Север Гансовский - Шесть гениев (Сборник)

• Название: Шесть гениев (Сборник)
• Автор: Север Гансовский
• Издательство: Знание
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1965

Север Феликсович Гансовский родился в 1918 году в Киеве. Работал грузчиком, матросом, электромонтером. Вечернюю школу окончил в Ленинграде. На фронт ушел добровольцем в 1941 году, был снайпером, разведчиком. После тяжелого ранения был демобилизован, работал в Казахстане на конном заводе, потом почтальоном, учителем. После войны вернулся в Ленинград, где закончил филологический факультет университета. Сейчас живет в Москве.

Печататься начал в газетах и журналах с 1950 года. В пятидесятых годах в Детгизе вышли две книги его рассказов «В рядах борцов» и «Надежда». Занимается С. Гансовский и драматургией. Три его пьесы получили первые премии на конкурсах — «Северо-западнее Берлина», «Люди этого часа», «Сильные на вахте».

В последние годы С. Гансовский стал работать в жанре научной фантастики. В 1963 году в Детгизе вышла его книга «Шаги в неизвестное». Рассказы печатались в различных сборниках и альманахах научной фантастики, выходящих в издательствах «Знание» и «Детгиз».

В предлагаемую читателю книгу вошла новая научно-фантастическая повесть «Шесть гениев» и рассказы, печатавшиеся в других изданиях.

---

Я смотрел на них, потом схватился за сердце. Боже ты мой, ведь это я все уже видел однажды! Гилле, Прейскер и разные другие… Я едва не вскрикнул, закусил губу. Передо мной была ожившая военная фотография из письменного стола. Та, что изображает парад в Киеве.

Я отошел на несколько шагов и остановился. Так оно и было. Те же люди собрались здесь. Съезд бывших эсэсовцев. Именно он и готовился в городе в течение последних полутора месяцев. Его и имел в виду Крейцер, когда говорил, что тайну пятна лучше бы раскрыть не через три, а через две недели. А белый кораблик, который я так часто встречал, — это символ дивизии СС «Викинг». И мне действительно следовало помнить его, поскольку вместе с этой дивизией наша часть в 44-м году была окружена в России под Шевченковом.

Да, те же люди собрались здесь. Только постаревшие на двадцать лет. Но их глаза опять блестели молодо. Сутулый Прейскер выпрямился, у Герберта Гилле расширились ноздри. Все было, как в разрушенном Киеве. Недоставало только развалин и той колонны солдат, которая тогда шагала мимо них, направляясь прямо в смерть.

Я поискал глазами Крейцера, но его не было. Правильно. Он предпочитает пока держаться в тени. Готовит черное, чтобы вручить этим людям. А когда оно будет у них в руках, он выйдет на авансцену…

Сердце у меня билось так, что отдавалось в руках и ногах. Ну, погодите, господа, сказал я себе. Я чуть не забыл о своих намерениях, но теперь вспомнил. Я испорчу вам обедню. Вы хотите устроить шествие, но шествия не будет.

Я вернулся назад, на улицу, которая вела к центру города, совершенно не думая о том, что меня могут увидеть, вынул из-за пазухи аппарат и принялся воздвигать черную стену от одной чугунной ограды до другой. (Эта улица вся была застроена особняками, спрятанными в садах).

Я трудился, совсем забывшись. Выложил первый ряд своих черных кубов, затем второй…

Я закончил стену, и почему-то мне даже в голову не пришло уйти самому.

За поворотом послышался шум шагов, и голова демонстрации показалась в конце улицы. Эсэсовцы шли по шестеро в ряд. В первом ряду были Гилле, еще двое генералов СС, Прейскер, приглашенный, очевидно, в качестве почетного гостя, и еще какие-то чины. Оркестр заиграл «Стражу на Рейне». Генералы приближались, шагая неторопливо и важно. Бригаденфюрер СС Герберт Отто Гилле нес знамя дивизии «Викинг». И это был тот самый Гилле, который, стремясь выслужиться у Гитлера, потребовал, чтобы окруженные под Корсунем войска отвергли русский ультиматум, загубив тем самым пятьдесят тысяч молодых немцев…

Демонстранты увидели черную стену, и некоторое беспокойство выразилось на их физиономиях. (Впрочем, не беспокойство, а сначала только недоумение).

Они подошли ближе, остановились, и те, что были в первом ряду, переглянулись.

Оркестр проиграл еще несколько тактов и умолк.

Гилле высокомерно спросил:

— Что это такое?

Никто ему, естественно, не ответил.

Сзади зашумели, но шум быстро кончился. Всем было видно, что перед ними черная стена.

Интересно было смотреть на эти напыщенные рожи, впервые в жизни столкнувшиеся с необъяснимым. (Хотя тут было такое, что могло бы озадачить и не только генеральские немецкие мозги).

Затем Гилле сделал то, что всегда делают сильные мира сего, встречаясь с действительными затруднениями. Он самоустранился.

— Капитан Циллиг!

Из третьего или четвертого ряда появился тип в эсэсовском мундире.

— Слушаю, господин генерал!

— Займитесь. — Гилле показал ему на стену, потом обратился к другим генералам. — Отойдемте, господа.

Строй колонны нарушился.

А я так и стоял у ограды.

Капитая Циллиг шагнул вперед, сунул руку в черное и отскочил.

— Жжется, господин генерал.

На самом деле ничего не жглось и не могло жечься. Но от страха ему и в самом деле так показалось, наверное.

