Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

• Название: Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции
• Автор: Жорж Ленотр
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-235-02936-4

Великая французская революция — одна из ярчайших страниц в истории человечества. Главные ее события происходили в Париже, где народ взял штурмом Бастилию и низвергнул монархию, где с трибуны Конвента провозглашались принципы свободы, равенства и братства, где революционеры истребляли друг друга в кровавой борьбе за власть. В конце XIX века известный французский историк Жорж Ленотр впервые попытался реконструировать парижские эпизоды революции, кропотливо воссоздавая колорит того времени, включая планировку домов, мебель и одежду парижан. На его страницах оживают Робеспьер и Дантон, королева Мария Антуанетта и безвестные санкюлоты. Книга Ленотра стала во Франции классической и много раз переиздавалась. На русский язык ее впервые перевели в 1895 году известная писательница Надежда Тэффи и ее сестра Елена Лохвицкая. Для настоящего издания этот перевод существенно обновлен и снабжен комментариями.

---

В полночь 1 июня явились арестовать госпожу Ролан. «Пришел мировой судья: прошли в мой салон, наложили печати всюду, даже на окна и бельевые шкафы; один человек хотел, чтобы их наложили на фортепьяно; ему заметили, что это музыкальный инструмент; он вынул из кармана фут и стал измерять его, как будто проверяя справедливость этих слов. Я просила разрешения достать одежду для моей дочери и для себя самой. Я сделала маленький пакетик из вещей, необходимых для сна. Тем временем десятки, сотни людей беспрестанно входили и выходили, наполняя комнаты, так что среди них легко бы могли скрыться злоумышленники, пожелавшие украсть или подбросить что-нибудь. Воздух наполнился зловонными испарениями, так что я должна была подойти к окну в прихожей, чтобы иметь возможность дышать. Чиновник не смеет приказать этой толпе разойтись; изредка он обращается к ней с просьбой, которая лишь возобновляет это движение…

Наконец, в семь часов утра, я покидаю дочь и своих слуг, стараясь успокоить их… и выхожу из дома. Я увидела два ряда вооруженных людей, тянувшихся от подножия лестницы до извозчика, который стоял по другую сторону улицы, и толпу любопытных; я медленно продвигалась вперед… вооруженная толпа следовала в две линии за каретой… Несчастный народ, привлеченный зрелищем, останавливался при моем проезде, и некоторые женщины кричали: «На гильотину!».

Мы прибыли в аббатство… Пять-шесть походных кроватей, занятых таким же количеством людей, — вот первое, что я увидала в темной комнате. Проходя через нее, я заметила, что все зашевелились, встали, и сторожа мои заставили меня подняться по узкой и грязной лестнице: мы пришли в помещение тюремщика, нечто вроде маленькой гостиной, где он предложил мне сесть в мягкое кресло. Комиссары прошли в соседнюю комнату, велели записать свои распоряжения и, кроме того, дали еще словесные приказания. Тюремщик[200] слишком хорошо знал свое дело, чтобы буквально исполнять то, что не было обязательным; это был честный, деятельный, любезный человек, вносивший в исполнение своих обязанностей все, чего можно желать во имя справедливости и человеколюбия. «Какой завтрак желаете вы получить?» — спросил он. «Воды с сиропом».

Комиссары удалились; я завтракаю, в то время как поспешно устраивают комнату для моего ночлега, куда меня и переводят. «Вы можете, милостивая государыня, пробыть здесь весь день: я не могу сегодня отвести для вас помещения, потому что скопилось очень много народа; вам поставят кровать здесь же, в салоне». Я благодарю, улыбаясь, меня запирают… вот я и в тюрьме!».

В тот же вечер ей пришлось переменить место своего заключения: «…тюрьма была переполнена страдальцами; поскольку в комнате, отданной мне, могло поместиться более одной кровати, то меня, чтобы оставить в одиночестве, вынуждены были запереть в крошечную комнатушку. Пришлось переселиться туда. Мне кажется, что окно этого нового помещения выходит туда, где стоит часовой, стерегущий главные ворота тюрьмы: всю ночь слышу я громовой голос, который кричит: «Кто идет? Стрелять буду!»»[201].

Госпожа Ролан решила провести с пользой время своего заключения. «Если я пробуду здесь полгода, — пишет она, — то хочу выйти отсюда упитанной и свежей и приучить себя довольствоваться лишь супом и хлебом». И она выработала для себя режим, не столько из экономии, хотя тогда жизнь в тюрьме стоила очень дорого, сколько для того, чтобы убедиться, «до какой степени воля человека может ограничить его потребности». Через несколько дней она отказалась от завтрака и заменила свой шоколад хлебом и водой; потом она стала довольствоваться за обедом куском простого мяса с зеленью; вечером ела немного овощей без всякого десерта; она стала пить пиво, чтобы отвыкнуть от вина, а потом перешла на воду. Была ли она так счастлива в своем заключении в аббатстве, как ей хочется нас убедить? В этом позволительно сомневаться. Госпожа Ролан несколько кокетлива и желает предстать перед потомством в привлекательном виде. Поэтому она старательно записывает, что она сумела «так красиво установить цветами и книгами унылую каморку, куда ее поместили, что Лавакери говорил: «Я теперь буду называть эту комнату павильоном Флоры». Надо признать, что для тюремщика это был очень изящный мадригал»[202].

