Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей

• Название: Двенадцать цезарей
• Автор: Мэтью Деннисон
• Издательство: АСТ
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-088171-0

Дерзкий и необычный историко-литературный проект от современного ученого, решившего создать собственную версию бессмертной «Жизни двенадцати цезарей» Светония Транквилла — с учетом всего того всеобъемлющего объема материалов и знаний, которыми владеют историки XXI века!

Безумец Калигула и мудрые Веспасиан и Тит. Слабохарактерный Клавдий и распутные, жестокие сибариты Тиберий и Нерон. Циничный реалист Домициан — и идеалист Отон. И конечно, те двое, о ком бесконечно спорили при жизни и продолжают столь же ожесточенно спорить даже сейчас, — Цезарь и Август, без которых просто не было бы великой Римской империи.

Они буквально оживают перед нами в книге Мэтью Деннисона, а вместе с ними и их мир — роскошный, жестокий, непобедимый, развратный, гениальный, всемогущий Pax Romana…

---

По словам Светония, «Сестра его Ливилла, услыхав, что ему суждено быть императором, громко и при всех проклинала эту несчастную и недостойную участь римского народа». Это реакция единокровного родственника, типичная для наследников Августа и вызванная борьбой за власть. (Ливилла могла домогаться трона для своего мужа, Марка Виниция, или для своих сыновей.) Случилось так, что несчастья обошли стороной шестьдесят миллионов жителей Римской империи. Жертвами Клавдия стали сенаторы и в большей степени всадники. В течение тридцати лет его правления смертные приговоры были вынесены тридцати пяти сенаторам и тремстам представителям всаднического сословия. «Ему, господа сенаторы, кто, по-вашему, и мухи не способен обидеть, ему так же ничего не стоило убивать людей, как собаке ногу поднять», — жалуется Август в сатире Сенеки Apocolocyntosis, «Отыквление божественного Клавдия». Это была последняя глава сложного постреспубликанского диалога между сенатом и Палатинским холмом, который с постоянным успехом удавалось вести только Августу и который не смог поддержать Клавдий, неотвратимо приближавшийся к абсолютизму, подкрепленному военной силой.

Несмотря на опасения, разделяемые сенатом и собственной семьей, Клавдий в основном управлял Римом добросовестно, с некоторой степенью мудрости. Светоний, как обычно, обвиняет его в неумеренной страсти к женщинам, но он проявлял то же рвение в решении дел империи: «Суд он правил и в консульстве, и вне консульства с величайшим усердием, даже в дни своих и семейных торжеств, а иногда и в древние праздники, и в заповедные дни», как свидетельствует Светоний. Он завершил аннексию Британии, расширил и пересмотрел членство в сенате, в 47 году восстановив для этого старую должность цензора и заставив консервативный римский нобилитет принять коллег из провинций, а именно — из Косматой Галлии. Он улучшил долю рядовых римлян, построив гавань в Остии, чтобы обеспечить безопасное прибытие кораблей с импортным зерном и тем самым предотвратить нехватку продовольствия, а кроме того, завершил строительство двух новых акведуков, Аква Клавдия и Аква Анио Новус, затратив на это 350 миллионов сестерциев (по оценке Плиния Старшего). Совместно по ним поставлялась почти половина потребляемой городом питьевой воды. В чеканке монет он отметил бесспорную добродетель — Констанцию, олицетворяющую твердость, постоянство и настойчивость императора. Это было соответствующим образом оформленное неброское притязание человека, у которого до 41 года практически отсутствовал политический опыт и который, несмотря на выдающуюся военную карьеру своего отца Друза и брата Германика, вообще не имел отношения к армии. «Я сплоховал: был слишком добр. Я загладил грехи своих предшественников. Я примирил Рим и мир с монархией»[117], — говорит Клавдий в романе Роберта Грейвза, «Божественный Клавдий и его жена Мессалина». Это было правдой лишь отчасти. (Разумеется, передав принятие решений императорским вольноотпущенникам, он избавил себя от позора некоторых непопулярных постановлений.) Клавдий относился к римским политическим классам с традиционным уважением, больше доверяя легионам, сделавшим его принцепсом, чем сенаторам, которые не спешили подтверждать этот свершившийся факт. Как и его непосредственные предшественники, он лишил сенат средства эффективного противодействия.

В отсутствие соответствующего отрывка в «Анналах» Тацита, а также в свете многочисленных вопросов к сохранившимся версиям повествования Диона Кассия и отсутствия полных текстов Плиния Старшего, Фабия Рустика и Марка Клувия Руфа, единственным дошедшим до нас античным источником о жизни Клавдия является Светоний.[118] Однако при его изучении читатель не должен забывать о некоторой степени осторожного скептицизма. Дело в том, что в одной из своих самых ярких биографий Светоний допускает ряд явных противоречий, которые, взятые совместно, представляют в историографии Клавдия как «проблемного» императора, а его наследие неоднозначным, сенсационным, в том стиле «желтой» прессы, который добавляет пикантности романам Грейвза и последующим телевизионным постановкам по его мотивам. Пятый цезарь Светония сочетает физическую слабость с научной самоотверженностью, трусость с варварской жестокостью, здравомыслие с безмерным терпением в отношении своекорыстия неофициальных ближайших советников, а именно — своей жены и вольноотпущенников. Его сильные и слабые стороны гиперболизированы. Он вызывает противоречивую реакцию: более чем непоследовательный Клавдий кажется средоточием несовместимых качеств. Раннее усердие в науках уступает место буффонаде, физические недостатки подгоняются к высшей должности, автор явно отбрасывает в сторону некоторые аспекты здравомыслия.

