Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка (= Infinite jest | отрывок, перевод не завершён)

• Название: Бесконечная шутка (= Infinite jest
• Автор: Дэвид Уоллес
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

«Бесконечная шутка» (англ. Infinite Jest) — роман американского писателя Дэвида Фостера Уоллеса.^* Объёмное и сложное произведение, повествующее о событиях, происходящих в полупародийной версии будущей Америки, затрагивает множество тем: теннис, программы избавления от наркомании, депрессию, жестокое обращение с детьми, семейные отношения, рекламу, популярные развлечения, теорию кино и Квебекский сепаратизм.^** Роман включает 388 пронумерованных сносок (некоторые из которых также имеют свои собственные сноски), объясняющих или излагающих некоторые моменты в истории. Уоллес характеризует этот приём как способ подрыва линейности текста, сохраняя при этом сплочённость повествования. 

Отрывок (начало) романа в переводе Алексея Поляринова и Сергея Карпова.^***

----------

^* «Бесконечную шутку» еще за год до выхода в прессе называли шедевром, the Great American Novel, а автора — гением (что, кстати, очень нервировало ДФУ: «а что если я не гений? Что тогда? Что если книга выйдет, и все скажут, что она дерьмовая? Как вы будете выкручиваться?» — спрашивал он у редактора по телефону). Среди редакторов издательства «Литтл, Браун» о размерах книги ходили легенды — больше полумиллиона слов! 1000 страниц мелким шрифтом. Роман, впитавший в себя все тревоги поколения.

^*** И вот теперь — ха! — первые 100 страниц (вроде как) готовы. Теперь, друзья, не отвертитесь.Перевод фанатский — мы^**** с Сергеем Карповым очень старались, весь год вычитывали и редактировали это синтаксическое болото, оставили друг другу больше 600 примечаний в черновиках, долго ругались и спорили в общем чате из-за всякой фигни (например, использовать ли слово "блядь" или что делать со странными оптическими иллюзиями, которые выглядят то ли как ошибки автора, то ли как намеренные искажения законов физики и оптики, но при этом не упоминаются ни в одном путеводителе [последнее лично я нахожу очень странным]), и вот теперь, кажется, все (или большая часть) самые досадные косяки выловлены, опечатки исправлены — если где-то встречаются дикие монтажные склейки, смысловые провалы, почти нечитаемые предложения длиною в две страницы, повторы и тому подобное — это не мы идиоты, это так и надо.

^** Главное, что нужно знать, открывая роман Уоллеса: автор не собирается вас развлекать. Словосочетание «бесконечная шутка» здесь — в некотором роде оксюморон; в том смысле, что под обложкой вас, помимо прочего, ждет рассказ о том, что любое веселье конечно. И конец у него невеселый. В черновике роман назывался более красноречиво — «Failed entertainment» («Неудавшееся развлечение») (издатель отказался публиковать книгу под таким заголовком, видимо, не желая давать критикам лишний повод для упражнений в остроумии). 

«Бесконечная шутка» — очень густонаселенный роман; и все же в этой сложносочиненной конструкции видна четкая система, два главных ядра, две локации — Энфилдская Теннисная Академия и реабилитационная клиника «Эннет Хаус». Действие по большей части замкнуто на двух героях: один — Гарольд "Гал" Инканденца, юноша с выдающимися лингвистическими способностями и, кроме того, подающий надежды теннисист; и Дональд "Дон" Гейтли, сидящий на димедроле грабитель, угодивший в клинику реабилитации.

На этот внутренний смысловой/сюжетный каркас Уоллес навинчивает и многие другие свои дополнительные научно-фантастические и анти-утопические замыслы. Он переносит действие в недалекое будущее (для нас с вами — уже в прошлое (примерно 2008-2011 годы)). Общество потребления в этом «будущем» продало все — абсолютно все — даже календарь; годы теперь субсидируются корпорациями; т.е. вместо номера каждый год носит название фирмы, оплатившей «рекламное место»: и мы имеем «Год мусорных пакетов «Глэд», «Год одноразового нижнего белья для взрослых» и т.д..

Безумие творится не только в календаре: политики тоже окончательно поехали умом. В этой версии будущего США, Канада и Мексика объединились в единое государство OСАН (Организация Северо-Американских Наций), и на гербе там теперь — орел, в сомбреро, в одной лапе он сжимает кленовый лист, а в другой — чистящие средства (символизируя тем самым крайнюю степень ипохондрии президента). Канада превратилась в свалку ядерных  отходов и в рассадник сепаратистов.

И вот — все эти странные, причудливые и никак не связанные между собой сюжетные ходы Уоллес все же скручивает вместе с помощью сквозного элемента/макгаффина: речь идет о смертоносном фильме — визуальном эквиваленте атомной бомбы. Фильм называется «Бесконечна шутка», и зрители при его просмотре в буквальном смысле умирают от веселья/хохота. Попытки отыскать или хотя бы отследить перемещения последнего сохранившегося картриджа с фильмом в итоге задевают почти всех героев и добавляют в и без того запутанный сюжет еще больше шуму, истерии и по-настоящему безумного веселья.

