Редьярд Киплинг - На городской стене

• Название: На городской стене
• Автор: Редьярд Киплинг
• Издательство: Литагент1 редакция0058d61b-69a7-11e4-a35a-002590591ed2
• Жанр: Литература 19 века
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-91851-5

«…Вали-Дад имел обыкновение часами лежать в оконной нише, не сводя глаз с этого пейзажа. Это был молодой мусульманин, который жестоко пострадал от своего английского образования и сознавал это. Отец отдал его в одну миссионерскую школу поучиться премудрости, и Вали-Дад вкусил этой премудрости больше, чем отец его и миссионеры считали нужным. Когда отец его умер, Вали-Дад стал самостоятельным и провел два года, экспериментируя с различными религиями земли и читая никому не нужные книги.

После неудачной попытки одновременно принять католичество и пресвитерианство (миссионеры разоблачили его и ославили, не понимая его душевной трагедии) он нашел на городской стене Лалан и стал самым верным из ее немногих поклонников. Голова у него была такая, что английские художники могли бы безумно увлечься ею и принялись бы рисовать ее на фоне немыслимой обстановки, а женщины-романистки могли бы с восторгом описывать его лицо на протяжении девятисот страниц. На самом деле он был всего-навсего чистокровный молодой мусульманин…»

---

– Сахиб всегда говорит глупости, – со смехом откликнулась Лалан. – В этом доме я царица, а ты царь. А сахиб, – она заломила руки над головой и на минуту задумалась, – сахиб будет нашим вазиром, твоим и моим, Вали-Дад, ибо он сказал, что ты должен покинуть меня.

Вали-Дад неумеренно громко расхохотался; я засмеялся тоже.

– Пусть так, – сказал он. – Друг мой, вы желаете занять этот прибыльный государственный пост? Лалан, какое положить ему жалованье?

Но Лалан начала петь, и во весь этот вечер нельзя было добиться разумного ответа ни от нее, ни от Вали-Дада. Когда одна умолкала, другой принимался декламировать персидские стихи с тройными каламбурами через каждую строчку. Некоторые из них носили не вполне пристойный характер, но все это было очень смешно и кончилось только в тот момент, когда какой-то толстый человек в черном костюме и золотом пенсне велел доложить о себе Лалан. Тогда Вали-Дад увлек меня в мерцающую ночь, и мы стали гулять в большом саду, где росли розы, и высказывать еретические взгляды на религию, и правительства, и жизненный путь мужчины.

Наступал Мухаррам – большой траурный мусульманский праздник, и все то, что говорил Вали-Дад о религиозном фанатизме, могло бы послужить причиной к его исключению из самой свободомыслящей мусульманской секты. Вокруг нас были розовые кусты, над нами звезды, а изо всех кварталов города несся бой больших барабанов Мухаррама. Вам нужно знать, что город делится на две равные части между индуистами и мусульманами и там, где обе веры исповедуются воинственными расами, большой религиозный праздник дает много поводов к беспорядкам. Индуисты, если только это в их силах, вернее сказать, если власти достаточно слабы, чтобы позволить им это, всячески стараются устроить какой-нибудь свой второстепенный праздник так, чтобы он совпал с периодом всеобщего оплакивания мучеников Хасана и Хусайна, героев Мухаррама. Изображения их гробниц, сделанные из золотой и раскрашенной бумаги, носят с криками, стонами, музыкой, факелами и воплями по всем главным улицам города. Эти изображения называются тазиями. Полиция заранее строго регулирует направление их движения, и полицейские отряды сопровождают каждую тазию из опасения, что индуисты станут кидать в нее кирпичами и тогда Мир Королевы будет нарушен, а головы ее верноподданных разбиты. Период Мухаррама в «воинственном» городе причиняет беспокойство всем властям: если вспыхивает бунт, отвечают власти, а не бунтовщики. Первые обязаны все предвидеть и, не принимая слишком тщательных, а потому комических мер предосторожности, обязаны постараться, чтобы эти меры были, во всяком случае, достаточными.

– Прислушайтесь к барабанам! – сказал Вали-Дад. – Вот прообраз души народа; они пусты, но производят много шума. А как, по вашему мнению, пройдет Мухаррам в нынешнем году? Я думаю, что будут беспорядки.

Он свернул в переулок и оставил меня одного со звездами и заспанным полицейским патрулем. Тогда я ушел спать и видел во сне, что Вали-Дад занял и разграбил город, а меня назначили вазиром и серебряная хукка Лалан стала знаком моей власти.

Барабаны Мухаррама весь день гремели в городе, а депутации слезливых индуистских джентльменов весь день осаждали помощника комиссара, уверяя его, что мусульмане убьют их раньше, чем займется заря следующего дня.

– А это, – конфиденциально сообщил помощник комиссара начальнику полиции, – довольно явный признак того, что индуисты собираются наделать неприятностей. Я думаю, что мы сможем устроить им маленький сюрприз. Я сделал строгое предупреждение главам обоих вероисповеданий. Если они не обратят на него внимания, тем хуже для них.

