Йонас Авижюс - Дягимай

• Название: Дягимай
• Автор: Йонас Авижюс
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Роман известного литовского прозаика, лауреата Ленинской премии Йонаса Авижюса посвящен современной литовской деревне. В нем на фоне событий, происходящих в деревне Дягимай, рассматриваются сложные задачи современности, уклад жизни литовского села, проблемы и перспективы его развития. Основное внимание автор уделяет духовному миру своих героев. В 1982 году роман «Дягимай» удостоился приза Общества книголюбов и Госкомитета по делам печати и полиграфии Литовской ССР как самая популярная книга года.

---

— Ну и привязался! Полоумный! — снова по-русски прошипела Гайлюте, замахнувшись на него корзинкой.

Унте юркнул в проулок, громко хохоча, хотя на самом деле не очень-то ему было весело. Гиринис презирал таких людей, как Юзе Гайлюте, не упускал случая, чтобы поиздеваться над ними, но, как человек добросердечный, испытывал к ним, попавшим в беду, жалость. «Глупая курица на городском асфальте, — размышлял он, таща чемоданчик с коробками и совсем забыв о своем желании набить его лимонами. — Приехала в Вильнюс учиться, а вместо того подцепила себе муженька. Тот пожил с ней, пока была молода, несколько годочков, высосал все денежки и — пошла вон! Будь она поумней, вернулась бы в деревню и сахарную свеклу выращивала бы. Но разве образумишь такую искательницу красивой жизни!»

У Унте от таких мыслей даже аппетит пропал (с ним всегда так, когда расстроится), потому, видно, и обед решил отложить, а оставшееся время послоняться по улицам. Доехал до Старого города, по которому три года назад долго кружил с братом Повиласом, и еще раз облазил каменный лабиринт узких улочек, куда городской шум почти не проникал. Потом снова вспомнил Юргиту — только не сразу, сперва мелькнул перед глазами ее пейзаж, написанный акварелью (Унте видел его у Даниелюса), и, не отдавая себе отчета в своем поступке, отправился в Художественный музей, а оттуда — во Дворец выставок. Ходил, осматривал увешанные картинами стены, нередко ловя себя на мысли, что порой рамы куда красивее, чем сами полотна, и все подыскивал место, подходящее для акварели Юргиты, и, найдя его, отходил от стены подальше и, прищурившись, любовался воображаемым произведением. Когда он покидал храм искусств, у него в животе кишки от голода марш играли, было самое время отправляться к брату Повиласу, что он и сделал, съев перед этим двойной обед в близлежащем заведении под названием «Приют ремесленников».

IV

Невестка Унте, известный в республике архитектор, была в командировке, и Повилас Гиринис, вернувшись из института, хозяйничал на кухне един (детей у них не было), Обычно Повилас обедал на работе в столовой закрытого типа, но сегодня он так углубился в гипотезу одного выдающегося американского астрофизика (у него против нее были самые серьезные возражения), что забыл обо всем на свете. Мог он, конечно, заехать в ресторан (хотя в такие заведения хаживал только в случае крайней необходимости, как и к портному, фотографу или в парикмахерскую), но прими он такое решение, потратил бы не меньше часа. А бессовестно транжирить время казалось Повиласу Гиринису непростительным легкомыслием, чуть ли не преступлением, ибо если сложить воедино все минуты, потраченные на различные бытовые мелочи, то у самого большого скептика волосы бы дыбом встали: эва, сколько лет погублено! Если мерить космическими мерками, жизнь человека — только вспышка молнии, почти неуловимая для глаза истории, микроскопическая доля мгновения, которая осталась бы на веки вечные незафиксированной и покрытой мраком неизвестности, не используй мы все эти мгновения до конца.

Повилас Гиринис боготворил вечность, благоговел перед бессмертными именами, вписанными в ее книги, и лелеял мечту — оставить свой след в истории астрофизики, но деятельностью его двигало не честолюбие, а желание честного работяги сделать что-нибудь полезное для человечества: дело в том, что он искренне верил, что путь человека к познанию (а отсюда — к прогрессу) есть одновременно и путь к счастью. Он бывал счастлив, подсчитав, что приготовление котлет, купленных в кулинарном магазине, сэкономит ему по меньшей мере полчаса и на такие же полчаса продлит время его активной жизни, много лет тому назад посвященной его кумиру — науке.

Приход Унте зачеркнул эти сэкономленные полчаса. Ученый Повилас Гиринис, безнадежно запутавшийся в созвездиях, расстояние до которых исчислялось миллиардами световых лет, тотчас же вернулся на свою планету, превратившись в сентиментального, истосковавшегося по отчему дому ребенка. Глаза у него увлажнились, губы задрожали, когда, открыв дверь, он протянул руки к брату. «Как же так? Нежданно-негаданно…» И больше Повилас Гиринис не произнес ни слова. Он стоял, тяжело дыша, прижав к себе Унте, от которого веяло удушливым теплом деревенского жилья, и тепло это захлестывало душу.

— Как хорошо, как хорошо… — частил Повилас прищурившись. — Сбрасывай овчину. Садись. Рассказывай, что нового у вас там, в Дягимай.

