Владимир Афиногенов - Белые лодьи

• Название: Белые лодьи
• Автор: Владимир Афиногенов
• Издательство: Вече
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9533-2786-2

К середине IX века молодое славянское государство со столицей в городе Киеве заявило о себе на весь цивилизованный мир. Воеводы киевского князя Рюрика, Аскольд и Дир, неожиданно появились с сильной дружиной под стенками Второго Рима и повергли в ужас древнюю империю…

Роман известного русского писателя Владимира Афиногенова посвящен наиболее ярким страницам ранней истории Русского государства и читается на одном дыхании.

---

Узнав, кто мы такие, настоятель монастыря склонился перед Константином, послал служку за Мефодием и повёл нас в келью, отведённую для именитых гостей.

Вскоре появился Мефодий — голубоглазый, русоволосый, высокий, как и брат, но с крутыми плечами; монашеская риза так же шла к его прекрасному умному лицу, как военный мундир.

Громким басом он возвестил:

— Ждал и надеялся на скорую встречу, брат… Иди, я поцелую тебя. Вот ты какой, прославленный философ! А ты, Леонтий, — рокотал его голос, — бережёшь Константина? — И уже тише добавил, перейдя чуть ли не на шёпот: — Никак не могу отвыкнуть от командирского голоса… Прямо беда. — И широко улыбнулся.

Константин улыбнулся тоже, повернувшись ко мне, проговорил:

— А мы, Мефодий, друг друга бережём. Так ведь? — И рассказал про мою болезнь в Мелитене. — Да вот решил он про нашу с тобой жизнь написать, с доской и стилом не расстаётся.

— А что ж, если получится, и не только про нашу жизнь, но и про время, в котором мы жили. Пусть знают потомки и, может быть, извлекут из этого и для себя пользу…

После утренних и обеденных монастырских бдений ходили мы гулять в луга и оливковые рощи, и Константин с Мефодием все вели длинные беседы. Мефодий расспрашивал его о жизни при дворе, о наших поездках, диспутах на богословские темы, а Константин брата о его правлении в Славинии, о нравах и обычаях славян. А однажды они заговорили о победе болгарского царя Бориса, о политике закабаления славян Византийской империей, которая повелась ещё со времён Юстиниана… На эту тему мы с философом никогда не говорили, но сейчас я видел, как она его интересует и как он с жадностью ловил каждое слово брата.

Я ведь, будучи правителем, знал то, Константин, о чём ты, может быть, и не догадывался… На войну с Борисом Феодора запросила у меня много войска македонян, а потом стала обвинять в том, что я дал малое число воинов. Я и вправду из Славинии старался как можно меньше людей посылать на войну. Ромеи ваших славян в битве всегда посылают первыми, и те, расстроив ряды противника, как правило, все погибают, готовя смертью своей почву для последующего удара легионов и катафракты. Для ромея славянин — это варвар, жалеть его нечего. Мне всегда было невыносимо видеть их высокомерие и наглость по отношению к моим братьям. Это же я испытал и на себе, и только мысль о том, что править Славинией поставят ромея из Константинополя после того, как я покину службу, удерживала меня на этом посту. Но всё-таки я решился и сменил военную одежду на ризу лишь тогда, когда вместо себя правителем Славинии сумел поставить тоже славянина.

— Брат мой, я понимаю тебя… Греческие и римские источники трактуют о славянах, руководствуясь прежде всего тоже государственными и военными интересами, но говорят не столько о славянах, сколько против славян… И даже писатели, которые должны честными глазами смотреть на мир и описывать его, как он есть… Леонтий, слышишь меня? — повернулся ко мне Константин и вперил взгляд своих жгучих глаз. — А они, как-то: Феофилакт Симокатта, Псевдо-Цезарий, Прокопий Кесарийский, изображают славян дикарями, истребляющими женщин и детей, дабы ловко противопоставить славян подлинным христианам.

— Верно, Константин, верно… Приём подлый. Ромеи даже белый цвет у славян не приемлют и под страхом смерти запрещают, например, болгарам называть Эгейское море Белым, как принято у нас, что означает, как ты знаешь, самое тёплое и самое нежное море… А возьми дальних славян — русов, что живут на берегах Борисфена или Ильмень-озера. Сколько раз они заключали с императорами мир и согласие, начиная ещё со времён Константина Великого, когда в Царьград приходили русские послы и просили дружбы. Обещали василевсы её хранить, да тут же нарушали. Под видом разбойников посылали велитов грабить русских купцов и тем самым пополняли золотом свою казну. А чтобы оградить себя от нападений русов, натравливали на них угров, печенегов, а теперь и хазар… Славяне оборонялись, иногда и сами приходили с мечом на византийскую землю, случалось, выигрывали битвы, но ромеи от этого не страдали особо… Собирались с силами и колотили славян, потому как всегда эти были разрозненны. А если бы всем им заедино… Долго я думал, Константин, и вот что надумал… Просветить нужно славян словом, открыть им глаза, чтоб пошире смотрели на мир… А для этого нужна кроме слова письменность. Есть у них такие вот дощечки, — и Мефодий вынул из окованного медью сундука тонко оструганные деревянные пластины, — видите, здесь вырезаны знаки, славяне называют их резами; при помощи таких резов они могут толковать значение тех или иных понятий… А что, если на основе этих знаков попробовать нам созидать алфавит, как в греческом языке или арабском, чтобы слова составлять, соответствующие звуковой славянской речи… А?

