Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов

• Название: Желтый металл. Девять этюдов
• Автор: Валентин Иванов
• Издательство: Орион
• Жанр: Природа и животные
• Год: 2015

В сборник вошел детективный роман, посвященный жизни милиции, и рассказы об охоте.

---

Вдруг Бродкина кольнуло: «А хорошо ли, что так получается?» Ему вспомнилась смертельная опасность, пережитая из-за встреч с Флямгольцем. И Рика, быть может?.. Покачивая головой, Бродкин потерял нить Рикиной болтовни.

Есть у нее связь, есть!.. Что же, теперь ничего не поделаешь, связь есть, но он не должен знать о ней. А она не должна думать, что он догадался. И Владимир Борисович спросил:

— А скоро замуж, Рикочка?

И на уклончивый ответ заявил:

— Та-та-та-та! Чтоб такая женщина жила бы себе монахом? Об этом расскажите моей бабушке! А мне расскажите, кто этот счастливец?

В этом интересном месте их прервал стук в окно. Рика Моисеевна вышла и тут же вернулась со словами:

— Вот некстати! Пришел страховой агент и с ним кто-то из РЖУ. Меня зовут мои совладельцы.

2

Оставшись в одиночестве, Бродкин включил радио. Передавали чей-то доклад. Неинтересно. Бродкин, по его выражению, «заткнул им рот». На этажерке нашлась газета. Читать — не то, что писать: в пять минут Владимир Борисович проглядел четыре страницы. Тоже неинтересно. Сессия Совета мира, по его мнению, для дураков. Высказывания президента США. Разве президент будет говорить, что думает? Если он умен, то, конечно, нет. А дурака не выберут. Бродкин попытался найти скрытый смысл в информации о выступлении президента и не нашел. Рика все не возвращалась.

Под газетой на этажерке — альбом. Бродкин занялся фотографиями. Много Рик с сыном, без сына, с какими-то мужчинами. Да-а!.. Котловские Мейлинсоны, опять Рика на берегу моря, в платьях, в купальных костюмах. Фотографии незнакомых, и вдруг Михаил Трузенгельд! Ну да, ведь они какие-то троюродные. Перелистав альбом до конца, Бродкин вернулся к Трузенгельду. Миша, повернутый фотографом в классические три четверти, смотрел в сторону: взгляните сюда, говорил фотограф, показывая пальцем на стенку, и хорошо упитанный Миша Трузенгельд смотрел на невидимый палец.

«Чтоб его взяли черти! — соображал Бродкин. — Но тогда почему бы ему бегать ко мне за рублями, когда у Рики его ждет настоящий заработок? Хм, непонятно!»

С профессиональной ловкостью часовщика Бродкин вытащил открытку из прорезов альбомной страницы. Что на обороте? Трузенгельд писал неразборчиво, но достаточно вольно. «Ишь ты, и здесь успел побывать, дамский поклонник? Бойкий коротконожка!»

Бродкин вставил карточку на место и прикрыл альбом газетой, как было. Нет ничего предосудительного в том, что он посмотрел карточки, но Владимир Борисович открыл секрет и инстинктивно заметал след. Он думал: хотя карточка и есть в альбоме, но они расстались. Кто-то кому-то натянул нос. Между ними, судя по дате, дело было в сорок девятом году, а его, Бродкина, дела с золотым песком и Рикой начались позже. Этому Трузенгельду не сравняться с ним. И намек, что Рика ищет золото, ее отец Моисей Мейлинсон сделал тогда не Трузенгельду, а ему, Бродкину.

Рика вернулась, и они, не тратя больше времени, совершили операцию. Бродкин передал металл и получил деньги. Рика не взвешивала песок, Бродкин не считал деньги. Его регулярные отношения с Рикой по сбыту золота следовали правилам высокой коммерции: такие мелочи, как обвес или обсчет, были невозможны.

Как бы тщательно Бродкин ни выскреб золотой песок, рассыпанный под ванной, какое-то, пусть ничтожное, количество было потеряно. У Бродкина не было с собой весов. Попросить у Рики — значило признаться, что в дороге что-то случилось.

Скрепя сердце, или, как выражался сам Бродкин, скрипя сердцем, он скинул со счета тридцать граммов. Ни на одну порошинку нельзя поколебать доверие к фирме. Чтоб они там лопнули с его лишними граммами! Честь фирмы обошлась Бродкину в тысячу двести рублей…

3

Хирург принимал в поликлинике при медицинском институте, что около Девичьего Поля. В таких местах не властны никакие бродкинские деньги. Бродкинские выкрики, по ходу деловых разговоров, в адрес профессоров, «жрущих» деньги, были нахальной саморекламой котловского богача. И путь к этому хирургу для Бродкина был ныне проложен только запиской профессора Д., который счел необходимым показать «интересного» больного своему коллеге.

