Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

• Название: Дата Туташхиа
• Автор: Чабуа Амирэджиби
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990

Образ Даты Туташхиа — это образ человека-легенды. Его дальние родственники — Робин Гуд и Дон Кихот. Он — борец за справедливость, радетель за унижаемых. Человек страстного темперамента, проницательного ума, большого мужества. Будучи натурой цельной, он не поступается своими принципами — и гибнет. Практически неуязвимый для преследователей, гибнет от руки своего сына-подростка, направляемой двоюродным братом — полицейским деятелем, который «самозабвенно любил Дату Туташхиа, считал его родным братом и видел трагедию в его скитальческом существовании». Действие разворачивается в конце прошлого — начале нынешнего века на Кавказе, в Грузии, в Петербурге.

---

— Ни с места, сукины дети, — закричал Дата и, легко поддев одним пальцем сверток под мышкой, выхватил новехонький револьвер.

Они соскочили с ящика и бросились бежать, но Дата Туташхиа выпустил две пули.

Я и подумать не успел, как оба валялись на земле, а Дата Туташхиа, гремя по железным ступеням лестницы, уже спустился во двор. И опять, не соображая, зачем и для чего, последовал за ним. Оказавшись на балконе первого этажа, я, сам не знаю почему, заглянул в мусорный ящик. Видно, как теперь говорят, сработало подсознание — не мог же я знать, почему так остервенело молотили штыками мусор? Я заглянул в ящик и закричал. Даже слова не мог вымолвить — только ужасным криком кричал.

Скорчившись, как в судороге, в ящике лежали юноша и барышня — оба в крови, чуть поодаль друг от друга.

Не помню, сколько длилось мое забытье. Помню только, что я сразу отвел глаза и, как во сне, опять побрел за Датой. Один из черной сотни был ранен в ногу, другой в ягодицу. Я говорю так уверенно, потому что это установил сам Дата. Он стоял и глядел на дело рук своих.

— Кто из вас жить хочет? — произнес он наконец холодным, надтреснутым голосом.

Они молчали и глядели ему в глаза.

— Один из вас останется жить. Кому жить хочется, говорите!

Тот, кто был ранен в ногу, видно, ничего уже не соображал. Ни взглядом, ни звуком он ничего не мог выразить. Во втором же заговорил, видно, инстинкт самосохранения — он подполз к ногам Даты, обхватил их, захлебываясь слезами. Стряхнув его руку, Дата освободил ногу.

— Встань!

С помощью штыка черносотенец приподнялся.

Носком Дата Туташхиа ткнул под лопатку второго:

— А ну, всади сюда свой штык!

Едва поднявшийся на ноги будто окаменел.

— Давай быстрее! — Дата выпустил ему под ноги еще две пули.

Тот, что был на земле, лежал ничком, уставившись в землю, но, когда его товарищ взмахнул штыком, он живо перевернулся на спину, и штык угодил ему прямо в грудь, прошил сердце и, войдя в тело по рукоятку, пригвоздил его к земле.

— Теперь ступай и живи дальше! — медленно, разделяя слова, сказал Дата.

Убийца не мог понять, отпускают его или смеются над ним.

— Иди, говорю… живи!

Убийца повернулся, сделал два-три шага, схватился за ягодицу и остановился. Сделал еще шаг, и тут бог весть откуда пущенная пуля снесла ему череп, как крышку со шкатулки.

Пуля угодила в середину лба. Черепная кость издала странный звук, не знаю, с чем можно сравнить этот звук пули, разрывающей череп.

Я оглянулся. На балконе стоял тот самый, рослый и хромой, а гимназист засовывал револьвер во внутренний карман гимназического кителя.

Дата Туташхиа довольно долго разглядывал гимназиста и затем тоже сунул револьвер в карман.

— Выйдет кто-нибудь из жильцов, вытащит этих несчастных из ящика, — сказал он и стал медленно подниматься по лестнице.

На балконе второго этажа мы не застали уже ни хромого, ни гимназиста. Они ждали нас в коридоре.

Хромой, прислонясь к стене, теребил свои усики. Гимназист глядел на нас огромными голубыми глазами, в которых застыло изумление и безмерное любопытство.

Они не поздоровались — видно, не до того было.

— Столько крови! — вздохнул Дата Туташхиа и добавил громко и теперь уже зло: — Не хочу я жить в таком государстве! Все осточертело мне! Все!

— Видишь, сколько нас, и никто не хочет, — сказал хромой.

— Я знаю, вас много! Не надо было стрелять в него, пусть бы жил.

— Это не я стрелял. Он меня опередил! — Хромой кивнул на гимназиста. — Прости, что опоздал. Такая свалка была.

— Как не опоздать… Я уж и не думал сюда добраться, — ответил Дата Туташхиа. — Этот выстрел похож на твой, — сказал он хромому, поглядев на гимназиста.

— Похож, — согласился хромой.

Пройдя коридор, мы стали подниматься по центральной лестнице.

— Ты решился? — спросил хромой.

— Да, решился, — ответил Туташхиа, на минуту остановившись.