В ту ночь у Лалан собралось много народу, но все это были люди, которых я никогда раньше не встречал, если не считать толстого джентльмена в черном костюме и золотом пенсне. Вали-Дад лежал в оконной нише, и я никогда не видел, чтобы он с таким гневным презрением сердился на свою веру и ее проявления. Служанка Лалан усердно резала и смешивала табак для гостей. Мы слышали гром барабанов, когда процессии, сопровождавшие каждую тазию, шли к главному сборному пункту на равнине за городом, готовясь к торжественному возвращению и обходу города внутри стен. Все улицы, казалось, горели в огне факелов, и только Форт Амара был черен и безмолвен. Когда грохот барабанов утих, все гости некоторое время не говорили ни слова.

– Двинулась первая тазия, – молвил Вали-Дад, глядя на равнину.

– Что-то уж очень рано, – сказал человек в пенсне. – Всего только половина девятого.

Гости встали и разошлись.

– Некоторые из них уроженцы Ладакха, – сказала Лалан, когда ушел последний гость, – они привезли мне кирпичного чаю, такого, какой продают русские, и самовар из Пешавара. Ну, теперь покажите мне, как английские мем-сахиб готовят чай.

Кирпичный чай был отвратителен. Когда его выпили, Вали-Дад предложил мне спуститься на улицу.

– Я почти уверен, что нынче ночью будут беспорядки, – сказал он. – Весь город так думает, a vox populi – vox dei[1], как говорят бабу. А теперь имейте в виду, что на углу у Падшаховых ворот всю ночь будет стоять моя лошадь и вы можете взять ее, если вам захочется проехаться и понаблюдать события. Это в высшей степени неизящное зрелище. Ну что хорошего твердить «Йа, Хасан! Йа, Хусайн!» двадцать тысяч раз за ночь?

Все процессии, а их было двадцать две, находились теперь внутри городских стен. Барабаны забили снова, толпа выла «Йа, Хасан! Йа, Хусайн!» и била себя в грудь, духовые оркестры играли елико возможно громче, и на каждом углу, где позволяло пространство, мусульманские проповедники рассказывали жалостливую повесть о смерти мучеников. Невозможно было двигаться иначе как вместе с толпой, ибо улицы были не шире двадцати футов. В индуистских кварталах ставни всех лавок были закрыты и задвинуты засовами. Когда первую тазию, роскошное сооружение в десять футов высотой, торчавшую на плечах у двух десятков крепких мужчин, унесли в полумрак улицы Всадников, обломок кирпича внезапно продырявил ее тальковый и фольговый бок.

– В руки твои, о господи! – кощунственно пробормотал Вали-Дад, а сзади раздался вопль, и туземный полицейский офицер пропихнул свою лошадь через толпу. За первым обломком кирпича последовал второй, и тазия, остановившись, дрогнула и закачалась.

– Проходите! Именем саркара, приказываю: идите вперед! – заорал полицейский, но тут раздался безобразный треск разбиваемых ставен, и толпа с руганью и ропотом остановилась перед тем домом, откуда был брошен кирпич.

Тогда внезапно разразилась буря, и не только на улице Всадников, но и в полудюжине других мест. Тазии качались, как корабли на море, длинные факельные шесты ныряли и вздымались вокруг них, а люди орали:

– Индуисты оскверняют тазии! Бейте! Бейте! Бегите в их храмы во славу веры!

Шесть или восемь полицейских, сопровождавших каждую тазию, подняли дубинки и изо всех сил принялись колотить куда попало, надеясь заставить толпу продвинуться вперед, но их смяли, и, когда толпы индуистов наводнили улицы, началось всеобщее побоище. В полутора милях отсюда, там, где тазии были еще не тронуты, все еще раздавался бой барабанов и пронзительные крики «Йа, Хасан! Йа, Хусайн!», но слышались они недолго. Духовные лица, стоявшие на углах улиц, отламывали ножки, подпиравшие их кафедры, и орудовали ими во славу веры; камни летели из тихих домов во врага и друга, а запруженные улицы ревели:

– Дин! Дин! Дин!

Одна тазия загорелась и упала пылающей преградой между индуистами и мусульманами на перекрестке. Тогда толпа ринулась вперед, и Вали-Дад притиснул меня к каменному столбу какого-то колодца.

– Все это было подстроено нарочно с самого начала! – крикнул он мне в ухо с большей горячностью, чем этого можно было ожидать от настоящего атеиста. – Кирпичи заранее были принесены в дома. Свиньи эти индуисты! Нынче ночью мы будем потрошить коров в их храмах!

Тазия за тазией, одни пылающие, другие разорванные на куски, мчались мимо нас, и толпа мчалась вместе с ними, воя, пронзительно визжа и на бегу стуча в двери домов. В конце концов мы поняли причину этого бегства. Хьюгонин, помощник окружного инспектора полиции, двадцатилетний юноша, собрал тридцать констеблей и гнал толпу по улицам. Его старая серая полицейская лошадь не выказывала никакого неудовольствия, когда ударами шпор ее заставляли грудью напирать на толпу, а длинный хлыст, которым он вооружился, ни минуты не имел покоя.

– Они знают, что полиции не хватает, чтобы их сдержать, – крикнул он, поравнявшись со мной и вытирая порезанное в кровь лицо. – Они знают, что нас мало. Неужели же ребята из клуба не придут нам помочь? Двигайтесь, вы, сыновья сожженных отцов! – Хлыст щелкал по ежившимся спинам, а констебли снова колотили людей палками и ружейными прикладами. Огни промчались мимо, крики утихли, и Вали-Дад начал негромко ругаться. Из Форта Амары взвилась одна ракета, потом две сразу. Это был сигнал к сбору войсковых частей.