^**** Алексей Поляринов

---

- …сомнения могут возникнуть у кого угодно – у СААУП[4], у зловредных программ Пацифик-10, АССОНАН…

Эти работы старые, да, но они мои; de moi. Но они старые, да, и не совсем соответствуют стандартным темам вступительных работ в стиле «Самое важное, что мне дало образование». Если бы я сдал прошлогоднюю работу, вы бы решили, что это двухлетний ребенок просто долбил по клавишам клавиатуры. И да – даже при том, что вы тут «объективируете» оценки. И в этой новой, более компактной компании начинает проявлять свою альфа-самцовость Литературная кафедра, хотя и выглядит при этом гораздо более женственно, выставив бедро и уперев в него руку, а при ходьбе поводя плечами, звеня мелочью в карманах, когда он подтягивает штаны и садится в кресло, все еще нагретое задом Ч.Т, закидывает ногу на ногу и наклоняется так, что вторгается в мое личное пространство; я вижу брови, дергающиеся в нервном тике, и сетку капилляров под глазами, чувствую запах кондиционера для белья и уже кислый запах мятной жвачки изо рта.

- … умный, толковый, но очень стеснительный мальчик - мы знаем, что ты очень стеснительный, Кирк Уайт передал нам, что рассказал ему твой атлетически сложенный, хотя и немного чопорный инструктор, - мягко говорит он; я чувствую, как он кладет, кажется, руку на бицепс моего пиджака (хотя этого не может быть), - ты просто должен собраться с силами и рассказать свою версию истории этим джентльменам, которые отнюдь не замышляют ничего плохого и просто делают свою работу и одновременно пытаются соблюсти интересы всех сторон.

Я представляю, как сидят Делинт и Уайт, уперев локти в колени как для испражнения, - поза всех спортсменов, выбывших из игры; Делинт пялится на свои огромные большие пальцы, пока Ч.Т. меряет приемную шагами, вычерчивая узкий эллипс и разговаривая по мобильнику. Меня готовили так же, как мафиозного дона к заседанию Комиссии по борьбе с организованной преступностью. Нейтральная, лишенная эмоций тишина. Игра от обороны, которой меня научил Штитт: “лучший защита: пусть все само отскакивайт: ничего не делайт”. Я бы рассказал вам все, что вы хотите услышать, и даже больше, если бы то, что я говорю, было равно тому, что вы услышите.

Спортивная кафедра, не высовывая головы из-под крыла:

- …чтобы это не выглядело так, словно мы взяли тебя только из-за твоих спортивных успехов. Это может дорого нам обойтись, сынок.

- Билл имеет в виду то, как это будет выглядеть со стороны, а вовсе не реальное положение вещей, пролить свет на которое можешь только ты, - говорит Литературная кафедра.

- …как будут выглядеть со стороны спортивные достижения наряду с очень плохими результатами тестов, слишком заумными вступительными сочинениями и потрясающими школьными оценками, с которыми как будто не обошлось без семейного блата.

Желтый декан так сильно наклонился вперед, что на его галстуке теперь точно появится горизонтальная вмятина от края стола; лицо его болезненно-доброе, на нем серьезное-«без дураков» выражение:

- Ну-ка послушайте, мистер Инканденца, Хэл, пожалуйста, просто объясни мне, сынок, почему конкретно нас не обвинят, что мы тебя используем. Почему завтра никто не придет и не скажет: “О, слушайте, Университет Аризоны, а вы же тут используете паренька, такого робкого и застенчивого, что он и слова сказать не может, качка с оценками доктора наук и купленной вступительной работой”.

Свет, отразившись от поверхности стола под углом Брюстера, розой расцветает на внутренней стороне моих век. Я не могу сделать так, чтобы меня поняли.

- Я не качок, - говорю я медленно. Отчетливо. - Возможно, в моем аттестате за последний год есть небольшие исправления, возможно, но это было сделано, чтобы помочь мне в трудную минуту. Все остальные оценки de moi, честно. - мои глаза закрыты; в комнате тихо. - Я не могу сделать так, чтобы меня поняли, - я говорю медленно и отчетливо. - Давайте скажем, что сегодня я съел что-то не то.

