Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник)

• Название: Дикий барин в диком поле (сборник)
• Автор: Джон Шемякин
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-099949-1

«Очень многие в последнее время стали задавать мне вопросы, связанные с родом моей деятельности. Для меня такое любопытство кажется странным. Люди не верят, что чтение псалмов на паперти взаправду может кормить!

Любой Шерлок Холмс может подойти ко мне, хрустя пустыми ампулами с семипроцентным раствором под ботинками на пуговицах, и сразу же догадаться, кто я такой и чем зарабатываю себе на кусок горького хлеба и кружку дождевой воды. Раз в тельняшке – значит, моряк. Деревянная нога, подсыхающая у камина, говорит о том, что моряк я не очень хороший, но с богатым прошлым, скорее всего боевым. Где у нас была война последний раз? Значит, боевой моряк из Кандагара. Любит сидеть на стульях верхом, значит, кавалеризмом занимается. Боевой моряк-кавалерист из Кандагара. Часто матерится. Известное дело, гуманитарии. Татуировка «Саша» на тыльной стороне ладони помогает понять, что зовут меня Саша. А сердце, пронзенное стрелой, под синим именем – что я очень эгоистичный, самовлюбленный Саша… Я люблю, когда интрига».

Джон Шемякин

---

Джон Александрович Шемякин Дикий барин в диком поле

© Д. Шемякин, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Житейския истории

Лыжи

Носился на лыжах, собирая на склонах кровавую жатву.

Мне бы санки шипастые, меж шипов проволочка чтоб стальная, булатные полозья в хищном узоре, а спереди саночек-разрезалочек рогатый череп пусть скалится на трезубце. В руку бы мне косу, в другую же кистенёк. Я бы тогда человек на пять больше уделал на спуске.

А раньше я на лыжах ходить, спускаться, бегать и пр. не любил. Мне государство выдавало лыжи бесплатно. В моём лесостепном историческом техникуме, например. Исторический техникум надеялся, что лыжные кроссы укрепят мою мужественность, подготовят меня к защите родного края или, напротив, защите трудящихся края чужого.

В школе наш класс учили бросаться в самоубийственные штыковые атаки, метать гранаты, отличать по запаху отравляющие газы, по цвету-яркости – атомный взрыв от водородного, по звуку – работу танковых моторов «Леопарда» от «Т-60».

Во дворе нас учили допрашивать, вешать и расстреливать пленных. На улицах – диагностировать переломы и вправлять выбитые челюсти. Дома – копить сухари, крупы, спирт, лекарства, сахар. В очередях приучали к терпению у комендатур и пунктов эвакуации. В гостях – нажираться на грядущую зимовку, сгребая недоеденное в карманы и шапки. В кино и банях случались облавы. В театре «Оптимистическая трагедия», а там – «кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?», анархист Сиплый и не то чтобы хеппи-энд.

А тут ещё и лыжные кроссы!

Я считал, что вполне уже годен к нестроевой службе при обозе наступающих на развалины Парижа краснознамённых гусеничных армад. Учил языки, хотел в трофейную команду. На лыжах не хотел, а это оценки, выговоры и презрение сизоносого доцента кафедры физвоспитания.

Поэтому я что? Поэтому я лыжи ломал. Ломал я их в лесу, наедине с природой, колошматя по пню.

Три раза государство выдавало мне лыжи с ещё теплыми от чужих ног ботинками. Что тоже являлось своего рода подготовкой к грядущему неизбежному. И все три раза я случайно ломал лыжи о пень.

А на четвёртый раз за мной, используя мою невнимательность, доверчивость к лесу и, прямо скажем, надвигающуюся слепоту, заскользил следить сизоносый физкультурник. Наш, как я его называл, педагог.

И вот зима. Лютая. Я стою перед деревом. Пня не вижу – он весь окончательно в снегу затаился. Поэтому ёлка. Пушистая, красивая, накинувшая на себя белоснежную шубку, немолодая, но стройная. Свежая. И вот я хреначу лыжей по упругим её ветвям. А ёлка-озорница играет со мной, кокетничает. Пружинит, сволочь. Не ломается лыжа.

Надо мной вороньё кружит. Я красный весь, колочу лыжей злобно, хаотично, от меня пар. Я как мужик-середняк, вернувшийся из недоброго города в свою голодную деревню. Злость, тоска и позёмка. Только вороны радуют, орут и машут крыльями. Короче, новый год в колонии усиленного режима, добавленный администрацией колонии к предыдущему сроку.

– И что это мы тут делаем? – слышу вкрадчивый вопрос.

Не оборачиваясь, выпустил лыжу из рук, молча и не мигая обтёр лицо снегом.

«Буду валить физкультурника, – решил, – потом грех замолю, а лес не выдаст, схоронит нашу маленькую педагогическую тайну. К весне ближе я уже буду в Ашхабаде, на стройке, звать меня будут Фирдуз, там граница, копыта, Тегеран, Персидский залив, смена документов и танкер. Поножовщина в трюме с носатыми греками. Далее карьера миллионера-судовладельца, белый смокинг, оперная певица в любовницах, бриллиант в зубе у собаки, яхта из палисандра, опиум, таинственное убийство певицы, собачий зуб с бриллиантом в кармане, Монако, казино, проигрыш, револьвер, осечка, выигрыш, возвращение на родину в костюме образованного раджи. Всё стройно, чётко просчитано, план прекрасен!»

Оборачиваюсь к доценту. А он своей судьбы не знает, думает, что его синий тренировочный костюм с надписью «Спортобщество «Пищевик» 1980» спасёт, обеспечит ему легкое вознесение.

