Александр Янов - Россия и Европа-т.3

• Название: Россия и Европа-т.3
• Автор: Александр Янов
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 0101

---

Так, например, чувствовала ее Софья Ковалевская, знаменитый в будущем математик: «Такое счастливое время! Мы все были так глу­боко убеждены, что современный строй не может дальше существо-

Соловьев С.М. Цит. соч. С. 152.1 Колокол. С.1B9.

вать, что мы уже видели рассвет новых времен - времен свободы и всеобщего просвещения!.. И мысль эта была нам так приятна, что это невозможно выразить словами»14.

Либеральный мыслитель Константин Кавелин очень политически точно объяснял, каким именно в представлениях влиятельных совре­менников должен быть этот новый строй: «Конституция - вот что составляет теперь предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сосло­вия»15.

Ну мыслимо ли было такое до крымской катастрофы, если еще в 1853 году отмена крепостного права даже Герцену казалась лишь смутной мечтой и самые дерзкие его требования к царю не шли даль­ше чего-нибудь вроде: «пусть разрешит всем, кто хочет, составление обществ, товариществ для выкупа крестьян, для помощи освобож­дающимся»? Какая уж там, право, конституция!

Но стоит сравнить этот робкий пассаж (который, впрочем, при Николае выглядел необыкновенно смелым диссидентским замахом) с тем, что говорил тотже Герцен четыре года спустя, как бросится нам в глаза пропасть, разделяющая две эпохи. Другой человек перед нами! Не разрешения просит он теперь у царя, но настойчиво ему рекомендует: «Надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Имея власть в руках и опираясь с одной стороны на народ, с другой на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правитель­ство могло бы сделать чудеса»16.

Да что Герцен, если даже бывший зубр государственного патрио­тизма Погодин и тот поддался общему одушевлению. До такой степе­ни, что писал совершенно для себя невероятное: «...назначение [Крымской войны] в европейской истории - возбудить Россию, дер­жавшую свои таланты под спудом, к принятию деятельного участия в общем ходе потомства Иафетова на пути к совершенствованию, гражданскому и человеческому»17. Прислушайтесь: ведь говорит

Цит. по: история XIX века, М., 1938. T.6. С. 90.

ИР Ввып. ю, М., 1907. С. 84.

16 Колокол. С.14.

V ИР Вып. 9. С. 68.

теперь Погодин, пусть выспренним своим «нововизантийским» сло­гом, то же самое, за что четверть века назад Чаадаева объявили сумасшедшим. А именно, что сфабрикованная николаевскими политтехнологами «русская цивилизация» есть лишь одна из ветвей «потомства Иафетова» (сиречь христианской Европы) и раньше или позже предстоит ей поэтому вернуться в общее европейское лоно.

На миг могло показаться даже, что освобожденная от невыноси­мой казёнщины и «калмыцкой», по выражению Белинского, цензу­ры, а вскорости и от позора крепостного права, опять, как накануне 14 декабря, поднимается Россия навстречу пушкинской «звезде пле­нительного счастья». Становится, говоря прозой, европейской стра­ной: с гласностью, с выборным местным самоуправлением и судом присяжных, с реформированной армией и свободным крестьян­ством - и без сверхдержавных притязаний на универсальную импе­рию. «Ты победил, Галилеянин!» - приветствовал успех молодого императора из своего лондонского далека Герцен.

Но чуда не совершилось.

Уже в ходе подготовки к отмене крепостного права стало очевид­но, что главный урок из крушения государственного патриотизма не извлечен. На смену опозоренной Официальной Народности неожи- даннно поднималось новое поколение государственных патриотов. И выяснилось вдруг, что тридцатилетний спор между Уваровым и Чаадаевым, между основополагающим николаевским постулатом (Россия не Европа) и екатерининским (Россия держава европейская) был опять, как после 1825 года, решен в пользу Уварова. Парадокс, как мы уже знаем, заключался в том, что место сошедших со сцены «фрунтовиков» и «болотных гадов» заняли просвещенные, интелли­гентные национал-либералы. А это означало, что прорыва в Европу, завещанного Чаадаевым, не будет, что страна будет продолжать сопротивляться «духу времени».

Короче говоря, в основание новой государственной храмины, которая вошла в историю под именем постниколаевской России, оказались заложены своего рода мины, пусть замедленного дей­ствия, но громадной разрушительной силы. И в один трагический день суждено было им беспощадно взорвать её, камня на камне не оставив от всех надежд и мечтаний, которые мы только что слышали.