— Живем…

— Отец как, Юстина с Бируте?

— Все по-старому…

— По-старому, говоришь? — Повилас снова прищурился и покачал головой. — И я себе так представляю. Все как было: и наша усадьба, и изба, и родители, и сестры… Ты меня, брат, в детство вернул!

— Что поделаешь: сам домой не приезжаешь. Так считай, что дом к тебе приехал.

— Да, давненько я у вас не был. Надо бы хоть раз в год, но… — Повилас нескладно махнул рукой, как бы винясь и оправдываясь, хоть и знал, что Унте не поймет его. — Слишком мало времени отмерено человеку. Хоть бы календарный год был подлиннее, ну, скажем, тысяча дней…

— Хватит и столько, сколько бог положил, как отец наш говорит. Зачем эти тысячи? — несмело возразил Унте; он стеснялся брата, пришибленный его величием.

— Должно хватить, — уступил Повилас. — Нам отмерено несколько вершков веревки, это, конечно, меньше, чем надо, но научимся же использовать их так, чтобы взобраться на свою вершину. В конечном счете не все решает время: порой человек, умеющий собрать в кулак все запасы своей духовной энергии, может за день сделать больше, чем другой за десятилетия. Это единственный способ продлить свой век. Да, как здоровье отца?

— В последнее время на сердце жалуется… Переживания, годы…

— Постараюсь, обязательно постараюсь приехать, — засуетился Повилас.

— Ты хоть на юбилей выберись. Ежели, конечно, дотянет… — В словах Унте послышалась укоризна. — Мать мы без тебя в последний путь проводили…

Повилас мог оправдаться тем, что был в то время за границей, но промолчал. Видно, прямота брата задела его, а может, еще более оттенила его, Повиласа, бесконечное одиночество. Он знал: о чем бы они дальше ни говорили, все равно их слова не западут в душу.

— Входи, — сказал Повилас, распахнув дверь в гостиную. — Ты, наверное, не обедал? Жаль, хозяйка в отъезде, а я, увы, не ахти какой повар.

— Спасибо, я сыт. Наелся до отвала. Вот если бы чего-нибудь попить…

Брат достал из холодильника яблочный сок.

— Должно быть, пивцо лучше, но я его изгнал из дому: только лень нагоняет да притупляет мозги. Лучше мы с тобой кофейку выпьем и по рюмке коньяка.

Унте хотел было объяснить брату, что вот уже месяц, как ни пива, ни водки, ничего спиртного не употребляет, даже пятый день не курит, — до того не терпелось от всякой скверны душу очистить, — и все же не устоял, кивнул головой: что же, рюмочку коньяка с кофе можно… И зачем, спрашивается, брату напоминать о своей треклятой слабости; Повилас, оторвавшийся от Дягимай, наверное, и не знает о ней. А если и знал, то забыл давно… Пусть видит: и он, Унте, такой же, как другие, — выпивает, но голову не теряет.

— Хорошо у тебя, — сказал он, осмелев, и принялся оглядывать гостиную. — Картины, книги, чистый воздух… Пахнет как! Не так, как у нас в деревне. Целый день, с утра до вечера, в грязи, в навозе, минутки нет, чтобы газету почитать.

— Так, может, тебя в город потянуло? — настороженно спросил Повилас.

— Уж кого-кого, а меня не потянет. Просто к слову пришлось. Нет, не по мне эта бочка, битком набитая селедкой.

Повилас посмотрел поверх его головы и ничего не ответил.

— Как дела у Даниелюса? — после паузы осведомился он, налив себе рюмку.

— Руководит… — бесстрастно ответил Унте. — Уважаем, ценим. И жизнью вроде бы доволен…

— Ну, а ты?

— Как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму.

— Рассказывай.

— Да тут и рассказывать-то нечего. Такова доля всех деревенских жителей.

— Позволь, позволь, как же так? — удивился Повилас. — Деревенские жители, как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму, а горожане что — по асфальту с песней, аж искры летят?

— Летят не летят… — пробормотал Унте. — У каждого свои ямы…

Повилас отпил глоток коньяка, и Унте, последовав его примеру, тоже поднес рюмку к губам и сам не заметил, как опрокинул ее до дна. Унте смущенно смотрел на оставшуюся бурую капельку в рюмке, чувствовал, как по телу разливается приятное тепло, светлеет в глазах и рушатся преграды между ним и братом, преграды, воздвигнутые долгими месяцами разлуки. Он вертел в руке чашечку с кофе и с надеждой поглядывал на почти полную бутылку коньяка, поглядывал и плутовато думал: какой осел изобрел этот низенький, как стул, столик. Сидишь за ним и так и подмывает проверить, все ли у тебя застегнуто? Унте не смотрел на Повиласа, но отчетливо представлял себе его высокий лоб, его глубокие и умные глаза, острую бородку клинышком, копну волос, посеребренную сединой и спадающую на воротник рубашки. «Какой-то… ну точно из сказки. Мудрец!» — мелькнуло у него. И его вера в могущество брата окрепла еще больше. Унте уже не сомневался, что Повилас поймет его и сделает все от него зависящее, чтобы помочь.