Аннелиз Фрейзенбрук - Первые леди Рима

• Название: Первые леди Рима
• Автор: Аннелиз Фрейзенбрук
• Жанр: История
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-091449-4

Супруги древнеримских императоров, дочери, матери, сестры — их имена, многие из которых стали нарицательными, овеяны для нас легендами, иногда красивыми, порой — скандальными, а порой и просто пугающими.

Образами римских царственных красавиц пестрят исторические романы, фильмы и сериалы — и каждый автор привносит в них что-то свое.

Но какими они были на самом деле?

Так ли уж развратна была Мессалина, так ли уж ненасытно жаждала власти Агриппина, так ли уж добродетельна была Галла Плацидия?

В своем исследовании Аннелиз Фрейзенбрук ищет и находит истину под множеством слоев мифов, домыслов и умолчаний, и женщины из императорских семей — умные интриганки и решительные честолюбицы, робкие жертвы династических игр, счастливые жены и матери, блестящие интеллектуалки и легкомысленные прожигательницы жизни — встают перед нами, словно живые.

---

Композиция Энгра отражает страшные слухи, кружившие по Риму после смерти Марцелла: что именно Ливия, подталкиваемая завистью при виде, как ее сын Тиберий лишается наследования, отравила Марцелла. Донесший до нас эти слухи Кассий Дион записал, что многие отвергали такие обвинения, указывая на высокий уровень заболеваемости в городе в том году; тем не менее некоторое количество грязи попало на Ливию и не отмыто до сих пор. Роман Роберта Грейвза «Я, Клавдий» деликатно намекает на «неослабевающее внимание» Ливии к своему племяннику, а в телевизионном сериале по этой книге камера особенно долго задерживается на злорадном выражении лица Ливии, когда она обещает позаботиться о мальчике во время болезни.[174]

Энгр никогда не был удовлетворен своей композицией. Он перерабатывал картину несколько раз, и его нерешительность отражает отсутствие уверенности по поводу акцента на обвинении Ливии.[175] Тем не менее смерть Марцелла стала лишь первой в серии убийств при помощи яда, обвинения в которых сложат у ее двери. Хотя ныне уже бесполезно пытаться доказать или опровергнуть ее вину в этом или ином случае, нужно помнить, что образ женщины-отравительницы был характерен для древних мифов и историй, воплощенный в Клеопатре, ведьме в воображении жителей имперского Рима, которая испытывала свою аптечку смертельных ядов на военнопленных и в итоге сама приняла яд для самоубийства. Именно ее пример повлиял на портреты более поздних роковых женщин, таких как Лукреция Борджиа.[176]

Образ колдуний, вроде Медеи и Цирцеи, которые использовали свои снадобья и зелья для управления людьми и запугивания их, помогал создать великолепный контраст между двумя стереотипами женщин: помогающей и убивающей. Это была линия, вдоль которой Ливия продолжала идти, — так же неуклонно, как неуклонно росло количество ее образов в поле зрения римлян. Женщины опекали домашнее царство и были хранительницами ключа от кухни; но одновременно римские сатирики изображали их как внутреннего врага, знатока ядов, необходимых для вызывания аборта, отравления своего мужа или уменьшения количества неудобных соперников и повышения шансов наследования для своих сыновей:

«Вы, тоже сироты без отца, те, которые зажиточные, я предупреждаю вас — следите за своей жизнью и не верьте ни одному блюду. Пирожные злобно сочатся материнским ядом. Заставляйте кого-то другого сначала все пробовать, что предлагается вам женщиной, которая носила вас».[177]

Но женские познания в фармакологии могли быть также направлены и на добрые дела, на использование лекарств, которые исцеляли, а не вредили. «De Medicamentis liber», необычайно полная подборка традиционных римских средств, собранных в V веке Марцелом из Бордо, медиком и писателем, донесла до нас даже то, что считалось любимыми медицинскими рецептами Ливии и Октавии. По записям Скрибония Ларгуса, врача, обслуживавшего императорскую семью во время правления правнука Ливии Клавдия, мы узнаем, что Ливия рекомендовала микстуру из шафрана, корицы, кориандра, опия и меда, чтобы вылечить больное горло, а также держала в кувшине у своей кровати мазь из майорана, розмарина, пажитника, вина и масла, чтобы успокаивать озноб и нервное. Кроме сообщения нам формулы зубной пасты Ливии, сборник является для нас также источником информации о собственном рецепте зубной пасты Октавии — dentifricium. Как и у ее золовки, это была простая абразивная смесь, состоявшая из каменной соли, уксуса, меда и ячменной муки, запеченной и прожаренной и ароматизированной, надушенной, как и у Ливии, нардом.[178]

Профиль Октавии резко заострился после смерти Марцелла. Несмотря на клятву, что она больше не появится на публике, она вышла из тени, чтобы создать в портике своего имени библиотеку, посвященную умершему сыну, а Август создал поблизости театр его имени. Она также продолжала периодически появляться в художественной галерее, собранной ее братом. Но здоровье уже было подорвано. Говорят, что она так и не оправилась ни телом, ни в политике от смерти Марцелла и последние десять лет своей жизни носила траурные одежды. Среди древних панегириков, рисующих ее как одну из лучших, наиболее скромных и достойных похвалы римских женщин, через несколько десятилетий прорезался голос с другим мнением — в лице Сенеки, члена внутреннего круга императора Нерона. Он заявил, что Октавия слишком демонстративно скорбела по поводу сына, и это неприятно контрастировало со сдержанным поведением Ливии, когда той пришлось переживать собственное материнское горе.

