Феоктист Березовский - Бабьи тропы

• Название: Бабьи тропы
• Автор: Феоктист Березовский
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Первое издание романа «Бабьи тропы» — главного произведения Феоктиста Березовского, над совершенствованием которого он продолжал работать всю жизнь, вышло в 1928 году. Динамичный, трогательный и наполненный узнаваемыми чертами крестьянского быта, роман легко читается и пользуется заметным успехом.

Эпическое полотно колоритно рисует быт и нравы сибирского крестьянства, которому характерны оптимизм и жизнелюбие. Автор знакомит читателя с жизнью глухой сибирской деревни в дореволюционную пору и в трагические годы революции и гражданской войны.

---

Глава 2

Необъятен урман. Много здесь свободной земли для человека. Но густо заросло здесь лицо земли темно-зеленой щетиной хвойных лесов, и похожа здесь земля на заросшее и веками не бритое лицо таежных мужиков-звероловов.

Вот потому-то тесно, приземисто и укромно разместилась деревенька Белокудрино на высоком берегу мелководной речонки, лишь по весне заливающей на десятки верст прибрежные луга, болота и приречные леса.

Протянулась эта деревенька вдоль горбатого и кривого берега извилистой речонки двумя порядками серых бревенчатых изб с хлевами и амбарами, огороженными где заборами, где плетнями или пряслами и образующими одну кривую улицу с тремя проулками, от которых тянулись к реке три пологих спуска. Правый порядок изб разбросал свои дворы с пригонами, банями и гумнами по берегу реки, за которой далеко на север тянулись заливные луга, окруженные черной стеной непроходимого урмана. Противоположный, левый, порядок изб раскинул свои дворы и гумна к небольшому болотцу, поросшему желтым камышом, над которым гомонили летом тысячи диких уток, гусей, куликов и чибисов и которое с юга было огорожено такой же черной стеной урмана На концах деревни распластались две небольшие поляны, где летом паслись телята, домашние гуси и свиньи, а зимой играли в снежки ребята. На восточной поляне зиму и лето мельница-ветрянка дырявыми крыльями помахивала, а на противоположной западной поляне, почти к самому лесу, деревенское кладбище с покосившимися крестами приткнулось. От обоих концов деревни бежали через полянку, за поскотину, в темную глубину урмана три ухабистые дороги: одна — на восток, к переселенческим поселкам, другая — на запад, к волостному селу Чумалову, а третья в старожильское село Крутоярское.

На правом приречном порядке из серых изб выделялись большие дома белокудринских богатеев: широкий и приземистый крестовик с тесовой крышей и с зелеными ставнями кержака Гукова, а через несколько дворов от него такой же дом с синими ставнями — скотовода Хомутова; дальше, в середине деревни, словно узорчатый скворечник, торчал над избами двухэтажный дом крупного посевщика Оводова и еще дальше, к концу деревни, такой же дом — Гусева. Из левого порядка выпирали разбросанные вперемежку с серыми избами большие, обнесенные высокими дощатыми заборами, дома богатеев Максунова, Ермилова, Клешнина, Валежникова, Бухалова. Почти у всех крепкие тесовые ворота. У Клешнина ворота просмоленные, а у старосты Валежникова словно звездами усыпаны квадратиками из белой жести. Ставни у богатых домов расписаны синими, зелеными и желтыми узорами да цветами.

Население деревни Белокудрино делилось на две почти равных половины: на кержаков и мирских. Но испокон веков кержаки с мирскими жили в дружбе. Только из одной посуды не пили и не ели кержаки с мирскими. Но и этот обычай не все староверы строго соблюдали. А молились белокудринцы почти все двумя перстами. Особого места для моления, как и особых попов, ни у кержаков, ни у мирских в деревне не было. Мельник Авдей Максимыч Козулин слыл вроде добровольного и бесплатного староверческого попа и начетчика, никем не ставленного. Изредка, по требованию кержаков, Авдей Максимыч уставы выполнял. Мирские же шестьдесят верст к православному попу ездили — в Чумалово. И то по самой крайней нужде: венчаться да ребят крестить. Один раз в год — после спада весенних и летних вод — сам поп заезжал в Белокудрино, сразу всем покойникам панихиду служил и ругу со всей деревни собирал — зерном, яйцами, а то и пушниной.

Зато из года в год, лишь наступали длинные зимние вечера с морозами трескучими да с буранами неуемными, плелись по вечерам к Авдею Максимычу Козулину кержаки и мирские, мужики и бабы, старики и старухи. Набивались в его теплый пятистенок, сидели и слушали чтение священных книг в черных кожаных переплетах, от руки писанных.

Плешивый, розовенький, толстоносый мельник, с маленькими карими глазками, глубоко сидящими под мохнатыми темно-рыжими бровями, с такой же темно-рыжей седеющей каемкой прямых волос вокруг голой головы и с таким же темненьким седеющим клином на подбородке, сидел за столом перед миром в неизменной белой рубахе из холста, в синих домотканых портках, заправленных либо в черные валенки, либо в высокие бродни, перехваченные у колен ремешками, с ременной лестовкой в руках.

