Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

• Название: Дата Туташхиа
• Автор: Чабуа Амирэджиби
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990

Образ Даты Туташхиа — это образ человека-легенды. Его дальние родственники — Робин Гуд и Дон Кихот. Он — борец за справедливость, радетель за унижаемых. Человек страстного темперамента, проницательного ума, большого мужества. Будучи натурой цельной, он не поступается своими принципами — и гибнет. Практически неуязвимый для преследователей, гибнет от руки своего сына-подростка, направляемой двоюродным братом — полицейским деятелем, который «самозабвенно любил Дату Туташхиа, считал его родным братом и видел трагедию в его скитальческом существовании». Действие разворачивается в конце прошлого — начале нынешнего века на Кавказе, в Грузии, в Петербурге.

---

— «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда. А сын человеческий не имеет, где приклонить голову». От Луки, девять, пятьдесят восемь, — сказала я, и Евфимия осенила себя крестом.

То был единственный случай, когда я видела слезы на жестком лице Евфимии.

Уже близился рассвет, когда я, засветив фонарь, отправился проводить в монастырь настоятельницу Евфимию и госпожу Саломе. Хорошо помню, вот и госпожа Саломе согласится со мной, что всю ночь после этого разговора Дату Туташхиа не оставляла задумчивость. Бывает, вертится в голове мысль, но пока другой не произнесет ее просто и внятно, ты на ней своего внимания не задерживаешь. В ту пору вышло так, что Дата Туташхиа приходил к нам несколько раз подряд. Сейчас я вижу ясно и понимаю, что он пребывал тогда в тяжелом и сумрачном состоянии духа. Полной уверенности быть не может, но мне кажется, что все говоренное той ночью и настоятельницей Евфимией, и нашим отцом Магали повлияло на то, что Дата Туташхиа сам пошел в тюрьму. Не могу сейчас вспомнить точно, через сколько времени после разговора, о котором рассказала сейчас госпожа Саломе, — только помню, немалое время прошло, совсем немалое, — но случился в нашем доме еще один разговор, и мне опять довелось при нем быть. Сейчас поздно, подите отдохните, а завтра утром я расскажу вам про тот разговор — успею уложиться до того, как вам надо будет идти к поезду…

ГРАФ СЕГЕДИ

Ужин у Кулагиных отличался от других собраний подобного рода лишь тем, что был безмерно скучен. Случилось так, что я опоздал почти на два часа. Со времени моего появления ничего примечательного не произошло, если не считать того, что мадемуазель де Ламье была сегодня печальна и показалась мне привлекательнее, чем у Князевых. Раза три я поймал на себе взгляд Сахнова, будто уличающий меня в чем-то неблаговидном. Я подумал было, не сплоховал ли в чем-нибудь Зарандиа, но предчувствие мое молчало, и вскоре я уже забыл о безмолвном негодовании Сахнова. Я оставался до половины двенадцатого, а затем, сославшись на дела и извинившись, отправился домой.

Вот и все.

В одиннадцать утра я был уже в своем кабинете и размышлял о том, зачем понадобился Зарандиа ужин у Кулагиных, как вдруг распахнулась дверь и мне доложили о Сахнове.

Он вошел, небрежно со мной поздоровавшись и тут же вытащив несколько листков канцелярского формата, сложенных вчетверо, и швырнул их мне на стол, да так, что листки, скользнув по поверхности стола, едва удержались на его краю, но меня так и не достигли.

В моем мозгу молнией мелькнула мысль, что Сахнов вызывает меня на дерзость, а так как мы были одни, он мог, будь на то надобность, представить наш разговор в том свете, в каком ему заблагорассудится. Это был бы номер сахновского толка, но обстоятельства последнего времени требовали не давать ему даже этого сомнительного преимущества. Поэтому я попросил полковника Князева немедленно зайти ко мне.

Когда он явился, в кабинет заглянул адъютант Сахнова.

— Прошу вас, ротмистр, подать мне эти бумаги, что лежат на углу стола!

Адъютант вошел, немедленно протянул их мне и лишь тут ощутил неловкость — неужели он был вызван затем, чтобы подать бумаги, за которыми достаточно было протянуть руку?

— Что это, господин полковник? — спросил я, развертывая сложенные листки и тут же узнавая их, — это была прокламация Спадовского!

— Вот плоды вашей деятельности, вашей опытности и, как я полагаю, проявление искреннейшей преданности! — выкрикнул Сахнов и разразился пространной тирадой, оскорбительной по тону и смыслу, в которой я представал безнадежно тупым идиотом и врагом престола, умышленно позорящим свой титул и звания.

А я слушал, удивляясь своему спокойствию, и даже радовался. На подполковнике Князеве и адъютанте Сахнова лица не было.

Наконец раздражение его выкипело, и он смолк, но злость его не унималась, будто все эти благоглупости выложил не он мне, а я ему.

Лишь сейчас в наступившей тишине я сообразил, чем я раздражал его на вчерашнем ужине у Кулагиных, — прокламация Спадовского уже лежала у него в кармане. И эта догадка, едва явившись мне, тут же увязалась с непонятными для меня словами Зарандиа, что он дожидается ужина у Кулагиных. Прокламация Спадовского в кармане Сахнова — это явно дело рук Зарандиа.

