Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

• Название: История жирондистов Том I
• Автор: Альфонс Ламартин
• Издательство: Захаров
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-8159-1148-2 (общий) ISBN 978-5-8159-1149-9 (том I)

Альфонс Ламартин (1790–1869) — французский поэт, писатель и политический деятель. Слава Ламартина достигла апогея в 1847 году, когда он выпустил в свет «Историю жирондистов», а по сути историю Французской революции. «История» была издана впервые за несколько месяцев до начала Революции 1848 года, в ходе которой Ламартин возглавил Временное правительство Второй республики. Впечатление от книги было громадным, так как она написана на основании редких документов, к которым Ламартин имел доступ в силу своего политического положения, а также его бесед с людьми — свидетелями тех событий.

«Я желал бы, чтобы будущая республика была жирондистской, а не якобинской» — эти слова Ламартина прямо указывают на его отношение к участникам революции. Недаром многие историки упрекали его в том, что «История» носит субъективный характер, что он сочувственно относится к жирондистам и даже к Робеспьеру, во многом идеализирует их, при этом не скрывая своей ненависти к якобинцам. Именно поэтому спустя пятнадцать лет, переиздавая свой труд, Ламартин сопроводил текст послесловием, в котором попытался объясниться перед читателями. И читать это так же интересно, как и саму «Историю».

Текст печатается с некоторыми сокращениями и в новой редакции по изданию ЖИРОНДИСТЫ ИСТОРИКО-ПРАГМАТИЧЕСКОЕ ИЗСЛЕДОВАНИЕ В ЧЕТЫРЕХЪ ТОМАХЪ С.-ПЕТЕРБУРГЕ 1911.

---

Небо было ясно; женщины вышли на улицу подышать чистым воздухом и прошли несколько шагов. На улице обнаружилось большое движение. Несколько санкюлотов прошли мимо, крича: «Да здравствует нация!», затем проследовал отряд конных войск и наконец громадная толпа. Люсиль испугалась. «Пойдемте отсюда», — сказала она своим спутницам. Госпожа Дантон, привычная к шуму, среди которого жил ее муж, сначала подшучивала над страхом Люсиль, однако вскоре сама стала трусить. Тут зазвучал набат, и женщины поспешили в дом. Мужчины вооружились. Шаги каждого патруля на улице наводили госпожу Демулен на мысль, что она видит мужа и его друзей в последний раз. Она спряталась в соседней комнате, чтобы не присутствовать при отъезде мужчин. Когда они вышли, Люсиль склонила голову на руки и залилась слезами.

Через несколько часов отсутствия Дантон вернулся домой. По нему не было заметно желания вмешиваться в происходящее и дальше. Но в полночь пришли его искать, и он отправился к коммунарам. У кордельеров звонили в набат. Этот набат раздался по приказанию Дантона, который своим громовым словом будил марсельцев в их казарме. Колокола гудели долго. Госпожа Дантон одна, в слезах, на коленях перед окном, спрятав голову в платье, слушала похоронный звук этого колокола. В час ночи появился Камилл Демулен, поцеловал жену и на несколько часов заснул, а на рассвете опять ушел.

Утром послышался гул пушки. При этом звуке госпожа Дантон лишилась чувств. Женщины пришли в смятение, кричали, что всему виной Камилл Демулен со своими идеями. На улице раздавались плач, крики, стоны. Казалось, весь Париж залит кровью. Камилл Демулен вбежал в дом и сказал Люсиль, что первой скатилась, как он видел, голова Сюло. Сюло был таким же писателем, как Камилл; преступлением его стали образ мыслей и талант. Это предзнаменование заставило Люсиль побледнеть и заплакать.

В те же часы, на небольшом расстоянии от дома Дантона, те же звуки набата отдавались ужасом в ушах других женщин, которые молились и плакали об опасностях, угрожавших их мужьям, братьям, детям.

Королева и принцесса Елизавета слушали с высоты балкона Тюильри то возрастающий, то затихающий гул парижских улиц. В полночь колокола начали подавать сигнал к сбору народа. Швейцарцы, охранявшие дворец, выстроились в боевом порядке. Но лазутчики донесли, что люди собираются с трудом. Королева и принцесса отправились отдохнуть в кабинет, окна которого выходили во двор. Король удалился в свою комнату с духовником, аббатом Эбером, чтобы очистить душу и приготовиться пожертвовать жизнью. Принцесса Елизавета, прежде чем лечь, сняла с груди сердоликовую застежку, на которой, по ее желанию, выгравировали слова: «Забвение обид, прощение оскорблений». «Я очень боюсь, — сказала она, меланхолически улыбаясь, — как бы этот афоризм не оказался истиной только для нас». Королева велела сесть к своим ногам самой любимой из своих придворных дам. Они разговаривали вполголоса об ужасе своего положения и выражали опасения за жизнь короля. Каждую минуту одна из них вставала, приближалась к окну, смотрела, прислушивалась к уличному движению, к глухому шуму, к внушающему ужас молчанию города.

Вдруг в одном из дворов Тюильри раздался ружейный выстрел. Испуганные женщины вскочили и вошли к королю, чтобы не покидать его более, но это оказалась ложная тревога. Короткая ночь еще отделяла королевскую семью от богатого событиями дня; этот вечер и эта ночь использовались для военных приготовлений, чтобы суметь отразить приступ, которого ожидали назавтра.

