Феоктист Березовский - Бабьи тропы

• Название: Бабьи тропы
• Автор: Феоктист Березовский
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Первое издание романа «Бабьи тропы» — главного произведения Феоктиста Березовского, над совершенствованием которого он продолжал работать всю жизнь, вышло в 1928 году. Динамичный, трогательный и наполненный узнаваемыми чертами крестьянского быта, роман легко читается и пользуется заметным успехом.

Эпическое полотно колоритно рисует быт и нравы сибирского крестьянства, которому характерны оптимизм и жизнелюбие. Автор знакомит читателя с жизнью глухой сибирской деревни в дореволюционную пору и в трагические годы революции и гражданской войны.

---

Наломается за день работы Филат, спозаранку, как убитый, уснет, храпит под стогом — за версту слышно.

И старуха намается — в одно время с сыном уляжется спать под открытым небом, близ шалаша.

Только Петровна подолгу не могла уснуть, потому что ночи были душные, медом сочных трав напоенные.

И молодой поселенец почти каждодневно до полночи не спал: лошадям после работы выстойку давал: к ручью поить их водил, после к траве пускал; подолгу в темноте шарашился.

Между делом уйдет куда-нибудь подальше на луг, уляжется около копны, на звезды смотрит, коростелей слушает и сам тихонько песни подпевает.

В ночной тишине долго и страстно звучал его голос на высоких нотах:

Ой, да рас-кра-са-ви-ца мо-я-а…

Иной раз придет Степан к шалашу, увидит, что молодая хозяйка около потухающего курева возится — посуду перемывает, подойдет и тихо спросит:

— Не спишь, Петровна?

Так же тихо Петровна ответит:

— Духота… А ты с песнями…

Еще тише шепчет Степан:

— Для тебя пою…

У Петровны язык заплетался:

— Уйди, Степан… не вводи в грех… Совести у тебя нет. Смеялся Степан:

— Ладно, уйду, нето…

Повернется Степан. Побредет к стогу. Ляжет около храпящего Филата. И долго в звездное небо смотрит.

С неделю так продолжалось.

И прорвалось.

Как-то раз особенно жаркий день выдался. А ночь, на удивление, была темная, душная. Крепкий пахучий мед парил над лугами, томно крякали коростели, одурело звенели кузнечики. И звезды мигали как-то по-особому ласково.

Напоил Степан лошадей. Пустил к траве. А сам пошел на луг. Разворочал копну, улегся на душистом сене. Уставился глазами на ярко трепещущие звезды и тихо запел:

По горам, гора-ам вы-со-ки-им.
По лугам ши-ро-о-оки-и-им
Вы-ра-ста-ли цве-то-очки ла-зо-оревые-е…

А в это время Петровна металась на мягкой подстилке из сена в шалаше. И для нее струилась эта ночь звездным томлением. Горело крепкое, еще молодое тело. Запах трав дурманил голову. Звон коростелей и кузнечиков раздражал. Мысли путались как у пьяной, с песней Степана переплетались.

«Господи! — восклицала в уме Петровна. — Что же это такое? Грех-то… А он с песнями… Владычица!.. Были бы дети — не мутил бы меня нечистый!..»

Мужа рыжего вспомнила — ножом по груди полоснуло. Сбросила армяк, которым на ночь прикрывалась. Лежала в безрукавой рубахе, с голыми руками, с открытой грудью.

Но не проходил жар в теле, душил пахучий, медовый дурман; ночные звуки и пьяные мысли сливались со Степановой песней.

А парень уже не пел, а тихо стонал:

Я лазоревый цветочек
Правой рученькой сорву.
Алой лентой обовью,
Красоточкой назову.

Сорвалась Петровна с постели, выбежала из шалаша, остановилась, еще раз прислушалась.

Парень стонал, точно голубь:

Красоточка ты моя,
Скажи, любишь ли меня?
Если б тебя не любила.
Гулять в поле не ходила.
Не рвала бы там цветочков.
Не вила б тебе веночков.
Не звала б тебя дружком.
Сизокрылым голубком…

Буйный огонь подхватил, понес Петровну прямо на звуки Степанова голоса. Как в бреду, бежала голыми ногами по острому скошенному лугу. Не чувствовала сухой и колючей щетины под ногами. Белым привидением мелькала в ночной тьме по лугу.

Впереди, среди развороченного сена маячила такая же белая рубаха Степана.

Парень умолк. Приподнялся на локте. Насторожился, приглядываясь к бегущему белому привидению.

Подбежала Петровна и повалилась рядом. Только и смогла выговорить:

— Степа!

Обвила голыми горячими руками шею, пылающим лицом прильнула к шелковистым кудрям парня. Толстые черные косы ее, как змеи, повисли на белой Степановой рубахе. Ударил хмельной мед обоим в голову.

Звонко запели коростели и кузнечики. Заколебались, затрепетали яркие звезды. Опрокинулось небо.

Земля дышала пахучим и душным дурманом.

