Лев Копелев - Хранить вечно

• Название: Хранить вечно
• Автор: Лев Копелев
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01083-4

Эта книга патриарха русской культуры XX века — замечательного писателя, общественного деятеля и правозащитника, литературоведа и германиста Льва Копелева (1912–1997). Участник Великой Отечественной войны, он десять лет был «насельником» ГУЛАГа «за пропаганду буржуазного гуманизма» и якобы сочувствие к врагу. Долгое время лучший друг и прототип одного из центральных персонажей романа Солженицына «В круге первом», — с 1980 года, лишенный советского гражданства, Лев Копелев жил в Германии, где и умер. Предлагаемое читателю повествование является частью автобиографической трилогии. Книга «Хранить вечно» впервые издана за рубежом в 1976 и 1978 гг., а затем в СССР в 1990 г.

---

Вскоре после того как редакцию подчинили отделу, Нина Михайловна стала его любовницей.

— Пойми и прости — он заставил меня. Он обещает, что спасет мою дочь, что вывезет ее из Ленинграда. Она там умирает с голоду. А он устроит ей место в самолете, устроит в Москве… Я ненавижу его, но я должна спасти мою девочку… Серафиму я не могу признаться. Это не его дочь, она от второго мужа. Серафим так ревнив, так вспыльчив…

Став любовницей начальника, Нина уже не могла совмещать его с мужем. Старший батальонный комиссар требовал монополии. Да и она все больше убеждалась, что зычный самоуверенный начальник — пусть он хам, но зато настоящий мужчина — ей милее, чем ее скучный педант, к тому же рядовой, писарь.

Б. все настойчивее, все грубее старался выказать свое превосходство. По каждому поводу он орал на Серафима Георгиевича, убеждая всех, что тот — жалкий, ничтожный «человек в футляре», ежедневно распекал его за мнимые упущения, обвинял в потере документов и в невыполнении поручений, которых не давал.

Серафим Георгиевич терпеливо, упрямо и вежливо доказывал свою правоту, не обращая внимания на окрики «не сметь пререкаться». Однажды, разозленный таким упорством, Б. заорал: «Пошел вон, дурак!»

И тогда кроткий Серафим Георгиевич тоже закричал так громко, что хриплый дискант начальника не смог заглушить его тенорка.

— Вы не смеете ругаться! Мало вам того, что все время придираетесь, что жену отняли, вы еще оскорбляете… Не позволю!.. Пусть я рядовой, но я человек, я порядочный человек, а вы сами дурак…

И ушел, хлопнув дверью. Начальник хрипел от злости, но все же почуял, что этот «взбесившийся кролик» в чем-то сильнее его, и сдержался. На следующий день Серафима отчислили из отдела, отправили в армию, которая перебрасывалась на другой фронт. А на его место секретарем отдела назначили Нину. Вскоре она стала военнослужащей с двумя кубиками в зеленых петлицах — техником-интендантом. Меня она по-прежнему считала другом. Когда я возвращался из поездок и сдавал ей для представления по начальству рапорты-отчеты, тексты звукопередач, протоколы опроса пленных и т. п., мы подолгу разговаривали о больших и малых новостях, о войне, о судьбах России и Германии, о новых мерах добра и зла… Она тревожилась за дочь, вспоминала отца, военного врача, и мать-француженку, певицу из кафе-шантана: «Говорят, я похожа на нее внешностью и темпераментом».

Ее представления о политической действительности были несложными.

Сталин великий человек, это он сделал Россию опять великим государством. И он очень справедливый. Вообще, все теперь стало более справедливым. Раньше, например, у нас в Ленинграде местные власти были пристрастными, хорошо относились только к членам партии, к рабочим и к евреям… А вот после 1937 года, когда разоблачили врагов народа — а среди них ведь много было евреев и видных коммунистов, — с тех пор стало по-другому, и новая конституция очень справедливая…

Политические суждения Нины Михайловны вызывали у меня иногда насмешливую досаду. Я говорил ей, что она еще многого не понимает, потому что признала Советскую власть хотя и раньше США, но все же позже Франции…

К осени 1942 года полковника сняли с должности и отчислили из управления. Новым начальником стал батальонный комиссар Д-ий, тоже старый член партии, но человек несколько иного склада: не аппаратчик, а преподаватель политэкономии. Он был умен, хитер, довольно широко и разнообразно, хотя и несколько поверхностно образован. Крайне эгоцентричный, самодовольный неврастеник, он вместе с тем был незлопамятен, добродушен, мог всерьез увлечься делом и ценил в других те качества, которых ему самому недоставало: правдивость, постоянство, бескорыстие и мужество. Он подбирал работников разумно и целесообразно, хвастался, что объективно оценивает людей независимо от своих личных симпатий-антипатий, и это было, в общем, правдой.

О Нине он говорил: она, конечно, блядь, и к тому же блядь истерическая, с психоложеством. Но работать умеет на совесть, дело знает, голова у нее неплохая, и меня будет бояться… Меня она не соблазнит, а с другими пусть спит, сколько ей угодно. До тех пор, пока это не мешает работе — не вызывает скандалов, пока не подцепила гонорею, — мне плевать.

Все это он сказал и ей в лицо. Но в то же время повысил ей звание и оклад, стал давать самостоятельные задания.