Ожидая, Бродкин прислушивался к разговорам других больных, к этим особенным высказываниям людей, точно гордящихся своими болезнями. Тот, чье состояние сложнее и безнадежнее, как бы выделяется на первое, лучшее место. Печальное место. Печальные разговоры. Но, к счастью, это понятно лишь случайному, постороннему человеку, а не самим больным.

У Бродкина был свой стиль участия в этих собеседованиях. Он ограничивался мимикой и поддакиваниями, способствующими высказываниям собеседников. И тут он оставался ищущим информации коммерсантом. Сам же помалкивал.

Присоединившись к двум пациентам хирурга, Бродкин ловил новости и, как умел, пристраивал их для себя. Речь шла об операциях на сердце, о замораживаниях тела, перевязке легочных сосудов. До печени собеседники не добрались: оказывается, у них печень в порядке. Рядом говорили о резекции легких. Бродкин в третий раз пересел, но тут пришла его очередь.

Хирург-профессор оказался лет сорока семи, немногим старше пациента. Вид у него, по впечатлению Бродкина, был деловой, но вместе с тем как будто и рассеянный. Записку, состоящую на три четверти из латинских слов, оставшихся тайными для пациента, и написанную весьма неразборчиво, он проглядел и задал Бродскому несколько обычных вопросов. Затем хирург и его ассистент-женщина подвергли тело Бродкина осмотру. Бродкин исполнял приказания:

— Сядьте. Ложитесь на правый бок. На левый. На спину. Согните ноги, — и так далее.

И отвечал на вопросы:

— Больно? А здесь? А здесь? Больнее? Еще больнее? Не больно?

Наконец ассистент сказала:

— Одевайтесь, пожалуйста.

Бродкин решился спросить у хирурга, занятого мытьем рук:

— Как вы у меня нашли, товарищ профессор?

Бродкинский «товарищ» взглянул на Бродкина:

— Вы продолжите курс лечения, предписанный вам Д. (он назвал фамилию профессора, приславшего Бродкина). Я поговорю с ним. Полагаю, вам следует показаться через три месяца. Может быть, мы вам поможем.

В приемной, как и каждого, выходящего из кабинета, Бродкина спросили другие больные:

— Как? Что он вам сказал?

— Он сказал: может быть, помогут.

— Может быть? — воскликнул кто-то, нарушая стиль беседы вполголоса. — Если бы он мне так сказал!..

Ладно, через три месяца… Как удачно на этот раз сложилась поездка в Москву: и золото и печень! Ведь этот думает об операции! Бродкин верил в нож хирурга.

В вестибюле, перед институтом, в аллеях и на улице было много молодежи. Юноши и девушки, заранее волнующиеся перед роковой лотереей экзаменов. Конкурс. Примут одного из девяти. Больше шести тысяч молодых людей собралось сюда со всего Союза.

Каждый абитуриент имеет сегодня, будет иметь завтра, послезавтра, до самого рокового дня, когда вывесят списки, одно желание — быть принятым.

Все они хотят стать врачами без мысли о будущем в виде тяжелого труда и скромного заработка. И никто не пугает себя тяготами жизни врача, обязанного каждодневно встречаться с людским страданием. Для них подобные соображения не существуют, это — бродкинские мысли.

Молодежи трудно понять Бродкина, а Бродкину совсем не понять молодежь.

Направляясь к остановке троллейбуса, Бродкин в размягчении чувств решил послать хирургу-профессору ценный подарок. У Бродкина были, в числе прочих и прочих, часы фирмы Лонжин в платиновом корпусе — великолепные часы, которые он чрезвычайно сходно приобрел в тридцать девятом году у одного человека, прибывшего с Западной Украины. Во всей Москве не найдешь таких часов.

В троллейбусе же Бродкин опомнился и сообразил, что посылать анонимно — глупо, от себя — как бы не вышла неприятность. Чорт его знает, вид у хирурга был какой-то нерасполагающий.

Нет, лучше ничего не делать. Он, Бродкин Владимир Борисович с его печенью, «интересный» для науки больной, этой награды и должно хватить обоим профессорам.

Да. Такова жизнь…

Была и еще одна тонкость с платиновыми часами. Хирург — еврей, как и Бродкин. Будь он русским, татарином, кем угодно, Бродкин, может быть, и склонился бы в пользу подарка. Хирург напомнил котловскому миллионеру ненавистного Исаака Кацмана. Не внешностью. Внешность — дело пустое, внешностью хирург скорее мог напомнить самого Владимира Борисовича. Тонкое чутье Бродкина уловило нечто кацмановское.

Бродкин жаждал от науки исцеления. Темный богач без колебаний влезет на операционный стол, смело погрузится в мертвый мрак наркоза и отдаст «Кацману» власть над собой, власть по существу бесконтрольную, зависящую только от суммы знаний, чести, воли, мужества, таланта оператора.

А часов Бродкин ему не подарит… В частности, и потому, что он знает: «Кацманы» работают не во имя денег.