— Понятно, — вырвалось у меня, хотя я снова не мог понять, зачем это понадобилось Зарандиа. — Превосходно! Ну, а дальше?..

— Что значит дальше? Вы, начальник тайной полиции и жандармского управления, видимо, ни во что не ставите… — И вновь посыпалось все, что уже было говорено и выкрикнуто.

Я послушал его и, не дождавшись ничего нового, звякнул колокольчиком. Он осекся, воспользовавшись его замешательством, я сказал:

— Четырнадцатого утром вас ждут в Кутаиси. Подполковник Князев, составьте депешу Симакину о том, что господин полковник выезжает. Если господин полковник сочтет необходимым, сопровождайте его.

Князев поднялся.

— Необходимости нет! — бросил Сахнов.

— Отлично! Как вам будет угодно… Прошу извинить, у меня дела. Желаю вам успеха, господин полковник!..

Сахнов поднялся, но как-то механически и так же механически снова сел. Он не мог позволить себе уйти вот так, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И ведь его, собственно, выставили… Но, видно, ничего на ум не приходило, он двинулся к двери и, замешкавшись у порога, обернулся и прежним тоном, но теперь уже наигранным, сказал:

— Я буду вынужден доложить самому министру об этом вопиющем факте… да, да, вопиющем…

Я вызвал своего адъютанта.

— Зарандиа здесь? — спросил я его.

— Да! Спит у себя в кабинете…

— Спит?

— Да, он у себя с восьми утра. Пришел и заснул.

— Разбудите и попросите ко мне.

Еще через несколько минут заспанный Зарандиа опустился в кресло возле меня.

— Меня интересуют события вчерашней ночи, Мушни.

Все подробности истории с прокламацией Спадовского стали мне известны лишь по истечении длительного времени, когда все уже осталось позади. Тогда же я обнаружил, что в разговоре со мной Зарандиа кое-что опустил. Последовательность повествования требует, чтобы пропущенное было восполнено именно теперь, а не позже и безотносительно к тому, когда я о нем узнал.

Кулагин получил прокламацию Спадовского по почте, часа за полтора до приезда Сахнова и де Ламье. Он Прочел ее, разумеется, пришел в негодование и немедля передал Сахнову, сопроводив своими комментариями. Сахнов прочел и, конечно, нашел в Кулагине пылкого сторонника своих взглядов по поводу того, что борьба с бунтовщиками ведется в Закавказье вяло и бестолково. Словом, неприязненные взгляды Сахнова я истолковал довольно верно — во внутреннем кармане его мундира лежал «червовый» туз. После меня вскоре разошлись и гости. Сахнов, предложив Жанне де Ламье вечернюю прогулку пешком, — ночь, и правда, была прекрасная, — подвел ее к своей гостинице. Она отказывалась принять приглашение полковника подняться к нему до тех пор, пока он не пригрозил ей самоубийством. Тогда женщина начала медленное и правильно организованное отступление и, произнеся: «Сериоженька! Я боюсь за тебя. Ты такой… как племенной жеребчик… горяченьки-горяченьки…» — вошла, наконец, в номер полковника.

О перипетиях той ночи мадемуазель де Ламье рассказала Зарандиа с пикантными подробностями. Когда ванна была готова, Сахнов предложил ей войти первой. «Прежде вы, — воспротивилась она, — а когда вернетесь и уже будете в постели, в ванну пойду я. Люблю, когда мужчина ждет меня в постели, воображая, какова я сейчас в ванне».

— На войне как на войне! — бодро согласился Сахнов и, предвкушая чувство блаженства, отправился принимать ванну.

Комментарии были бы излишни. Жаннет де Ламье вытащила из кармана сахновского мундира прокламацию Спадовского, развернула ее на свету и щелкнула портативным аппаратом. Через пять минут и аппарат, и прокламация вернулись на свои места.

В эту пылкую ночь мадемуазель нашла минуту, чтобы шепнуть Сахнову, что четырнадцатого числа утром должна быть в Поти, а затем по неотложным делам ей придется ехать в Одессу.

— Восхитительное совпадение! — воскликнул Сахнов, и на другой день его адъютант взамен двух билетов на потий-ский поезд взял три: два — до Кутаиси, один — до Поти.

Когда в пять часов утра мадемуазель де Ламье вернулась домой, в ее гостиной в глубоком кресле дремал Зарандиа. Она едва не вскрикнула, но Зарандиа приложил палец к губам:

— Подполковник Зарандиа, — представился он, — Ваш шеф и здесь, и за пределами Российской империи! У меня мало времени, мадемуазель!

Зарандиа довольно подробно рассказал мне об этой ночной встрече, но и здесь опустил одну деталь: он вынудил мадемуазель проявить снятую пластинку, положить ее сохнуть и лишь после этого занялся делом. Беседа с нею, ближайшие поручения, сделанные устно, инструкции, подписание документов заняли два часа. Уходя, Зарандиа напомнил хозяйке дома, что в полночь ей предстоит очная ставка с поручиком Стариным-Ковальским, а затем потийский поезд надолго, скорее всего, насовсем увезет из Тифлиса избежавшую наказания (ибо это диктовалось государственной необходимостью) австро-венгерскую шпионку.