Теперь демонстранты уже сбились полукругом у стены. Кто-то спросил:

— А чей это дом?

Прейскер быстро сказал:

— Здесь проживает господин Фасе, председатель Кредитного Банка.

Генералы, очевидно, знали председателя. Они покивали.

Вдруг раздалось:

— Это он!.. Я знаю, господа. Это он!..

Из задних рядов пробивался Дурнбахер. Он был в новенькой с иголочки крейслейтерской форме. На груди у него висел крест «За военные заслуги» (такие ордена давали только тыловикам).

Он направился прямо ко мне. И все глаза обратились на меня.

— Он, уверяю вас, — У Дурнбахера голос срывался от волненья. — Он физик… Видите, у него что-то под пиджаком.

Ко мне уже протягивались руки.

Неожиданно из толпы вышло новое действующее лицо. Детина ростом не меньше двух метров в форме подполковника СС. Его грудь в несколько рядов была увешана всевозможными орденами. Кретиническая физиономия носила явственные следы прусского дворянского вырожденья: лошадиный нос и скошенный подбородок, которого как если б совсем и не было.

Перед ним почтительно расступались.

Он подошел и уставился на меня даже с какой-то печалью. У меня возникло чувство, будто я его когдато видел.

— Русский фронт?

— Да, — сказал я.

— Зима 44-го?

— Да.

— Лейтенант Кленк из 389-ой пехотной?

— Да.

Он повернулся к остальным.

— Все в порядке. Мы служили в одной части.

Дурнбахер сказал:

— Однако, может быть, подполковник позволит… Я…

Лошадинообразный мрачно посмотрел на него.

— Я сказал: мы служили в одной части.

Это выглядело, как спектакль. Прусский болван был убежден, что служба с ним в одной части настолько облагораживает каждого, что уже во всей дальнейшей жизни от такого человека нельзя ожидать ничего предосудительного.

— Но мне кажется, — опять начал было Дурнбахер, — что…

Лошадь не дала ему кончить:

— Я повторяю, мы служили в одной части. Вам этого недостаточно?

Этого и любому было бы недостаточно. Но здесь еще играл роль тот антагонизм, который всегда существовал между эсэсовцами-фронтовиками и теми из фашистов, кто отсиживался в тылу.

Раздался голос:

— Ну, раз подполковник ручается…

Его поддержали:

— Конечно, конечно, какие могут быть сомненья?

И Дурнбахер отступил. Он закивал заискивающе.

— Нет, я только хотел…

Никто уже не слушал.

По саду бежали полный господин в куртке, наброшенной поверх пижамы, и горничная в передничке. Чувствовалось, что господин и есть председатель Кредитного Банка.

Я ушел.

Было какое-то омерзение в душе. Все вылилось в конечном счете в фарс. Но в то же время я знал, что нельзя недооценивать такие фарсы. «Пивной путч» Гитлера тоже сначала многим казался комедией.

Я был на Гинденбургштрассе, когда позади раздались крики и топот. Демонстранты, побросав знамена, приближались ко мне толпой.

Я посторонился. Мерзавцы мчались галопом.

— Радиация!.. Черное расширяется!..

Тьфу!

Я пошел домой, задумавшись. Неужели, действительно, мир исчерпывается моей хозяйкой и дурнбахерами в разных вариантах? Или я просто никого не сумел увидеть, найти?… Вот были мои отец и мать. Они любили друг друга. Я родился, мать кормила меня грудью. Светило солнце, совершался круговорот дней и ночей. Влюбленные встречались, как встречаются и сейчас. Неужто все это просто так и ни к чему не ведет?… Не может же быть, чтоб только для немногих трудились Валантен и Пуссен…

Я вспомнил о Пуссене и спросил себя: уж так ли я прав, порицая его. Некрасивое прекрасное лицо на «Автопортрете» вдруг встало передо мной. В самом деле он писал много, его картины есть почти во всех музеях мира. Но ведь это может означать, что кусочки солнечной Франции он разнес по всем землям и государствам, и люди могут учиться любить его родину.

И даже Никколо дель Аббат с другими маньеристами! В жестокий век костров, инквизиции и разорений на своих полотнах они воплотили мечту о прекрасном и нежном человеке.

Я шел и шел. Тридцатилетний труд был окончен, мне не для чего было прежнее сосредоточение в себе.

Я стал смотреть в лица людей.

Они были разные, разные.

Я не такой, как все. Ну и что?

Может быть, все — не такие, как все?

Почтовый ящик у цветочного магазина на Риннлингенштрассе попался мне на глаза. Я вспомнил о письме Цейтблома. Оно так и пролежало у меня в кармане пиджака две недели с его смерти!

Я опустил конверт в ящик. Адрес, набросанный торопливой карандашной строчкой, привлек на мгновенье мое внимание чем-то странным. Я сделал несколько шагов от цветочного магазина и остановился. Черт возьми, письмо-то было мне! «Гроссенштрассе 8, 12. Кленку» — вот что значилось на конверте.

Что за номер?! Я вернулся к ящику и в растерянности схватился за него. Прохожие с любопытством смотрели на меня.

Я оставил ящик и пошел дальше.

Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Например, если на мою переписку наложен арест… В то же время сомнительно было, чтоб Бледный захотел сделать посмертный подарок своему шефу. Он всегда ненавидел своих хозяев — были ли то гитлеровцы или генералы из Пентагона…