И она это оценила.

— Он ужасен! Он циничен, груб, но он откровенен и по-своему порядочен, и по-своему справедлив. Он оскорбил меня гнусно… Я сказала, что не позволю. Он сказал, что не будет повторять… Я ненавижу его, но работать с ним можно, и я признаю — с ним работать лучше, чем с Б.

Она по-прежнему жалела своего мужв, наборщика. В отделе рассказывали, что его иногда заменяет один из шоферов.

Наступила тяжелая осень 1942 года, на юге немцы прорвались к Сталинграду, на Северный Кавказ, снова по радио надрывались фанфары победных сводок: «Флаг со свастикой на вершине Эльбруса…» На нашем участке они в конце сентября расширили «кишку», ведущую от Старой Руссы к Демьянску, и за два дня продвинулись на 15–20 километров. Шли тяжелые бои у Ленинграда, пленные говорили, что к зиме фюрер введет новое тайное оружие и тогда все будет кончено.

Как-то вечером в отделе собралось несколько офицеров, приехавших из частей, слушали радиопередачи из Москвы, Берлина, Лондона; толковали о положении на фронтах, когда же, наконец, откроют второй фронт, что будет после войны…

Мы все и тогда не сомневались в победе, правда, я боялся, что главными победителями могут оказаться американцы и станут давить на нас экономически, сломят монополию внешней торговли, навяжут концессии.

Нина Михайловна не видела в этом ничего дурного.

— Ну и что же, будем сытнее жить…

Снова, в который раз зашел разговор, что делать с Германией и, как всегда, мнения разделились.

Превратить в аграрную страну… Уничтожить промышленность… Разделить на несколько государств… Чтоб все взрослые немцы отработали на строительстве у нас, в Англии и в Польше.

Я был среди тех, кто решительно возражал против раздела, против уничтожения промышленности, против всякой «немарксистской, непролетарской» мести. Но фантазировал примерно так: выкорчевать все корешки гитлеровщины; чтоб решительно перестроить сознание людей, воспитанных фашистами, нужен, конечно, террор… Однако террор справедливый, разумный и целесообразный (тогда я еще верил, что возможен такой «жареный лед»). Нужно расстрелять всех руководящих нацистов, всех эсэсовцев, всех гестаповцев, всех, кто убивал, кто пытал, всех, кто подстрекал к убийствам и предательствам, всех летчиков, которые бомбили Амстердам, Ковентри, Москву, Ленинград и другие города, всех, кто вешал партизан…

— Сколько же ты хочешь расстрелять? — сердито вытаращилась Нина. — Неужели еще мало пролито крови?

— Ну что ж, расстрелять придется, может быть, миллион-полтора.

— Никогда не думала, что ты так жесток… Ты страшно жесток… — В ее голосе дрожали неподдельные слезы.

Но я уперся, доказывая, подсчитывая, убеждая, что еще столько же активных нацистов нужно будет осудить на долгие сроки лагерей. А всех солдат, участвовавших в боях или в оккупации, всех без исключения членов нацистской партии, всех штурмовиков, вожатых гитлерюгенда и т. п. обязать на три-четыре года работать — восстанавливать разрушения у нас и в других странах.

С этим Нина была еще согласна, но расстрелы…

— Нет, все-таки ты жесток, а я считала тебя добрым. Это потому, что ты еврей, ты так ненавидишь всех немцев.

— Врешь, не немцев, а фашистов.

— Так только говорится.

Мы поссорились. Но ненадолго. Когда я вернулся из очередной поездки, она встретила меня приветливо.

— Я так волновалась. Кто-то сказал, что тебя тяжело ранили… Вот тут письма для тебя.

В декабре 1942 я был командирован в прифронтовой лагерь военнопленных, чтобы вербовать там добровольцев, которые, пройдя особую антифашистскую школу, могли бы стать нашими пропагандистами и разведчиками на фронте или в немецких тылах. Заодно мы хотели собрать материал для новых листовок и звуковых передач: письма военнопленных, фотоснимки мирного лагерного быта; записать на пластинки речи, песни, празднование Рождества и Нового года. Ближайший прифронтовой пересыльный лагерь находился недалеко от Боровичей. Мы отправились туда целой экспедицией — автобус со звукозаписывающей машиной, автобус-фотолаборатория.

Нина впервые попала в лагерь. Ей все было в диковинку. Она работала неутомимо, перепечатывала на машинке тексты для лагерной стенгазеты, проекты воззваний, листовок, резолюций, записывала беседы, которые мы вели с пленными… В лагере культполитработой занимался уполномоченный Коминтерна, эмигрант-коммунист X., высокий, костлявый шваб, очень старательный, жаждущий деятельности и совершенно лишенный чувства юмора. Ему помогали обученные в Москве антифашисты из военнопленных — молодые голодные парни: гимназист силезец Эберхарт Тилыпер — пригожий, ясноглазый мальчик из интеллигентной семьи, любивший стихи Шиллера и Гельдерлина, а рыжий остроносый саксонец Георг Кайзер, сын рабочего социалдемократа, считал себя «непреклонным коммунистом», таскал в карманах брошюры Сталина и цитировал классиков марксизма, даже рассуждая о дополнительной порции каши.