Артур Хейли - Вечерние новости

• Название: Вечерние новости
• Автор: Артур Хейли
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-86991-044-7

Что — в вечерних новостях?

Как поется в старой песне, «смерть — на автодорогах, смерть — на авиатрассах». Горит мир. Горят страны.

Что — за кадром вечерних новостей?

Все — как всегда. Мелкие интриги и мелочные обиды. Большие проблемы и большие чувства. Продолжается жизнь. Продолжается шоу.

Вы думаете — это страшно?

Нет. Это обычная профессия сильных мужчин и красивых женщин. Просто — работа. Просто — судьба.

Просто — профессионалы играют в смерть и опасность...

Террористами похищена семья популярного ведущего телестанции Си-би-эй…Захватывающий сюжет трагических событий романа «Вечерние новости» не оставят читателя равнодушным. 

---

Да, конечно, мы, люди, выуживающие новости, иной раз бываем резковаты, а порой — признаюсь — заходим слишком далеко. Но с нашей помощью выявляется уйма бесчестных поступков и лицемерия — что в прошлом сходило с рук властям предержащим. Так что благодаря более резкой манере освещения новостей, начатой телевидением, наше общество стало немного лучше, чуть чище, а принципы, которых держится наша страна, — ближе к тем, какими они должны быть. Что же до президентов, папа, то если кто-то из них выглядит мелковато — а большинство именно так и выглядит, — этим они обязаны только себе. Да, безусловно, мы, журналисты, время от времени этому способствуем, потому что мы скептики, а иногда и циники, и часто не верим подслащенной водичке, которой поят нас президенты. Но грязные дела, которые творятся в коридорах власти — во всех коридорах власти, дают нам достаточно оснований вести себя так, как мы себя ведем.

— Я хотел бы, чтобы президент принадлежал всем, а не какой-то одной партии, — сказал Никки. И добавил задумчиво:

— А не было бы лучше, если бы отцы-основатели сделали Вашингтона королем, а Франклина или Джефферсона президентом? Тогда дети Вашингтона и их дети и внуки могли бы быть королями и королевами, и у нас был бы глава государства, которым мы гордились бы, а также президент, которого мы бы за все ругали, как англичане ругают своего премьер-министра.

— Америка много потеряла, Никки, — сказал его отец, — от того, что ты не выдвинул этой идеи в Конвенте, где принимали конституцию. Хотя дети у Вашингтона были приемные, все равно твоя идея разумнее многих других, которые были осуществлены с тех пор.

Все рассмеялись.

— Вот когда я воевал, — сказал, посерьезнев, Энгус, — а к твоему сведению, Никки, это была вторая мировая война, — репортеры вели себя иначе, чем сегодня. Мы тогда считали, что те, кто писал о ней и говорил по радио, были всегда на нашей стороне. Теперь такого больше нет.

— Это была другая война, — сказал Кроуфорд, — и другое время. Способы сбора информации с тех пор изменились, как и представления о том, какими должны быть новости. Многие из нас не верят больше утверждению: “Моя страна всегда права, иначе — она опозорена”.

— Вот уж никогда не думал, что услышу от моего сына такое, — недовольным тоном сказал Энгус. Кроуфорд передернул плечами.

— Ну, сейчас слышишь. Те из нас, кто стремится говорить правду, хотят быть уверенными в том, что наша страна права, что нас не водят за нос те, кто ею правит. А выяснить это можно, лишь задавая жесткие, зондирующие вопросы.

— Ты что же, считаешь, что во время войны, в которой я сражался, подобных жестких вопросов не ставили?

— Они были недостаточно жесткими, — сказал Кроуфорд. И помолчал, не зная, говорить ли дальше, потом решил все-таки сказать. — Ты ведь был одним из тех, кто участвовал в первом вылете “Б-17”, когда бомбили Швайнфурт?

— Да. — И пояснил для Николаса:

— Это сердце Германии, Никки. В то время не самое приятное было место для полетов.

— Ты говорил мне как-то, — продолжал Кроуфорд не без жестокости, — что вашей целью было уничтожить в Швайнфурте шарикоподшипниковый завод, так как люди, отдавшие вам приказ о бомбежке, полагали, что им удастся таким образом остановить военную машину Германии, потому что без подшипников она не сможет функционировать.

Энгус медленно кивнул, уже зная, что будет дальше.

— Так нам говорили.

— И ты знаешь также, что, как выяснилось после войны, это не сработало. Невзирая на этот рейд и на многие другие, которые стоили американцам стольких жизней, Германия никогда не ощущала недостатка в подшипниках. Значит, и стратегия и планы были неверны. Ну, я не хочу сказать, что пресса в те дни могла бы остановить эту страшную растрату жизней. Но сегодня подобные вопросы зададут не после того, как все кончится, а пока это происходит, так что и сами вопросы, и то, что общественность будет обо всем знать, явятся сдерживающей силой и, по всей вероятности, помогут сократить людские потери.