Этот замысел сразу захватил Константина. Потом много раз мы ездили к Мефодию, и всякий раз братья подолгу уединялись в келье.

Наверху диеры послышался удар в колокол, и по палубе затопали матросы: утих ветер, и они полезли на мачты убирать паруса, а по воде ударили весла. В воздухе тут же засвистели бичи надсмотрщиков и со смачным звуком легли на плечи и спины невольников. Ухом я уловил детский всхлип, и моё сердце сжалось от жалости: ударили мальчика-негуса, прикованного к скамейке как раз над моей каютой. Он был чёрен, но обладал выразительными глазами человека, в которых будто навеки застыли страх и страдание. Во время пути я тайком от надсмотрщиков и капитана Ктесия подкармливал его и повторял всякий раз про себя: «Боже, когда же на землю снизойдёт Твоя благодать для всех?…»

И вот тогда и пришла мне на ум мысль — попросить отца Константина освободить негуса от галерных цепей. Скажу — пусть, мол, нам прислуживает, а то одному мне тяжело… Заботы по хозяйству, хотя оно у нас немудрёное, а много сил отнимает писание… Оказывается, дело это очень трудное!

…Когда патриаршая власть переменилась, нам при дворце жить стало спокойней. Фотий добился, чтобы Константина освободили от обязательного присутствия при церемониях утреннего одевания императора, сопровождения его на конные прогулки, на Ипподром, в цирк, на загородную охоту, которая всегда тяготила философа, но, пожалуй, самой большой радостью для него стало разрешение не участвовать более в пиршественных оргиях в Триклине девятнадцати акувитов[58], которые заканчивались, как правило, дурашливым шествием по городу.

Думали, что всё это прекратится с приходом к власти Фотия, во не тут-то было, — надо не представлять размеры упрямства и развращённости Михаила III, чтобы так думать. К тому же василевс не такой уж отъявленный глупец, чтобы не понимать, что его выходки нравятся простому люду, а любовь охлоса сейчас ему, вступающему на путь самостоятельных решений, так была необходима. Уж как ни был велик Юстиниан, создавший могущественную Восточную Римскую империю, построивший одно из чудес света — храм святой Софии, но и тогда, потеряв любовь своего народа, вынужден был бежать из дворца. И только полководец Велизарий, ставший любовником жены василевса, по её просьбе проявил свойственную ему решительность, жестоко подавил восстание и вернул на царствование императора.

Теперь у философа появилось много свободного времени, а для занятий славянским алфавитом оно ему было необходимо.

Но вот однажды в библиотеку зашёл Фотий, и мы сразу подумали, что предстоит какое-то важное дело. Став патриархом, он присылал за нами слугу, а тут пожаловал сам… Обнял Константина, дал поцеловать мне руку и засмеялся, да так, что на глазах его выступили слезы. Сие беспричинное веселье патриарха было непонятно. Фотий пояснил:

— По двору прошёл слух, что я будто бы в своих проповедях говорю о человеке, имеющем две души: той самок, которая согревает его при жизни, и той, которая во время смерти вылетает из тела… Кто-то из прислуги и скажи в шутку: раз патриарх говорит, что у человека две души, значит, всем надо платить двойное жалованье. Этой шуткой и закончилась бы дворцовая сплетня. Но протасикрит, эта дубина, побежал к василевсу и передал её. А Михаил находился в это время в состоянии большого перепоя: ему было не до тонкостей этикета и смысла философского шарлатанства о двух человеческих душах, он и гаркнул: «Ну и Фотий! Рожа хазарская, вот что он проповедует…» А в протасикрита запустил кальяном и указал на дверь: «Если у человека две души, то у тебя два горба, как у верблюда! Поди вон, верблюжий сын!..» А слухи эти связаны с приездом хазарских послов, и василевс требует нас в Большой императорский дворец, — закончил патриарх.

Даже в мыслях я, простой монах, не мог и мечтать о том, чтобы когда-нибудь попасть внутрь этого дворца, а тем более присутствовать на приёме иностранных послов. Я только издали видел его, находящегося в юго-восточной части города, между омываемым Пропонтидой Босфорским мысом и территорией Ипподрома. Константин говорил мне, что в Большом дворце есть множество служебных помещений, в которых располагается гарнизон, императорская гвардия и разная челядь. Одно из них — сооружение Триконф, состоящее из двух этажей, представляет собой круговую галерею с девятнадцатью колоннами, крыша Триконфа сверкает позолотой, а внутри он разукрашен разноцветным мрамором. Так же прекрасно выглядят и другие дворцовые здания — Сигма и Триклиний, Эрос и Мистерион, Камилас и Мусикос. И в каждом из них — поразительная акустика.