Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива

• Название: Избранное. Из гулаговского архива
• Автор: Анна Баркова
• Издательство: Ивановский государственный университет
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5—230—02208—6

Жизнь и творчество А. А. Барковой (1901–1976) — одна из самых трагических страниц русской литературы XX века. Более двадцати лет писательница провела в советских концлагерях. Но именно там были созданы ее лучшие произведения. В книге публикуется значительная часть, литературного наследия Барковой, недавно обнаруженного в гулаговском архиве. В нее вошли помимо стихотворений неизвестные повести, рассказ, дневниковая проза. Это первое научное издание произведений писательницы.

---

Хозяин, честный работник (даже не клейменый), приедет в Москву. Его гонят. Куда явились? Зачем? Кто вас вызвал? Хозяин едет в большой город. Квартира? 300–400 рублей. Заработок? Такой же или на сотню больше. Хозяин едет, наконец, в дыру, в Медвежий угол. Пожалуйста, каморка в хибарке 25–50 рублей. А хозяева хибарки будут спать в кухне, и хозяин страны может любоваться чужой семейной жизнью во всей ее дневной и ночной красоте.

А работа? Грузчиком-подвозчиком. В совхоз и колхоз на прополку и пропашку. Грамотный? Это не требуется. Нет людей на физическую работу.

Граждане, хозяева своей страны, куда же это люди подевались? Где прячутся 200 миллионов голов двуногого скота?

Но вернусь к моей государственно важной работе — к шпионству.

VI. Почва плодородная, но пассивная…

Еще неделя прошла. Я копалась в архиве и не могла уловить ухом ничего крамольного. Копалась я в комнате и кабинете Альфского в полном одиночестве. Изредка заходил Альфский. «Здравствуйте», «До свиданья» — и все. Из осторожности я раза два зашла к Зетову, чтобы с огорченной мордой неудачного шпика сообщить ему:

— Ни-че-го!

Зетов сострадательно и насмешливо улыбался:

— Ничего? Ну, ничего. Терпите и выжидайте!

Наконец, я сразу огорошила Альфского:

— По-моему, эта работа никому не нужна.

Он взглянул на меня с любопытством.

— И вообще я не то, что вы думаете. Я подослана… — и я назвала громкую фамилию.

Альфский улыбнулся своей негативной улыбкой:

— Я знаю.

Я привстала от удивления. Он жестом, с той же улыбкой, предложил мне остаться на месте.

— Да, я знаю.

— Откуда же?

— От Зетова.

Я снова привстала, и снова жестом он указал мне на кресло.

— Да. Он наш. Не удивляйтесь. Он — человек «двойной жизни»… Кое-что о ваших произведениях, написанных, но не напечатанных, я слышал. Вы же сами в одной повести утверждали, что мы все, советские люди, — люди двойной жизни.

— Ну конечно! Мы советские, то есть казенные люди. Когда-то солдат называли казенными людьми, все мы ведем двойную жизнь… Но это к черту! Как вы намеревались поступить со мной, зная, кто я?

— Я выжидал. Я был уверен, что вы сами скажете мне об этом.

— Благодарю вас. А если бы я соблазнилась? Вам известно, вероятно, что меня авансом вознаградили: квартира, деньги на жратву и роскошную жизнь. Для нашего брата, циника, бывшего человека, ошельмованного, клейменного, для «меченого атома», это огромный соблазн. Да и не только для нас, а и для любого честного казенного человека, обремененного семьей на 10 метрах жилплощади.

На этот раз улыбка Альфского потеряла негативный характер, она стала чуточку иронической, лукавой.

— Как видите, все-таки вы не соблазнились. А я убежден был, что не соблазнитесь.

— Да, ненависть преодолела шкурный интерес.

— Только ненависть?

Я нарочно громко рассмеялась:

— А, по-вашему, что же? Вера? Надежда? Любовь? Во что верить и на что надеяться? Ваш заговор, как его громко именуют, я считаю бессмысленным и смехотворным. Кто за вами пойдет? Кто вы сами и во что вы верите? Чем вы рассчитываете осчастливить нашу великую, могучую и кипучую?

Альфский очень серьезно ответил:

— Обыкновенной, простой человеческой жизнью. Возможностью по силам работать и спокойно отдыхать. Возможностью выразить свое недовольство, если оно есть. Возможностью исправлять то, что требует исправления. Возможностью для ученых и художников творить, повинуясь своему внутреннему голосу и чутью. Возможностью нормального человеческого мышления и действия без заранее преподанных догм, правил и методов. Свободным выбором: работать коллективно или стать… единоличником.

Я подмигнула:

— Последнее-то вас и угробит. Весь деревенский народишко расколется в единоличники… Вот вашему хозяйству и капут.

— А ему и так — капут. Вы сами это хорошо знаете. Город работает у себя, и город пашет, сеет и снимает урожай. Мужику надоело голодать. Так долго продолжаться не может. Земля не игрушка, хлеб не игрушка, сельское хозяйство не объект для неумелых экспериментов, не занятие для городских белоручек, привыкших к иной работе и отнюдь не обязательной. Говоря в вашем стиле, подыхать на два фронта.