История его восхождения к пурпурной тоге, которая сводилась всего лишь к шуршанию комнатной портьеры, является одним из наиболее известных эпизодов, скорее театральным, чем убедительным. В 1871 году она вдохновила родившегося в Голландии английского художника Лоуренса Альма-Тадему на создание не менее известной картины «Римский император, 41 г. н. э.». Альма-Тадема писал картины в стиле китча. Его масштабные полотна со сценами из римской жизни и истории пользовались огромным успехом и при жизни художника заслуживали одобрение за точность археологических деталей. В «Римском императоре, 41 г. н. э.» преобладает повествовательная, а не изобразительная манера. Старый, уродливый Клавдий сжимается от страха за портьерой, где его обнаруживает легионер. Мы присоединяемся к этой сцене в тот момент, когда центурион отводит назад тяжелую бахромчатую ткань и открывает взорам почтительной разношерстной толпы солдат и придворных красавиц дядю Гая Калигулы, на лице которого застыло мрачное выражение. Лицо Клавдия скрыто в полутени, его фигура смещена вправо. Центр картины занимают мертвые тела с набросанными на них занавесями и мраморная герма, основание которой испачкано многозначительными темно-красными отпечатками рук. На картине изображен единственный образ, достойный римского героя: горделивый профиль мраморного бюста.[119] Это полотно дает также убедительный ответ на домыслы о счастливых «невинных» событиях, окружающих восшествие Клавдия на престол. Чтобы взять в руки свою судьбу, не вызывающий симпатии Клавдий должен переступить через эти трупы. Кроме того, он должен перебороть страх, исказивший его лицо и наверняка вызванный чувством собственной бесполезности, которое разделяют зрители, глядящие на полотно Альма-Тадемы.

Но «Римский император, 41 г. н. э.» был не единственной картиной Альма-Тадемы, изображающей превращение Клавдия в принцепса. Четырьмя годами ранее он написал «Провозглашение Клавдия императором». По композиции это раннее, совершенно иное полотно напоминает картины Фра Анджело, Филиппо Липпи и Боттичелли. Моложавый Клавдий, преклонив колени перед кланяющимся солдатом, умоляет сохранить ему жизнь. За этой сценой наблюдают другие солдаты с радостными улыбками на лице. Картина изображает предысторию благополучного конца, когда Клавдий выходит из-за своего убежища за портьерами навстречу счастливой судьбе. Как с композиционной, так и с символической точек зрения, Клавдий занимает место Пресвятой Богородицы. На раме «Благовещения» Боттичелли написаны слова: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Евангелие от Луки, 1:35). В этом первом изображении Клавдия Альма-Тадема использует визуальный язык добра и зла для описания благословения (в виде благодеяний, которые обещает молодая фигура Клавдия) как противопоставления проклятию короткого правления Гая. Разумеется, это историческая неточность с элементами мелодрамы и солидной порцией слащавости. Более того, картина «Провозглашение Клавдия императором» не согласуется с более поздним видением автором той же самой сцены. Викторианский создатель китча, неспособный преодолеть противоречия отображенного Светонием Клавдия, предложил художественной публике обе стороны данного эпизода, предоставив ей самой вынести свой вердикт.

Клавдий был обязан стать знаменитым только благодаря факту своего рождения. В первую очередь эта роль выпала его брату Германику, военачальнику и народному герою. Его отец Друз, младший сын Ливии, был любимцем Августа и сената по той причине, что «всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй», как сказано у Светония. Август просил богов, чтобы они сделали Гая и Луция Цезарей похожими на Друза. Однако тот умер в 9 г. до н. э., через год после рождения своего младшего сына, Тиберия Клавдия Нерона, известного как Клавдий. Вместо власти ему пришлось довольствоваться посмертной славой, в то время как счастливую судьбу ближайших членов его семьи, в которой не было и следа юлианской крови, заслонил на полтора десятилетия взлет Тиберия и сыновей Юлии и Агриппы. Матерью Клавдия была Антония, дочь Марка Антония и сестра Августа; Октавия — женщина с безупречной репутацией, которая, как мы видели, ходатайствовала перед Тиберием за племянника Клавдия — Гая и тем самым сыграла свою роль в восхождении на трон этого психопата, не говоря уже о падении Сеяна. Антония успешно сопротивлялась попыткам Августа повторно выдать ее замуж после смерти Друза. Клавдий унаследовал от своей семьи долю популярности Друза и Германика, что послужило причиной расположения к нему со стороны римских легионов, несмотря на отсутствие военных заслуг. Однако в его правлении почти не просматривается открытый республиканизм Друза, а в личной жизни нет ни намека на образцовую нравственность Антонии.