Часами перелистывал Авдей Максимыч шершавые и пожелтевшие листы, испещренные мелкой славянской вязью. Часами ворковал он, вычитывая чуть-чуть нараспев и разъясняя священные тексты рукописной библии.

Из года в год робко, но упорно выпытывали белокудринцы у мельника откровения священных книг касательно сроков пришествия на землю антихриста, наступления страшного суда господня и утверждения тысячелетнего пресветлого царства.

Из года в год спокойно, ласково глядел мельник своим розовеньким толстоносым лицом в лица слушателей. Ровно и елейно вилась ласковая речь Авдея Максимыча, такая же витиеватая и туманная, как рыжая вязь славянских букв на пожелтевших листах библии.

А прямого ответа так никто и не слышал от Авдея Максимыча. Все что-то недоговаривал старый мельник.

Не приходило, видно, для этого время.

Глава 3

В урмане время шло — все равно что болото стоячее медленно высыхало.

Точно так вот проходила и жизнь Настасьи Петровны в деревеньке Белокудрино.

В работе тяжелой, в заботах хозяйских да в нужде деревенской неприметно мелькали похожие друг на друга дни, месяцы и годы, и неприметно для себя состарилась Настасья Петровна.

По-прежнему, не торопясь, бродила Настасья Петровна по дому и на поле, по-прежнему одевалась в синий дабовый сарафан с фартуком домотканым, на голове носила платочек темненький, клином кверху, а на ногах — бродни самодельные; по-прежнему любила она в работе к песням Степана Ивановича прислушиваться; но время давно уже избороновало ее лицо глубокими и темными бороздами, будто известью выбелило голову, жаром солнечным да ветрами таежными высушило тело и горбило уже плечи. Седьмой десяток доживала Настасья Петровна. И хотя устали в работе и сейчас не знала, но ходила уж чуть-чуть согнувшись и опираясь на клюшку, внучонком Павлушкой подаренную.

Любила внучонка белобрысого да курчавого, с глазами голубыми и шустрыми, с норовом веселым. Один он был у снохи Марьи. И весь в деда Степана уродился. Когда мал был, нянчилась с ним Настасья Петровна, жевками ржаными с молочком подкармливала. На свои ноги встал — все около нее да около деда Степана терся. А когда вырос да стал в хозяйство со своими крепкими руками, еще раз порадовал бабку: три зимы ходил к мельнику Авдею Максимычу — грамоте обучался.

Вечерами зимними длинными, сидя на черной половине пятистенка за прялкой либо за становиной и прислушиваясь к завыванию ветра таежного да к забористому храпу деда Степана, любила Настасья Петровна сказки внуку рассказывать: про степи сибирские необъятные, про горы снежные Алтайские, про города большие и каменные с царским начальством озорным, про монахов-гулеванов и про вольготную и бражную жизнь в кержацких скитах. Часами, воркуя, рассказывала. Часами торчала над полатями белокурая голова остроносого и голубоглазого Павлушки с устремленным вниз краснощеким лицом.

Когда рассказывала про гульбу в монастырях и в скитах, Павлушка еще больше высовывал с полатей свою светлокурчавую голову и, посмеиваясь, тихо спрашивал бабушку:

— А как же бог-то, бабуня?.. Выходит, что смотрел он на пьяных монахов… и ничего? Молчал?..

— Бог-то? — переспрашивала Настасья Петровна, обдумывая ответ. — Давно сказано, сынок: бог-то бог… да не будь и сам плох!..

Еще ниже склонялась с полатей голова Павлушки, шепотом спрашивал он бабушку, словно заговорщик:

— А есть он, бабуня… бог-то?

— Не знаю, сынок, — уклончиво отвечала бабка Настасья. — Не видала я его… Всего насмотрелась на своем веку, а бога не видала…

— А как же народ толкует про бога, — допытывался Павлушка, — и кержаки говорят, и мирские молятся ему…

— Не знаю, сынок, не знаю, — твердила свое Настасья Петровна. — Не видала… и врать не стану… Своим бабьим умом так кумекаю: господами да монахами придуман он… одним словом сказать: начальством…

— А им зачем?

— А вот ужо станешь мужиком… да почнут с тебя по семь шкур драть, тогда сам узнаешь, сынок, зачем люди бога придумали.

Павлушка смеялся:

— С тебя и с деда, поди, тоже не меньше драли… а вы молитесь!.. Зачем молитесь?

— Ох-хо-хо, Павлушка, — вздыхала Настасья Петровна. — Слыхал, поди, прибаутку варначью: с волками жить — по-волчьи выть… Вот так и наше дело со стариком… хотя в лесу прожили, почитай, весь век… а все же на миру!.. Если бы не молились да не крестились… кто бы нас и за людей почитал? Кто помог бы в нужде?