На площадке центральной лестницы перед выходом из подъезда Дата Туташхиа опять остановился и взглянул на хромого. Это был вопрос.

— Пять лет прошло, как я сказал тебе, что об этом думаю, — проговорил хромой. — С тех пор — ни слова. А теперь скажу: «Правильно делаешь!»

Больше, видно, хромой говорить не собирался, и тогда Дата Туташхиа сказал:

— Тогда повтори, почему ты считаешь это правильным. Я позабыл, на чем мы кончили в последний раз.

— Ладно, повторю, — улыбнулся хромой. — Ты давно наблюдаешь за людьми, судишь, что в них доброго, что дурного, видишь, каковы они есть, видишь, что негож человек, и оттого махнул на него рукой, а в народе и вовсе разочаровался. Но, прости меня, самого главного ты еще не уразумел. Человек, как отдельная личность, почти всегда не прав. А народ прав всегда. Надо познать народ, и тогда непременно ты его полюбишь. И на отдельного человека взглянешь тогда другими глазами. Человек достоин не презрения, а сострадания, ибо он жалок. Тебе надо увидеть народ и пожить среди него, чтобы полюбить человека.

— Тогда я лучше пойду на базар, на базаре народу всегда много.

— Базар — место борьбы и конкуренции. На базаре люди противопоставлены друг другу. Базар разъединяет людей, а место, куда ты идешь, объединяет даже вчерашних врагов. Вся тамошняя жизнь — это борьба людей, сжатых в один кулак против насилия и несправедливости. Там ты увидишь, что такое «народ». — Хромой вдруг смутился. Может быть, ему стало стыдно менторского тона, который он невольно взял в разговоре с Датой Туташхиа.

— Чего только я не слышал, — сказал Дата. — Не осталось, наверное, довода, который бы упустили, уговаривая меня добровольно сесть в тюрьму. Но то, что ты сейчас сказал, этого не говорил никто и никогда. Може быть, ты мне и говорил это когда-то, давным-давно, да я позабыл. Ну, что ж, сударь, прибавлю твою мысль к тому, чем снабдили меня раньше, и пойду, куда шел! — Дата вытащил из кармана револьвер и отдал хромому. Из другого кармана достал горсть патронов и со звоном высыпал их ему в ладонь. Взглянув на гимназиста, долго так смотрел и сказал:

— Может быть, вам удастся довести до конца то, о чем мы мечтали… Пойдем, брат Роберт, нам ведь в одну сторону.

Он пожал им руки, и мы снова вышли на проспект.

— Куда ты идешь, дядя Прокопий? — спроси я.

— В жандармское управление. Оно, кажется, там, на горе, неподалеку от Мтацминды? — сказал он и перешел на другую сторону.

Если в гору, то до жандармского управления идти было минут десять. За это время ни один из нас не проронил ни слова. Дата шел впереди, я бежал за ним, как жеребенок за маткой. И добежал так до самого конца. У подъезда он обернулся:

— Ну, прощай! Я пошел! Будь счастлив!

Он не протянул мне руки, и я остался на улице, наблюдая за ним через парадную дверь. Он что-то сказал часовому, стоявшему у входа, — слов я не расслышал. Не прошло и трех минут, как сверху спустился тот крупный чин, которого мне показали перед отъездом в Самтредиа, сказав, что они с Датой похожи, как две капли воды.

Он взял Дату под руку, и они ушли вместе.

Похожи они были поразительно.

С тех пор я Дату Туташхиа не встречал.

Я вошел в те же двери, поднялся к своему начальнику и приготовился было отрапортовать, но он не стал слушать, велев идти отдыхать и приходить завтра, к десяти часам утра.

Когда я остался один, впечатления этого дня навалились на меня всей своей тяжестью. Можно ли было назвать это отдыхом? Утром я явился в назначенное время.

Но и теперь начальник не дал мне говорить. Кого-то он вызывал, что-то кому-то поручал и повел меня в другой отдел, сказав по дороге, что сейчас нас примет Зарандиа и я должен ему обо всем доложить.

Имя Зарандиа, конечно, было мне известно, но в лицо его я не знал. Начальника, которого мне показали перед отъездом в Самтредиа, я встречал и раньше, но представления не имел, что он и есть Зарандиа. Когда я вошел к нему в кабинет и увидел его сидящим в кресле за письменным столом, я впервые объединил теперь навсегда в моей памяти запечатлевшееся лицо и имя Зарандиа.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он. Я сел. Сел и мой начальник.

— Вы свободны! — сказал ему Зарандиа, и он вышел, подобрав хвост.

Зарандиа заставил меня рассказать все, со всеми подробностями, от первой до последней минуты, проведенных с Туташхиа. Потом расспросил о моей семье, о нашем роде и всех предках и поинтересовался, каким образом я попал в жандармерию. Когда выяснилось, что привело меня сюда не призвание, а желание уклониться от военной службы, он спросил меня, хочу ли я оставить жандармерию. Разумеется, я ответил, что хочу. «Чем же ты займешься?»— спросил он. Я сказал, что хочу продолжить образование и поступить в Московский университет. Он меня похвалил и отпустил, велев назавтра привести отца.