Забавно, что забывается, а что нет. Наш первый дом, в пригороде Уэстона, который я едва ли помню, - мой старший брат Орин говорит, что помнит, как ранней весной был там на заднем дворе, помогал маман пахать холодную почву какого-то нашего огорода. Март или начало апреля. Огород представлял собой неровный прямоугольник с границами в виде палочек эскимо, воткнутых в землю по углам, и бельевой веревки, протянутой между ними по периметру. Орин убирал камни и комья земли с пути маман, которая управляла арендованным «Рототиллером», похожей на тележку штукой, работавшей на бензине, которая ревела, чихала и брыкалась, и Орин помнит, что казалось, словно культиватор управляет маман, а не наоборот; маман очень высокая, и ей приходилось наклоняться до боли в спине, чтобы сдержать эту штуковину, ноги оставляли пьяные отпечатки на вспаханной земле. Он помнит, как я весь в слезах-соплях вышел из дома во двор, на мне была какая-то красная ворсистая кофта с Винни Пухом, я рыдал и нес в протянутой ладони нечто, что, как сказал мой брат, выглядело очень неприятно. Он говорит, было мне было где-то пять, и я рыдал и был ярко-красный на холодном весеннем воздухе. Я повторял что-то снова и снова; он не мог разобрать, пока мать не увидела меня и не выключила культиватор (в ушах звенело), и не подошла посмотреть, что это у меня в руке. Оказалось, огромный клочок плесени – как предполагает Орин, откуда-то из темного угла в подвале нашего дома в Уэстоне, в котором всегда было тепло из-за печи и который каждую весну затапливало. Сам по себе этот клочок Орин описывает как нечто чудовищное: темно-зеленое, глянцевое, слегка волосатое, испещренное желтыми, оранжевыми и красными точками грибковых колоний. И даже хуже: было очевидно, что этот кусок выглядит странно нецелым, надкусанным; и немного этой тошнотворной дряни было размазано у меня вокруг рта. «Я это съел», - вот что я повторял. Я протянул плесень маме; она была без линз (всегда снимала их перед тем, как взяться за грязную работу), и поначалу, склоняясь надо мной, видела лишь своего плачущего ребенка, который что-то протягивает в руке: и в самом материнском из всех рефлексов она, больше всего на свете боявшаяся грязи, потянулась, чтобы взять то, что ей протягивало ее дитя, – как делала всегда, когда забирала у меня использованную салфетку, выплюнутую конфету, пережеванную жвачкув кто знает скольких театрах, аэропортах, на задних сиденьях, спортивных залах? О. стоял там, говорит он, взвешивая в руке холодный ком, играясь с липучкой на куртке-ветровке, смотрел, как мама наклоняется ко мне, дальнозорко щурясь, внезапно останавливается, замирает, пытаясь идентифицировать то, что я держу, оценивая признаки орального контакта с этой штукой. Он помни, что ее лицо было неописуемым. Ее протянутую руку, все еще дрожащую после культиватора, зависшую перед моей.

- Я это съел, - сказал я.

- Прошу прощения?

О. говорит, что только помнит!!! (sic), как сказал что-то язвительное, откидываясь назад и хрустя позвонками. Он говорит, что должен был чувствовать надвигающееся чудовищное беспокойство. Маман никогда не спускалась в сырой подвал. Я перестал рыдать, помнит он, и просто стоял, напоминая пожарный гидрант, в красной пижаме с пристяжными подштанниками, держал в руке плесень, с серьезным лицом, словно делал доклад или проводил аудит. О. говорит, в этой точке его память раздваивается, возможно, из-за беспокойства. В первой версии мама бегает по заднему двору, описывая широкий истерический круг: «Господи!» - кричит она.

«Помогите! Мой сын это ел», – вопит она во второй и более подробной версии воспоминания Орина, снова и снова, с пятнистым клочком плесени над головой в горсти, бегая вдоль прямоугольника огорода, пока О. поражался первому в своей жизни случаю взрослой истерики. В окнах и над заборами появились головы соседей. О. помнит, как я побежал за мамой, но споткнулся о веревку, обозначающую границы огорода, упал, испачкался, расплакался.

«Господи! Помогите! Мой сын это ел! Помогите!» - продолжала вопить она, бегая по границе узкого прямоугольника огорода; Орин помнит, что, даже несмотря на истерику, мама бегала ровно вдоль границы и оставляла по-индейски ровные следы, добежав до угла внутри прямоугольной идеограммы, она поворачивала четко и мгновенно; и пока она носилась по кругу (точнее – по прямоугольнику) и кричала «Мой сын это ел! Помогите!», она дважды пробежала мимо меня. На этом воспоминание Орина обрывается.

- Мои вступительные работы не куплены, - говорю я им, обращаясь в темноту красной пещеры, которая открывается перед закрытыми глазами. - Я не просто мальчишка, который играет в теннис. У меня запутанная история. У меня есть опыт и чувства. Я глубокий.

Я много читаю, - говорю я. - Учусь и читаю. Готов поспорить, что прочитал все то, что прочли вы. Можете мне поверить. Я потребляю целые библиотеки. Я читаю так, что у книг изнашиваются корешки. Я учусь так, что компакт-диски приходят в негодность. Я делаю странные вещи: я могу сесть в такси и сказать: «В библиотеку, и поднажми!» Уж точно мои инстинкты, связанные с синтаксисом и механикой слов, гораздо острее ваших, при всем уважении.