По мере того как сын говорил, лицо старика менялось — воспоминания и боль прорезали в нем глубокие морщины. На глазах у окружающих он словно бы стал меньше, усох, внезапно постарел. И когда он заговорил, голос его срывался:

— Над Швайнфуртом мы потеряли пятьдесят машин “Б-17”. В каждом самолете была команда в десять человек. Значит, мы потеряли пятьсот летчиков за один день. А вообще в ту неделю октября сорок третьего мы потеряли еще восемьдесят восемь “Б-17”, то есть около девятисот человек. — Голос его упал до шепота. — Я участвовал в этих вылетах. Самое страшное было потом, ночью, когда вокруг тебя оказывалось столько пустых кроватей — кроватей тех, кто не вернулся. Проснувшись ночью, я озирался вокруг и, помнится, думал: “Почему я? Почему я вернулся — и в ту неделю, и в последующие, — а столько людей не вернулось?”

Кроуфорд пожалел, что заговорил, пытаясь одержать верх в противостоянии отцу.

— Извини, пап. Я не подумал, что могу вскрыть старые раны.

А отец, словно не слыша его, продолжал:

— Парни-то ведь были хорошие. Столько хороших парней погибло! Столько моих друзей!

Кроуфорд покачал головой:

— Давай прекратим. Я ведь уже извинился.

— Дед, — сказал Никки. Он внимательно слушал разговор. — А когда ты был на войне, ты очень боялся?

— Господи, Никки! Боялся? Да я был в ужасе. Когда вокруг рвались снаряды зениток и в воздухе полно было острых, как бритва, кусков стали, которые могли всего тебя изрезать.., когда строем летели немецкие бомбардировщики, паля из пулеметов и пушек, и казалось, что целятся именно в тебя.., когда ты видел, как рядом с тобой другой “Б-17” камнем падает вниз, иной раз в огне, а иной раз крутясь в штопоре, и ты понимал, что команда не сможет выбраться оттуда и спуститься на парашюте.., и все это происходило на высоте в двадцать семь тысяч футов, и воздух был такой холодный и разреженный, что, если вспотеешь от страха, пот замерзнет, и даже с кислородной маской трудно было дышать… Так что сердце падало в пятки, а иногда казалось, и все кишки тоже.

Энгус помолчал. В комнате царила тишина — все это было совсем непохоже на его обычные воспоминания. Затем он заговорил, обращаясь уже только к Никки, глотавшему каждое его слово, и между стариком и мальчиком как бы протянулся мостик взаимопонимания.

— Я сейчас скажу тебе, Никки, то, чего до сих пор не говорил ни одной живой душе, никому на свете. Я однажды так боялся, что… — Он окинул окружающих взглядом, словно взывая к их пониманию, — …так боялся, что намочил штаны.

— И что же ты предпринял? — спросил Никки. Джессика, заботясь об Энгусе, хотела было остановить Никки, но Кроуфорд жестом призвал ее к молчанию.

Старик продолжал уже окрепшим голосом. Гордость явно возвращалась к нему.

— А что я мог предпринять? Воевать мне не нравилось, но шла война, так что я выполнял то, что мне приказывали. Я был бомбардиром в группе. Когда наш командир — а это был наш пилот — подлетал к цели, он говорил мне по селектору: “Теперь дело за тобой, Энгус, принимай команду”. А я лежал у авиаприцела — тут я застывал и всматривался. Дело в том, что в течение нескольких минут, Никки, самолет ведет бомбардир. Когда цель оказывалась у меня на скрещении прицела, я сбрасывал бомбы. Это было сигналом для всей команды, и они тоже сбрасывали бомбы. Так что я хочу тебе сказать вот что, Никки: это естественно, когда человек до смерти чего-то боится. Такое может быть с самыми лучшими людьми. Важно не пойти ко дну, держать себя в руках и делать то, что ты считаешь надо делать.

— Понял, дед.

Голос у Никки звучал сухо, и Кроуфорд подумал: интересно, все ли он понял. Наверное, многое. Никки был мальчик умный и добрый. “А сам я, — подумал Кроуфорд, — старался ли в прошлом лучше понять отца?”

Он взглянул на часы. Пора двигаться. Обычно он приезжал в Си-би-эй в 10.30, но сегодня надо быть раньше, так как он хотел повидать руководителя отдела по поводу Чака Инсена — настало время снимать его с ответственного за выпуск “Вечерних новостей”. Слоуна все еще бесило воспоминание о стычке с Инсеном накануне, и он был преисполнен решимости добиться изменений в подборе кадров для “Новостей”.

Кроуфорд встал из-за стола и, извинившись, поднялся к себе, чтобы одеться.

Выбирая галстук — тот, что будет на нем, когда он вечером появится перед камерой, — и тщательно повязывая его, Кроуфорд думал об отце и представлял себе то, о чем рассказывал старик. Энгусу в то время было лет двадцать с небольшим — он был вдвое моложе, чем Кроуфорд сейчас, совсем зеленый юнец, который и жизни-то еще не видел и ужасно боялся умереть, скорее всего страшной смертью. Даже когда Кроуфорд работал журналистом во Вьетнаме, он, безусловно, не подвергался таким испытаниям.