Но глаза-то у него есть. Поэтому он на три шага от меня сразу отошёл. От меня же пар валит, я красный, на щетине снег тает, и запах от ботинок с чужих ног тоже, знаете, не обнадёживает.

– Что я тут делаю? – тихо спрашиваю у отступающего физкультурника. И сразу в крик, тут важно дать мгновенный переход, секундный переход фазы торможения в фазу обострения болезни мозга. – Вы! ВЫ, Сергей Сергеевич! Только! Посмотрите! Ворона на верхушке! Терзает! Терзает!.. – тут пауза, резкое понижение тона, растерянность, боль и на выдохе безнадёжно: – Бельчонка…

– Шемякин, вы идиот?

– Я идиот.

– Отдайте лыжи. Я поставлю вам зачёт. Никому ничего не рассказывайте.

Комсомольские взносы

Однажды, очень и очень давно, декан изловил меня в момент моего возрождения из пепла.

В пепел я превратился, проводив своего друга Серёжу Н-ва в армию.

Рассказывал уже эту бесстыдную историю, прекрасно характеризующую моё разрушительное влияние на все стороны жизни людей, окружающих меня.

Вкратце напомню. Мы с Серёжей жили в одной общежитской комнате. И символизировали собой два полюса одного холодильника «Полюс».

Папа у Серёжи работал директором крупного свинокомплекса. А я жил сам по себе на гречневых и гороховых концентратах.

Завтракал Серёжа двумя ломтями свинятины, которые из-за знания общежитских нравов жарил тут же, у нас в комнате, деликатно задёрнув от меня занавеску. Обедал Серёжа тоже чем-то очень диетическим на основе смальца и копчёностей, ужин я обычно не наблюдал, потому как горбатым шакалёнком бегал по коридорам общежития нумер два, обезумев от гастрономических кошмаров.

В нашей комнате пропахло сытой едой всё: Серёжа, его вещи, мои вещи, подушки, одеяла, учебники, я жратвой тоже пропах насквозь. Омерзительная привычка нюхать пальцы, галлюцинации, бред стали моими постоянными спутниками.

Холодильник свой Серёжа запирал на изящную цепочку с замком, которые ему привезла из свинокомплекса мама. Она при этом привезла ещё пять кило копчёного сала и две банки маринованных с перцем пятачков. Думаю, что в детстве у Серёжи были забавные игрушки, а его детская была красиво убрана поросячьими головками и гирляндами сосисок над кроваткой в форме свинки из натуральной кожи.

Серёжа очень любил эти маринованные пятачки и, похрустывая, закусывал ими водочку, которая, понятное дело, при такой диете его не губила, а делала всё краше и краше. Человек на моих глазах наливался телесной красотой не по дням, а по часам.

Стали приходить к нам повестки из военкоматов. Родина настойчиво звала нас к себе в армию, гостеприимно указывая номер статьи Конституции.

Серёже повестка всё никак не приходила и не приходила. На проводах в рекруты какого-то очередного счастливца Серёжа сказал, что служить вообще не собирается. Сказал негромко, времена были ещё прилично социалистические. Но в глазах у Серёжи стояло безмятежным синим озером понимание жизни.

В ту же ночь я сел за письменный стол, взял пропахшую свининой бумагу, липкую ручку и написал между жирными разводами письмо в «Красную звезду». От имени Серёжи Н-ва. В письме говорилось, в частности, что дед-балтиец и отец-тихоокеанец Сергея с осуждением смотрят на него, до сих пор не служившего, а военком района подполковник Б. Гусев под надуманными предлогами отказывает Сергею в его праве защищать нашу страну. «Под надуманными предлогами» я подчеркнул два раза. Письмо завершалось просьбой направить Серёжу служить на флот, желательно на атомную подводную лодку. Подписал просто: Сергей Н-в. И утречком опустил в почтовый ящик.

Я сам не ожидал, что это письмо опубликуют в «Красной звезде» в рубрике «Навстречу съезду ВЛКСМ».

За Серёжей пришли прямо в лекционный зал. Пришёл сам подполковник Б. Гусев и два капитана.

С большим и понятным волнением я читал письма, которые мне писал друг Серёжа из Североморска. В этих письмах было всё. В тех местах, где описывалась моя судьба в инвалидном кресле на вокзале, я всегда прерывал чтение и замирал.

Через полгода я привык к этим письмам, перестал их хранить у сердца и начал усиленно отжиматься от пола и бегать в загородном парке. Записался в секцию гиревого спорта.

Вот при возвращении с тренировки, на которой я много плакал и просился домой (тм), меня и подловил наш добрый король Дагоберт. Декан наш замечательный. Который меня, в принципе, помнил, как-то распознавал на визуальном уровне, но имени моего запоминать не хотел.

Декан схватил меня за руки и взволнованно произнёс:

– Джеймс! У нас на факультете произошла беда!

Если бы передо мной не стояла самая главная беда на факультете, если бы она не так крепко держала меня за руки, то, возможно, я и не стал бы впоследствии тем, кем стал. А просто вырвался бы и убежал.

Но что-то меня остановило, и две беды факультета разговорились.

– Понимаешь, Джим, – сказал мне декан, – у нашего факультета огромная задолженность по членским взносам. Мы много должны комитету комсомола университета. Студенты не платят свои взносы, понимаешь?! И поэтому образовалась задолженность. Комитету комсомола университета. Студенты не хотят платить, и задолженность получилась, понимаешь, да?!