Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

• Название: Шанхай. Любовь подонка
• Автор: Вадим Чекунов
• Издательство: Этногенез
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904454-15-9

Главный герой романа Вадима Чекунова «Шанхай» преподает русский язык в одном из шанхайских университетов. В российском прошлом остались: взрыв на Каширке, после которого герой принял окончательное решение уехать из России, любимо-постылая бывшая жена и вся русская культура в целом, обращениями к которой наполнен роман.

Он — русский «angry writer» начала нового столетия, — «рассерженный». Его не устраивает новый мир российской действительности, потому что здесь нет ничего стоящего и искреннего, все в разной степени гадко и фальшиво.

Герой необщителен, замкнут, мелочен, подозрителен, агрессивен при похмелье и патологически лжив с раннего детства; наряду с этим бывает развязен, инфантилен, сентиментален и склонен к душевному эксгибиционизму. Эдакий романтичный подонок. И вдруг, нечаянным даром небес, в жизнь подонка приходит любовь к юной китайской девушке, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы. Любовь, которая прекрасна, как жизнь, и неотвратима, как смерть… Тема смерти — будущей, неизбежной — постоянно присутствует в тексте, начиная от взрыва на Каширском шоссе и заканчивая страшным землетрясением в Сычуани.

Из путевых шанхайских заметок автор создал исповедальный роман о жизни и любви маленького русского человека за границей.

---

— Интересно, да? — спрашиваю его.

Паренек глупо улыбается.

— Хэлоу!

Как бы я отреагировал на такой интерес в общественном московском туалете? Пробил бы с ноги, и все дела…

Шанхай определенно размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобивости местных людей, а еще потому, что тут их так много — пуп надорвешь, перевоспитывая.

— Писай, мальчик, и не отвлекайся, — говорю я по-русски, не глядя больше на любопытного соседа.

В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайхуа — не прерывая занятия, человек общается по телефону.

Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.

Закладывает уши.

Нужно выбираться на воздух.

На улице я покрываюсь потом, в который уже за сегодня раз.

Какое-то время разглядываю скульптуру неподалеку от «Макдональдса» — памятник матери и ребенку. Некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом — старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности все выкрашено в черный цвет, и лишь там, где памятник трогают сотни тысяч рук (вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски), поблескивает металл.

Где глава этого семейства — неизвестно. Если бы дело было у нас — тогда понятно, где шляется. А тут… Может, на заработки подался.

К скульптуре то и дело подходят парочки или целые группы. Шустро, с деловитой бесцеремонностью родственников, они располагаются близ коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «еще парочку!» — согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, выбрасывают пальцы сразу на обеих руках.

— И, эр, сань… — считает фотограф.

— Цецзы! — хором говорят позирующие.

Вспышка.

Цецзы — «баклажаны» — местная вариация английского «чииииз!».

У памятника уже новая группа.

Все те же выставленные рожками пальцы.

Новая китайская традиция.

Неожиданно мой рот заполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало — проблеваться на виду у благодарной публики, под вспышки фотоаппаратов…

Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом — весь подавшись вперед, прижимая один кулак к животу, другой ко рту, — пробираюсь по узкому тротуару между расставленными на нем мопедами. Замечаю совсем узкий и темный переулочек. Лестницы, решетки, бак с вонючим мусором…

Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь наизнанку.

Вспоминаю, как сегодня утром билась на горячем асфальте, возле рынка, умирающая рыба. Наверное, сейчас у меня такие же глаза…

Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабый свет из окна на первом этаже — стекло непрозрачное.

Отплевываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив руку под голову. И поджав для уюта ноги…

Я выискиваю в темноте местечко почище. Сползая спиной по стене, присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на теплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и моей, наверное, блевотиной.

«Встань и иди! — убеждаю себя. — Иди прочь отсюда!»

Неожиданный прилив сил.

Рябь в голове и шум в ушах исчезают.

Поднимаюсь ожившим Лазарем, отряхиваю зад и руки.

Легким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.

Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, которой я целый день накачивался, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно вырвалась мутными толчками отрава прошлого, выплеснулась и покинула меня навсегда.

Я-то знаю, что это совсем не так, но иллюзия, подкрепленная неожиданным физическим облегчением, столь заманчива, что мне на все наплевать.

В радуге эйфории я едва ощущаю подошвами гладкие уличные плиты. Прислушиваюсь к городскому шуму — он сейчас напоминает мне море — и благодушно смотрю по сторонам.

Красота!..

Вечером моя близорукость делает окружающий мир поистине феерическим. От фонарей, огней рекламы, автомобильных фар, даже от освещенных окон в домах — тянутся и переливаются лучики света. Если прищуриться, они начинают вращаться, как спицы каретного колеса.

