Рейнольдс Прайс - Долгая и счастливая жизнь

• Название: Долгая и счастливая жизнь
• Автор: Рейнольдс Прайс
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1971

В чем же урок истории, рассказанной Рейнольдсом Прайсом? Она удивительно проста и бесхитростна. И как остальные произведения писателя, ее отличает цельность, глубинная, родниковая чистота и свежесть авторского восприятия. Для Рейнольдса Прайса характерно здоровое отношение к естественным процессам жизни.

Повесть «Долгая и счастливая жизнь» кажется заповедным островком в современном литературном потоке, убереженным от модных влияний экзистенциалистского отчаяния, проповеди тщеты и бессмыслицы бытия. Да, счастья и радости маловато в окружающем мире — Прайс это знает и высказывает эту истину без утайки. Но у него свое отношение к миру: человек рождается для долгой и счастливой жизни, и сопутствовать ему должны доброта, умение откликаться на зов и вечный труд. В этом гуманистическом утверждении — сила светлой, поэтичной повести «Долгая и счастливая жизнь» американского писателя Эдуарда Рейнольдса Прайса.

---

— А мистера Айзека нет. Должно быть, он совсем плох.

И не зная, кто там сидит сзади, и не видя никакой возможности узнать, Розакок подумала: «Как я выдержу этот час одна, когда и смотреть-то не на что, только три белые стены, да черная кафедра, да священник и десять женщин — церковный хор, и затылок Уилли Дьюк Эйкок, ни цветка, ни картины, и не о чем думать, кроме Уэсли Биверса — где он сейчас, в десяти шагах или в целых трех милях отсюда, и почему не сидит рядом со мной?»

Встал священник и объявил номер гимна, зашелестели странички, и тут открылась боковая дверь возле клироса и вошел мистер-айзеков Сэмми с черным кожаным креслицем в руках. Он кивнул всем сразу, и все с облегчением закивали, и он поставил кресло там, где всегда, перед кафедрой, боком и к священнику, и к прихожанам. Затем он вышел, и все сидели, не шелохнувшись, пока он не явился снова, неся на руках, как ребенка, самого мистера Айзека в светло-коричневом костюме и белой рубашке, заколотой на шее чем-то золотым; левой, живой рукой он держался за плечо Сэмми (правая рука болталась, как тряпичная, и нога тоже), и одна сторона лица у него была живая, а другая — как мертвая, и эта сторона, на которой после двух тяжелых ударов навсегда осталась улыбка, была повернута к молящимся, когда Сэмми осторожно усадил его в креслице и, став на колени, поправил его тоненькие птичьи ноги. Потом Сэмми поднялся, прошептал что-то ему на ухо и сел на скамью возле кресла. И тогда все запели, и Сестренка негромко, но уверенно вела за собой все голоса до протяжного «аминь».

Значит, этот долгий час ей придется смотреть на мистера Айзека, вернее, на его неподвижную половину, и стараться не думать, кто там сидит или не сидит позади, и она стала торопливо вспоминать, как он пугал их еще детишками, и не нарочно, не со зла, он просто каждый раз увидев их на дороге, останавливал грузовик и подзывал: «Иди сюда, девочка» (или «мальчик» — по имени он никогда их не звал). Они плелись к нему и, стоя чуть поодаль от грузовика, чертили большими пальцами ног круги по пыли, а он спрашивал: «Ты чья, девочка?» (то есть кто ее мать), и они отвечали: «Эммы Мастиан». И он спрашивал: «Ты точно знаешь?» — и, когда они кивали, протягивал им из окошка мятные леденцы с налипшими голубыми ниточками от нагрудного кармана рубашки и ехал дальше, даже ни разу не улыбнувшись. А теперь у него эта смирная, точно пришитая улыбка, хотя, сколько она его помнила, не было такого случая, чтоб он улыбнулся, и в тот день, когда он остановился на дороге и без всякой улыбки спросил у Майло: «Сколько тебе лет, мальчик?», Майло ответил: «Тринадцать», и он сказал: «Ты потри скипидаром между ногами, тогда волосы скорее вырастут» (Майло попробовал и чуть не умер, так его жгло)и даже еще раньше, когда они набрели на тот источник, когда она, Майло, Милдред и остальные вдруг увидели его в лесу, ноги по щиколотку в воде, а лицо и взгляд такие пустые, что ребята повернулись и дали стрекача, не дожидаясь леденцов; и в тот вечер, когда погиб ее отец и мистер Айзек пришел и на пороге веранды дал Маме пятьдесят долларов, сказав: «Там ему лучше» (и это он верно сказал); и в тот день, когда он навестил в больнице Папу, и Папа, разболтавшись, спросил: «Как же это вы так и остались неженатым?» — мистер Айзек ответил: «Никто меня замуж не берет» — и усмехнулся, но тут же его лицо приняло то всегдашнее выражение, что, словно щитом, прикрывало его душу, и не известно было, о чем он думает — о своей старости (ему сейчас восемьдесят два), или о своем здоровье, или о деньгах, которые приносили его земли и леса и которых он не тратил, а раз он не женат, все это останется его сестре Марине, она ему стряпает, но сама уже такая развалина, что не может окружить его любовью и заботой? И единственно, кто его любил, — это Сэмми, его работник, когда-то тощий чернокожий паренек, возивший хозяина в грузовичке по его владениям, а теперь детина, носящий его на руках.