Потому-то не состоялось чудо. Потому и двигалась отпущенные ей историей полстолетия постниколаевская Россия вовсе не к выходу из исторического тупика, но к гибели. Или, лучше сказать, к новому тупику.

Глава четвертая

Ьще ОДНО роковое | ошибка Герцена

«почему»

Кощунственно было бы сбрасывать со счетов выдаю-

щиеся достижения Великой реформы, наступившей после оттепели 1850-х. Одно их перечисление впечатляет. Вопрос о свободе барских крестьян, от которого, как видели мы во второй книге трилогии, столь изобретательно отбивались на протяжении десятилетий все никола­евские секретные комитеты, был раз и, казалось, навсегда решен «Положением о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» от 19 февраля 1861 года. И этим эпохальным решением, буквально менявшим лицо России, вовсе не исчерпывалась Реформа.

Не менее значительно, быть может, и «Положение о губернских и уездных учреждениях» от i января 1864 года. Оно отдавало в руки выборных и всесословных земств просвещение, здравоохранение, постройку дорог и мостов, социальное страхование и статистику на местах. Никогда еще со времен Великой реформы 1540-х не сдавало всемогущее государство так много своих позиций внезапно оживше­му после николаевской «чумы» обществу.

А что сказать о судебной реформе того же 1864 года, положив­шей конец легендарной чиновничьей коррупции, заполонившей страну при Николае и воспетой, как мы помним, Б.Н. Мироновым? Достаточно сказать, что суды в России до этого были тайными и даже потерпевшие не принимали в них участия, не говоря уже о присяж­ных. Всё зависело от произвола судьи (точнее, от величины взятки, предложенной ему тяжущимися сторонами). И вдруг во мгновение ока возникло в этой средневековой «Московии» современное евро­пейское правосудие, открытое и всесословное, т.е. равное для всех, с государственным обвинителем и адвокатом, защищавшим подсу­димого. И вдобавок еще с судом присяжных, выносившим независи­мое суждение о его виновности. И словно из ниоткуда явилось бле­стящее адвокатское сословие. Контраст с николаевскими судами был поистине умопомрачительный.

Добавьте к этому университетский устав 1863 года, вернувший высшим учебным заведениям автономию, отнятую у них при Ширинском-Шихматове. Правительство больше не решало за про­фессоров, пользу или вред приносит подданным философия и стоит ли «захламлять [студенческие умы] иноземным навозом». Не забу­дем, наконец, и военную реформу 1864 года, заменившую никола­евскую рекрутчину всеобщей воинской повинностью.

Как печально, как страшно, что этот необыкновенный прорыв в Европу был обречен. Что всем реформам суждено было пойти под нож - и крестьянской свободе, и земскому самоуправлению, и евро­пейскому правосудию, и университетской автономии. И самому даже «духу времени». Но почему?

Глава четвертая Ошибка Герцена

Почему?

Политические страсти

Собственно, в попытке разгадать эту грандиозную загад­ку и состоит смысл заключительной книги трилогии. Генерал Лебедь сформулировал ее с солдатской прямотой, когда спросил, почему не перестаем мы наступать на те же грабли. Но самое, быть может, в этом прискорбное - за все протекшие с тех пор десятилетия россий­ская (да и мировая) историография даже не задала себе этого вопроса, не говоря уже о том, чтобы на него ответить. Не увидело в нем загадку. Замечательный порыв историков-шестидесятников, сумевших даже в условиях советской цензуры объяснить монумен­тальные загадки XVI века, те самые, что попытался я суммировать в первой книге трилогии, заглох на дальних подступах к истории поре­форменной России.

Отчасти произошло это, конечно, потому, что время было такое. В отличие от эпохального крушения досамодержавной Россиив XVI веке, катастрофа России постниколаевской была слишком близка, опасно близка к 1917 году. И, соответственно, к амбициям и обидам, к страху и террору новой эры политического идолопоклон­ства. Страсти советской и антисоветской историографии исказили, измельчили, опошлили, если хотите, изучение постниколаевской России, по сути, сведя её более чем полустолетнюю историю к нескольким годам, предшествовавшим сакральной дате. И та и дру­гая искусственно оторвали её конец от её начала, её крушение от её происхождения. И тем самым потеряли возможность представить её себе как целое. Общая картина постниколаевской России была без­надежно утрачена.