Неизбежность нападения была очевидна для всех. Петион с некоторого времени часто отправлялся во дворец для совещаний с министрами и с самим королем о средствах защиты дворца и конституции.

Маркиз де Мандат, один из трех дивизионных начальников, которые поочередно командовали национальной гвардией, принял на себя общее начальство над Тюильри. Это был дворянин из окрестностей Парижа, до революции капитан французской гвардии, а потом начальник батальона национальной гвардии при Лафайете, убеждения которого вполне разделял. Преданный конституции и королю, он хотел соединить свои обязанности перед обществом с долгом солдата, защищая в лице Людовика XVI саму идею.

Во вторник 9 августа генерал Мандат отдал приказание шестнадцати избранным батальонам национальной гвардии готовиться к походу. В шесть часов вечера все караулы во дворце были заняты. Уже два дня, как прибыл полк швейцарской гвардии числом в девятьсот солдат. Швейцарцами командовал Жан-Пьер Мальярдо. В одиннадцать часов они стояли под ружьем на аванпостах, на всех выходах.

Тридцать национальных гвардейцев расположились вместе со швейцарцами в королевском дворе, у подножия главной лестницы. Они получили от Мандата приказание отражать силу силой до конца. В Париже отсутствовали линейные войска. Генералы Виттенкоф и Буасье, командовавшие 17-м дивизионом, имели в своем распоряжении только конных и пеших жандармов. Пешие жандармы были отпущены в свои казармы, за исключением ста пятидесяти человек, поставленных в особняке Тулуза, для защиты, в случае надобности, королевской казны. Тридцать жандармов из парижского округа стояли внизу лестницы, во дворе Принцев. Шестьюстами конными жандармами командовали Рюльер и Вердье. В одиннадцать часов вечера эта кавалерия выстроилась в боевом порядке в Лувре, а небольшой эскадрон конных жандармов расположился в боевом порядке на площади Карусель. Четыре артиллерийских орудия поставили в Королевском дворе перед главной дверью, одно — во дворе Швейцарцев, одно — во дворе Принцев, одно — у павильона Марсан, два — на Подъемном мосту, одно — при выходе с Королевского моста и два — у дверей Манежа. Всего двенадцать пушек. Артиллеристами были волонтеры из национальной гвардии, гордые своим искусством и мало привычные к повиновению.

Шестнадцать батальонов национальной гвардии прибывали малыми отрядами. С трудом соединившись, они составили только две тысячи бойцов. Швейцарские офицеры братались с офицерами этих отрядов по мере того, как те подходили. Красные мундиры швейцарцев, сидевших или лежавших всюду — на площадке лестницы, на ступеньках, на перилах, — делали лестницу Принцев как будто залитой потоками крови.

За исключением этих швейцарцев, остальные войска, рассеянные по садам и дворам, жандармы, артиллеристы и национальные гвардейцы не представляли ни численной силы, ни единства, ни преданности. Солдат-волонтер не знал своих офицеров, а офицер не полагался на своих солдат. Никто не питал доверия ни к кому. Мужество фигурировало здесь только личное. Солдатам недоставало того, что составляет душу войска, — корпоративного духа. Каждый здесь имел собственное мнение и старался придать ему перевес в спорах. Одни хотели предупредить нападение, доказывали, что нужно идти на ратушу и навстречу народным колоннам, чтобы рассеять толпу прежде, чем она усилилась многократно; другие требовали, чтобы их вели блокировать марсельцев, еще не трогавшихся с места, обезоружить их при помощи пушек и таким образом заглушить пожар в его главном очаге. Но большинство, боясь ответственности, какую мог повлечь за собой завтрашний день, если они нанесут первый удар, хотело безучастно ожидать нападения народа и ограничиться отражением удара, сообразно букве конституции.

Некоторые разражались глухими проклятиями королю, слабость которого привела отечество к такому крайнему положению во внешних делах, а граждан — к такому кризису в делах внутренних. Артиллеристы громко говорили, что скорее разрядят свои орудия во дворец, чем станут стрелять в народ. Смятение господствовало во дворах, садах, на военных постах. Неполные батальоны устанавливались и перемещались как попало. Приказания начальников нередко противоречили друг другу. Целые роты вдруг отделялись от батальонов и шли с опущенными ружьями занять место на площади Карусель или на набережных, не понимая до последней минуты, к кому пристать: к защитникам дворца или к нападающим.

С прибытием каждого нового батальона настроение национальной гвардии менялось. Батальоны центральных кварталов, пришедшие первыми и состоявшие из богатой парижской буржуазии, были воодушевлены духом Лафайета, преторианцами которого они состояли целых три года. Победители на Марсовом поле, в Венсенне и в двадцати мятежах, они презирали чернь и хотели отомстить за оскорбления, нанесенные королю и Конституции 20 июня. Батальоны предместий, составленные из рабочих и насчитывавшие в своих рядах больше пик, чем штыков, пропитанные обвинениями против короля и клеветой против королевы, не понимали ничего в конституции, которая повелевала им идти на защиту дворца, тогда как их постоянно учили ненавидеть этот самый дворец. Собравшись вокруг знамени по звуку сигнала, они входили в Тюильри с криками: «Да здравствует Петион!» и «Да здравствует нация!» Верные батальоны из окон дворца отвечали восклицаниями: «Да здравствует король!» Угрожающие взоры, вызывающие жесты, оскорбительные фразы обращали друг другу эти корпуса, которым через некоторое время предстояло сражаться за одно и то же дело.