Мысли ее прервались — все запели второй гимн (причем дружок Уилли Дьюк старался больше, чем надо). Потом началась молитва, и она наклонила голову, но как только священник взялся за свое дело и возблагодарил господа за всякую зелень, кроме плевелов, сзади раздался громкий рев Фредерика, сидевшего на руках у Маризы Гаптон. Розакок и Мама быстро взглянули на Майло, чтобы он опять не посоветовал заткнуть малому рот титькой, но Мариза уняла Фредерика, и Майло только ухмыльнулся, и все снова склонили головы. Священник говорил о врачевателях, о сестрах милосердных и об одре страданий, а Розакок глядела на мистера Айзека. А что делать? Он хоть не знал Уэсли, разве только слышал его имя. Он держал голову прямо, и его правый мертвый глаз был устремлен на стену напротив, но Сэмми сидел, склонив голову, как все. Молитва шла к концу, когда живая рука мистера Айзека шевельнулась на ручке кресла и тронула колено Сэмми. Сэмми не поднял глаз (хотя живая часть лица была с его стороны), и рука тронула его еще раз. Сэмми понял и, не поднимая головы, полез в карман и вытащил два мятных леденца, чтобы хозяин был ублаготворен до конца службы. Один леденец мистер Айзек сунул в рот, другой зажал в руке, и Розакок поглядела по сторонам (только не назад), видел ли это кто-нибудь, кроме нее. Все сидели, склонив голову, в том числе и Сестренка, которая по молодости лет относилась к молитвам очень серьезно, и Розакок сказала про себя: «Только я одна это видела, так что, может, день не пропал зря».

И эта мысль помогла ей просидеть довольно спокойно и сбор пожертвований, и проповедь, и заключительный гимн — до последних слов, с которыми обратился ко всем священник. Он оглядел сидящих, улыбнулся и сказал:

— Я знаю, все мы рады приветствовать наших старых прихожан, которые приехали побыть с нами из больших городов, где они трудятся. И я знаю, что всем нам хочется сказать «добро пожаловать» нашему гостю, который вчера вечером спустился к нам с облаков. — Потом он начал благословлять паству, и Уилли Дьюк, не дожидаясь последних его слов, утянула своего дружка в боковую дверь, как нечто слишком хрупкое для общения с людьми. Розакок подумала: «Ну и слава богу, мне хоть не придется разговаривать с Уилли», а Мама сказала: «Пойди поздоровайся с мистером Айзеком». (Там уже толпилось человек десять, желавших пожать ему руку.)

— Мама, лучше уж его не беспокоить, — сказала Розакок и повернулась лицом к цепочке выходящих из церкви. Уэсли среди них не было. А гость с облаков — это всего-навсего любезный Уилли Дьюк, поэтому Розакок пошла вслед за Мамой, и они стали в очередь желавших поздороваться с мистером Айзеком.

Он все так же сидел в своем креслице — Сэмми сейчас стоял у него за спиной, — и, когда с ним заговаривали, он не отвечал, а живая его рука, сжатая в кулак, лежала на колене, и он никому ее не протягивал, только вздергивал подбородок, будто считал, что кривая улыбка доделает за него остальное, и так было, пока он не увидел Розакок. Она двигалась в очереди впереди Мамы и, подойдя к нему, сказала:

— Доброе утро, мистер Айзек. Надеюсь, вы себя хорошо чувствуете.

Он вскинул глаза и стал разглядывать ее лицо, неподвижный, как прежде. Потом, собрав остатки голоса, произнес:

— Ты чья?

Она чуть замялась и, не очень уверенная, что он имел в виду именно это, ответила: «Эммы Мастиан» — и указала через плечо на Маму. Но он взглянул на свою сжатую в кулак живую руку, и она раскрылась — немножко, но достаточно, чтобы они обе увидели размякший, влажный леденец, спрятанный еще во время молитвы. Он тут же сжал пальцы и опять уставился на Розакок. Этого никто, кроме них, не видел, даже Сэмми, и тогда он приладил к вечной улыбке такую же на живой стороне лица. Розакок тоже улыбнулась и, думая, что он ее в конце концов узнал, попрощалась и быстро пошла к выходу, пока Мама не догнала и не начала все обсуждать, и конечно же, в дверях, загораживая путь, стояли Уилли Дьюк и ее дружок.

— Роза, познакомься с моим летчиком, — сказала Уилли. Розакок взглянула на летчика. — Это Розакок Мастиан, а это мой мальчик, Хейвуд Бете, я прилетела на его самолете.

Розакок протянула ему руку и сказала:

— Здравствуйте.

— Доброе утро, — ответил он, — но мое дело — металлолом, а летать — это просто хобби.

Уилли Дьюк помахала рукой гаптоновским девчонкам во дворе, своим племянницам, и сказала (не глядя на Розакок):

— Я думала, Уэсли все-таки придет сюда, ведь он столько времени не был дома.

— Да? — сказала Розакок и огляделась по сторонам, будто только что заметив его отсутствие.

— Может, он еще отлеживается после нашей посадки на пастбище, — сказал Хейвуд Бете.

— Да ну, — отмахнулась Уилли Дьюк. — Уэсли ничем не проймешь, верно, Роза?

— Пожалуй.

Хейвуд захохотал:

— Его-таки проняло вчера, когда ты уговорила меня не приземляться в Уоррентонском аэропорту.

— Ничего его не проняло, — сказала Уилли Дьюк. — Просто с ним не было его милашечки, чтоб похвастаться, как я тобой. — И она крепко стиснула руку Хейвуда.