается это резким поворотом в николаевской политике «народного просвещения». Ведь после отставки Уварова «не наших» и впрямь перестали печатать, а университеты терпелись лишь как заведения богословские. Теперь от цензоров официально требо­вали не ограничиваться цензурой, но и буквально, как bXVII веке, стать исполнителями «слова и дела государева». Вот замечательный доку­мент, утвержденный Николаем и разосланный от имени Бутурлина:

«принимая во внимание, что действия цензоров ограничиваются един­ственно тем, что они возвращают писателям преступные сочинения или уничтожают в них некоторые места, а сами писатели остаются не только без взыскания, но даже в неизвестности правительству, тогда как многие из них в сочинениях своих обнаруживают самый вред­ный образ мыслей, полагаем, что было бы полезно, дабы цензоры те из запрещенных ими сочинений, которые доказывают в писателе особен­но вредное в политическом или нравственном отношении направле­ние, представляли негласным образом в III отделение собственной е.и.в. канцелярии с тем, чтобы последнее, смотря по обстоятельст­вам, или принимало меры к предупреждению вреда, могущего происхо­дить от такого писателя, или учреждало за ним наблюдение».126 Одним словом, понятно, почему Грановский позавидовал Белинско­му, умершему в 1848 году — еще до начала всей этой вакханалии. Впрочем, уж Белинского-то точно не печатали бы после отставки Ува­рова. Мало того, еще и «приняли бы меры к предупреждению вреда, могущего происходить оттакого писателя». Понимаете теперь, отку­да паническая запись в дневнике Никитенко: «Спасай, кто может, свою душу!» Писателей «особенно вредного в политическом и нрав-