— Да, этих белоручек хорошо вымотали. Если бы не белоручки, не знаю, как бы хлеборобы с землицей справились.

— Я только это и доказываю. Так нельзя. Хватит!

— Программа у вас очень скромная, — съязвила я.

— А у вас? А у великого советского народа?

— Никакой. Всем нам надоело. Ни во что мы не верим. И вы правы: мы жаждем отдохнуть, а потом, быть может, и призадуматься. Пора в великой исторической трагедии сделать антракт. К тому же очень много лет народ и, не является активным лицом этой трагедии, а только хором, и хор этот не оценивает события, а только подвывает главным героям.

— Если мы достигнем удачи, этот хор и нам подвоет.

— Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию?

— Вот именно.

— А если народ будет безмолвствовать?

— И это неплохо. Лишь бы не мешал. Потом он свои интересы поймет и — пост фактум — присоединится… Как это было и в 1917 году. Заговор одной партии, пока другие калякали. Простейшие насущные лозунги: «Долой войну!», «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам!» Народ и хлынул на эту приманку и добыл «всю власть советам», а в дальнейшем… Дальнейшее хорошо известно. Власть советов превратилась во власть ЦК партии, то есть двух десятков олигархов, среди которых задавали тон сначала пяток лет один человек, а затем три десятка лет другой.

— И это весь исторический процесс? Часто я сама так думаю. Но когда я слышу из чужих уст эти же самые истины, мне хочется протестовать и веровать в то, что народ творит историю и что он бессмертен, что творческая сила его неиссякаема.

Альфский покачал головой:

— Термины из словаря ваших друзей в кавычках. Народ, конечно, бессмертен, в том смысле, что он переживает всех отдельных, великих и ничтожных, героев и обывателей, творцов и разрушителей. Но когда-нибудь и народ постигнет кончина, как все в мире. Неиссякаемые творческие силы? Да, конечно. Но эти творческие силы воплощаются в единицах, в наиболее одаренных и смелых группах, а народ — плодородная почва, только родит, и ничего более.

— Хорошо. Тогда я не понимаю, зачем вы устраиваете ваши заговоры. Ваши враги про себя думают то же, что и вы. Они верят и в народ, и в строительство коммунизма, как мы с вами в Святую троицу.

— Не спорю. Но они истощили почву и закрепостили лицо, как говорил Герцен. Наш план — раскрепостить личность и позаботиться о почве. Она уже, кроме <нрзб>, ничего не производит.

— Н-ну! И как же вы думаете сделать это конкретно? Хоть какую-то группу надо вам все-таки иметь за собой.

— Она и есть.

— Но она безоружна и бессильна. Ваша группа не посмеет даже выйти на улицу, подемонстрировать.

— В условиях деспотизма, диктатуры и всеобщего обалдения это и не нужно. Какие демонстрации? Мы должны нанести внезапный, но точно рассчитанный, смертельный удар.

— Военный переворот?

— Почти, но не совсем. С помощью военных, конечно, но переворот политический, гражданский. Вы всю эту технику увидите. Ведь вы примкнете к нам?

— Безусловно. Хотя я не уверена в успехе, и планы ваши считаю несколько химеричными, а идеологию…

Я замялась.

— Несколько убогой, — спокойно закончил Альфский, — пусть так! Философствующие римляне считали очень убогой мысль, что все люди равноценны перед господом. Хотя некоторые из римлян в принципе допускали убогую мысль, что раб такой же человек, как его патрон… Но это допускалось между прочим, высшей идеей оставалась идея imperium romanum[18].

— А у наших — imperium communisticum[19], простите за кустарную латынь. Во имя ненависти я приму участие в вашем заговоре. Только помните, что о ваших намерениях уже пронюхали. Вас могут в любой момент призажать.

Альфский слишком самоуверенно, на мой взгляд, возразил:

— Не беспокойтесь. Мы сами себя им открыли, мы сами даем им завлекающую и ложную информацию, наводим их на уводящий далеко от действительности ложный след. Наш враг выжидает. Он разлакомился, мы обещаем ему через его же агентов потрясающие разоблачения. Он думает столкнуть нас в бездну, а мы столкнем его в яму, очень обыкновенную и грязную, из которой он не выкарабкается.

VII. Самозванцы, воры да расстриги

После этого разговора я вспомнила эпизод из моих бродяжных скитаний.

Попала я в рабочее местечко, очень промышленное и очень некультурное. На фабриках и заводах я в этом местечке, разумеется, не могла побывать, а встречалась с людьми труда в домашней обстановке. Порой беседа касалась известных общих вопросов, под бременем которых кряхтят решительно все советские граждане. Рабочие не особенно-то любили ворошить эти вопросы. И так тяжко. А разворошишь — еще тяжелей станет.