Глава 6

К концу покосов старуха стала примечать кое-что неладное. Не нравилось ей, что молодой поселенец во время работы зубы скалил и как-то особенно ласково с Петровной переговаривался. Слова какие-то несуразные оба роняли. Петровна в лице менялась.

Старуха присматривалась к молодайке и к парню.

Однажды разговор в ночной тишине подслушала. Неподалеку сидели молодые голуби. Веселый голос поселенца старым ухом уловила:

— А тебе не все равно, кто и откуда я?.. Поселенец!.. Вот и все…

— Нет, Степа, — тихо молвила Петровна, — теперь мне не все равно. Ведь теперь ты мне не чужой.

— Ну, что же! — так же тихо заговорил Степан. — Ежели хочешь, могу еще сказать, из-под Тюмени я… В деревне родился, в деревне и вырос… Пятеро нас было у отца. А отец был голыш… безлошадный. Чудной… какой-то был он! Когда мне исполнилось двадцать лет, прогнал меня в город… верст за триста. Иди, говорит, и учись чему-нибудь… Без копейки денег прогнал!.. Ушел я, конечно… Работу всякую испытал: был ямщиком и пимокатом, — сапожничал и плотничал, у богатого городского посевщика в работниках жил. Всего навидался!.. Имел дружков. И к водочке стал привыкать. Водочка и погубила меня. В пьяном виде, во время драки самого лучшего дружка своего, по нечаянности, убил… А начальство не разобралось в моем деле. Судили, конечно, и сослали вот сюда… Когда родители узнали, что я в тюрьму попал, отец прислал мне с попутчиками проклятье и велел сказать, что, оба с матерью, они отрекаются от меня навеки. Насчет матери-то он врет, поди. Мать любила меня. Ну, только с тех пор я ничего не знаю о своей семье…

Петровна спросила:

— Значит, ты один теперь на белом свете? Сирота?

— Вроде! — насмешливо ответил Степан.

Петровна еще о чем-то спросила Степана, и он ответил ей, но старуха не расслышала их слов.

И снова долетели до слуха старой Фетиньи слова воркунов.

— Зря ты не рожала, Петровна.

— Что поделаешь… бог не давал…

— Зря на бога надеялась.

— А на кого же было мне надеяться?

— На кого? На мужика, конечно. Помоложе который… Или на парня.

Не разобрала старуха ответ снохи.

Потом опять послышался веселый голос поселенца:

— Какой он муж… Глиста сухая! Теперь родишь… беспременно!..

И опять затих, оборвался разговор.

На другой день старуха наедине сказала сыну о своих подозрениях. Только посмеялся Филат:

— Что ты, маменька! Почитай, около десяти лет мы с ней прожили. Сама видишь: тихоня!.. Куда ей… Из бедности взята. Не пойдет на это…

— Смотри, сынок, — загадочно роняла слова старуха. — Дело твое… Ты муж, хозяин. А все ж таки присматривать надо. Молодая она… Да и он…

— Пустое, — добродушно смеялся Филат. — Неужто уж и поговорить бабе с парнем нельзя! О чем они говорили? О том, что не дает нам бог детей?! Да мне и самому тошно! Какая жизнь без детей? Подумай-ка сама! Живем, копим добро… А кому все это после нас достанется? Неизвестно…

Так ничем разговор и кончился.

Вскоре и покосы окончились.

Мужики уже пары поднимали.

Глава 7

Жаркое было это лето. Дожди вовремя шли. Большой урожай поспевал. Хлеба назревали не по дням, а по часам.

А Филат с работником большую целину поднимали. К будущей весне лишнюю землю подготавливали. Никак не могли управиться к страде.

На грех в субботу сразу два сошника лопнули. Остановилась работа в самый разгар.

В жаркий воскресный день взял Филат сошники под мышки и понес к кузнецу, на край деревни.

Проходя улицей, мимо окон своего пятистенка, прикрыл все ставни, чтобы в прохладе пообедать, без мух.

Оставил у кузнеца сошники, поговорил и через час домой вернулся.

В ограде, около неприкрытого окна, как-то неожиданно для самого себя остановился. Сердце неладно екнуло. Подошел. Прикрыл рукой стекло. Прильнув рыжим веснушчатым лицом к стеклу, взглянул в горницу.

А Петровна со Степаном лежат на кровати, целуются… Побелело лицо Филата, а веснушки на лице как будто почернели. Реденькая рыжая борода и усы ощетинились. Только и мог выговорить:

— Эй… вы что это делаете?!

Кинулся Филат в дом. Вбежал в горницу. Степан уже на лавке сидит. Петровна к кровати пристыла. Тоже сидит. Смотрит в пол и пылает лицом.

Затряслись у Филата и руки и ноги. Рыжая щетина на подбородке запрыгала, узенькие серые глаза стали круглыми. Долго стоял он со сжатыми шершавыми кулаками. Сухой язык не мог во рту повернуть.