— Хаш-хаш-хаш… — скороговоркой бормочет идущий рядом уйгур.

Останавливаюсь в раздумье.

Уйгур оборачивается.

— Хашиш вери гуд! — подмигивает он, кивая головой в сторону переулка.

По-английски уйгур говорит с типичным хачиковским акцентом, да и внешность его мало чем отличается: та же темная щетинистая рожа, густые брови, из-под них нагловато, с криминальным блеском, смотрят на мир глаза цвета мокрого песка.

Я иду за ним.

Походка моя воздушна и легка.

Уйгур о чем-то спрашивает меня, отвлекая от радостного парения над асфальтом.

— Что?

— Сколько тебе нужно?

С гашишем мне заморачиваться неохота.

— У тебя есть уже готовые косяки? С «травой»?

Уйгур сворачивает в переулок, приглашающе помахивая ладонью. Мы проходим метров триста, и я начинаю жалеть, что связался с ним.

— Далеко еще?

— Пришли.

Прямо на тротуаре, на кирпичных подпорках, стоит длинный узкий мангал. За ним, сквозь белесый дым, видны рожи, неотличимые от приведшего меня зазывалы.

Уйгуры о чем-то быстро переговариваются на своем языке. Я вслушиваюсь в непонятную речь, сплошное «мештык-бештык-кыдым-гыдым» — стук деревянных ящиков и шелест уложенных в них сухофруктов, и смеюсь.

— Салям алейкум! — говорю развязно.

В ответ снисходительное:

— Алейкум ас-саляму.

Рдеют угли. Молодой парень в тюбетейке помахивает над ними картонкой. Взлетают и быстро гаснут яркие искры.

Парень крутит палочки небольших шашлычков, поворачивает их, сдвигает ближе к жару. Из раскрытых дверей ресторанчика, что в паре шагов от мангала, доносится рыдающая тюркская музыка. Над входом, желтым по красному, выписаны толстые крючки арабских букв.

Тот, кто привел меня, трогает меня за руку.

Я лезу за деньгами.

Секунду спустя в моем кулаке оказывается чуть мятая сигарета с закрученным кончиком.

Мангальщик оглядывается, быстрым движением раскрывает ладонь и показывает мне маленький целлофановый пакет с темным содержимым.

— Хаш. Гуд, гуд.

Отрицательно качаю головой.

Уйгуры теряют ко мне всякий интерес — мелкий клиент.

Я ухожу, но не туда, откуда пришел, а куда-то в сторону — по незнакомой улице, в поисках удобного места.

Замечаю провал подворотни, сворачиваю и попадаю в крохотный тупичок, заваленный мешками с цементом и белесыми от строительной пыли досками. Остро пахнет мочой.

От первой затяжки я начинаю кашлять, удивляясь едкой приторности дыма. Впечатление, будто вместо анаши мне подсунули местные благовония.

Через подворотню до меня долетают звуки улицы — треньканье и бибиканье, какие-то стуки, голоса.

«Косяк» слишком большой для меня, я ведь не частый курильщик. Самому странно, с чего это вдруг увязался за дилером-хачиком…

Перед глазами пляшет цветная мозаика, пальцы и лицо слегка покалывает. Пересохшее горло кто-то мягко, но настойчиво сдавливает.

Сделав пару неверных шагов, я приспосабливаюсь к новым ощущениям. По-индюшачьи вышагиваю из подворотни на свет.

Улица видится мне необыкновенно четко, словно я нацепил почти подходящие по диоптриям очки. Только все слишком плоское, как на панораме в музее истории города.

Вокруг меня задыхается вечерний Шанхай.

Мне нужно найти магазин.

Холодное пиво прямо сейчас.

Много холодного пива.

Немедленно, или я сдохну.

Впрочем, сдохнуть я собираюсь уже давно.

И невесомым пеплом разлететься над городом…

爱人 Любимая

…Над городом плывут торжественно-праздничные, в белых парадных кружевах, высокие облака. Первая неделя мая, по-летнему жаркая.

Когда мы вернулись в Шанхай, я проводил Инну до гостиницы.

Постояли у входа.

За время обратной дороги — в самолете и такси — не перебросились и парой слов. Инка сидела возле иллюминатора — враждебно отстраненная, нацепив огромные, по нынешней дурацкой моде, темные очки.

Отвернувшись от меня, она смотрела на чуждые ей облака, чужую землю между ними — нарезки полей, кубики деревень и поселков, блеск каналов, нити дорог…

Выпивку в самолет я брать не стал: пора было возвращаться в нормальную жизнь. Коротая время в тесном мне кресле, пытался дремать или вяло рассуждать о чем-нибудь отвлеченном. О той же Инке.