Конечно, различия между двумя женщинами были гораздо глубже, чем их сравнительное поведение в горе. Согласно Сенеке, после смерти Марцелла они сильно отдалились. Говорят, Октавия лелеяла свою ненависть к золовке, подозревая, что та теперь добьется своего давнего желания увидеть одного из своих сыновей наследником Августа.

Но если Ливия действительно лелеяла такие материнские амбиции, ей приходилось еще какое-то время подождать.[179]

После событий 23 года до н. э. Август был вынужден быстро пересмотреть свои планы. Смерть Марцелла не только создала вакансию, нарушив династический порядок, — она оставила юную вдову, Юлию, без мужа. Позволить своей единственной дочери оставаться одной какое-то время противоречило гражданским нормам, которые активно насаждал Август; по закону, проведенному им в ближайшие годы, женщина могла оставаться незамужней вдовой не более года, далее ожидалось, что она снова выйдет замуж.[180]

Но Август не симпатизировал ни одному из сыновей Ливии — хотя, по общему правилу, ему следовало бы организовать новый брак внутри императорского дома. Вместо этого в 21 году до н. э. он последовал совету своего друга Мецената, который сказал Августу, что тот уже возвысил своего командующего Агриппу до столь высокого положения, что «тот должен или стать зятем [Августа], или быть убит». 42-летний творец победы при Акциуме развелся со старшей дочерью Октавии, Клавдией Марцеллой Старшей, чтобы освободить место для новой невесты, 18-летней Юлии. Этой брачной рокировке Октавия, очевидно, дала свое благословение.[181]

В 1902 году железнодорожные рабочие, строившие путь между Боскотреказе и Торре Аннунциата, нашли развалины великолепной загородной резиденции, где Агриппа и Юлия провели по крайней мере часть своей супружеской жизни. Стоящая в холмах недалеко от несчастной Помпеи, вилла имела панорамный вид на юг, на Неаполитанский залив; по окрестности были разбросаны сельские жилища прочей римской элиты. Раскопки были прерваны в 1906 году из-за извержения горы Везувий, которое вновь засыпало уже откопанный остов виллы, но рисунков на амфорах и изразцах, найденных в руинах, было достаточно, чтобы подтвердить имена первых владельцев строения. Благодаря стилю изображений, украшавших интерьеры, так называемому «третьему стилю», который был популярен после 15 года до н. э. и характеризовался тонким рисунком на одноцветном фоне, было сделано предположение, что строительные работы на вилле, вероятнее всего, начались в первые годы брака Агриппы и Юлии.[182]

Вилла Боскотреказе была одним из самых впечатляющих домов своего времени, демонстрируя огромное богатство и престиж, которые его хозяин приобрел после Акциума. Прекрасные фрески, которые были найдены внутри, когда-то затопляли дом переливами цвета, как прозрачной радугой; сегодня они поделены между художественным Метрополитен-музеем в Нью-Йорке и Национальным музеем в Неаполе.[183] Мы не можем сказать, предназначались ли эти комнаты для Юлии или их использовала какая-нибудь другая представительница семьи. Одним из ключевых отличий римских домов от греческих является то, что они не демонстрируют признаков разделения по полу. Ничто в оформлении, внутреннем расположении или меблировке не указывает, какие комнаты отдавались исключительно в пользование мужчинам или женщинам. У нас нет даже таких зацепок, как остатки игрушек, которые могли бы идентифицировать детские комнаты.[184]

В то время как афинские дамы почти постоянно находились в изолированном пространстве своих жилищ, от Юлии и прочих римских матрон ожидалось, что они будут присутствовать на глазах публики — хотя бы занимаясь чисто домашними делами в атриуме дома, где их деятельность будет видна благодаря «политике открытых дверей», принятой римскими политическими деятелями, дабы продемонстрировать, что им нечего прятать в личной жизни. Этот принцип поддерживался даже в их домах вне метрополии. Вилла Боскотреказе также служила для поддержания роли Агриппы в имперской политике — открытый сельский дом, где с помощью Юлии он мог развлекать друзей, принимать клиентов и продолжать демонстрировать свою значимость.

Однако подобная общительность распространялась только до определенного предела. Виллы и в городе, и в деревне были поделены на четко определенные пространства, публичные и личные; cubiculum (спальня) была самым личным местом, а атриум — наименее личным. Чем более видным и привилегированным был посетитель, тем в более личную и богаче украшенную комнату он допускался. Признаком необычайно высокого статуса Ливии и ранга посетителей, которых она принимала, являлось то, что императрица сама утверждала штат cubicularii, или прислуги для спальни, чьей задачей было отслеживать допуск в ее внутренние покои.[185]