Утром 22 июня госпожа Ролан была выпущена на свободу, но 24-го вечером ее снова схватили и заключили в тюрьму Сен-Пелажи. Там ее сразу подчинили общему режиму. «Корпус, отведенный для женщин, — пишет она, — разделен длинными, очень узкими коридорами, по одной стороне которых расположены камеры, подобные той, в которой меня поместили. Так я живу под одной крышей и одной жизнью с пропащими женщинами и убийцами, отделенная от них лишь тонкой перегородкой… Каждая каморка запирается на ключ, и каждое утро приходит человек, чтобы отомкнуть громадный замок, причем он нахально смотрит, лежите вы или уже встали. Тогда обитательницы камер сходятся в коридорах, на лестницах, в маленьком дворике или в сыром и вонючем зале — достойном месте сбора этой накипи общества… И такое помещение было приготовлено для достойной супруги честного человека! Если это награда, которую здесь на земле получает добродетель, то пусть не удивляются тому презрению, которое я чувствую к жизни»[203].

Бедная Манон! Она все еще верит, что пьедестал, на который она себя возвела, вселяет кому-то уважение! Насмешки «Папаши Дюшена» не смогли раскрыть ей глаза на то, что добродетель, которой она так гордится и о которой слишком много говорит, обратится вскоре в обвинение против нее и ее друзей.

Исключительно жаркая июльская погода делала жизнь в камере невыносимой. Бедная женщина закрывала решетку своего окна вместо штор газетами и старалась освежить воздух, оставляя на ночь открытым окно. И все же она изнемогала до такой степени, что жена тюремщика согласилась принимать ее в своей гостиной в послеполуденное время. Госпоже Ролан удалось поставить там свое фортепьяно, игрой на котором она иногда развлекалась. Верный Боек приносил ей цветы из Ботанического сада; довольно часто ее навещали Гранире и Шампаньо. Вскоре добрая госпожа Бушо поместила ее в просторной комнате нижнего этажа. Узница получила разрешение устроить эту комнату по своему вкусу. Она поставила на окно куст жасмина, а у кровати пианино; она привела свое жилище в тот чистый и аккуратный вид, который так нравился ей… Но присутствие жандарма под окном, лай трех больших собак, конура которых помещалась поблизости, соседство комнаты, где пили и ели сторожа — все это ежеминутно напоминало ей о ее положении; тогда она стала оплакивать судьбу народа, «в свободу которого теперь уже невозможно верить». Тут-то она признала, что Платон был совершенно прав, сравнивая демократию «с чем-то вроде базара, с аукционом власти». Увы! Насколько более великой казалась бы потомству эта несчастная женщина, если бы для того, чтобы видеть все вещи в настоящем их свете, она не ждала, пока ее посадят в тюрьму, где она почувствует себя несчастной. Но нет — пока она жила во дворце, играла известную роль, она признавала революцию великим и благодетельным явлением; она нашла ее отвратительной и презренной, лишь когда не смогла больше извлекать из нее ни славы, ни пользы. Вот почему помимо воли мы остаемся безучастными к ее страданиям.

1 ноября в тот самый час, когда могильщик кладбища Мадлен заканчивал зарывать яму, куда только что свалили тела жирондистов, госпожу Ролан перевели из тюрьмы Сен-Пелажи в Консьержери. Это была ее третья и последняя тюрьма, где ей оставалось страдать еще восемь дней. Прибытие ее вызвало сенсацию… «Комната госпожи Ролан сделалась убежищем мира среди этого ада[204]; если она спускалась во двор, присутствие ее водворяло там порядок и тишину. Эти несчастные, над которыми никакая сила не имела более власти, стихали из боязни обеспокоить ее. Она оказывала помощь наиболее нуждающимся и всем давала советы, утешала, ободряла. Она ходила, окруженная женщинами, которые толпились вокруг нее, как вокруг доброго божества. Совсем иначе относились эти потерянные женщины к Дюбарри[205], с той они обращались грубо, как с равной».

Где помещалась она в Консьержери? Жильцы этого мрачного здания сменялись так быстро, что невозможно было запомнить, где именно обитал каждый из них. Без сомнения, ее поместили над переходами женского двора, в той части первого этажа, коридор и тесные кельи которого не изменились в течение столетия[206]. Ведущая туда узкая лестница сохранила до сих пор те самые железные перила, которых касались руки госпожи Ролан — и стольких других! Если правда, что ей удалось добиться помещения в одиночную камеру, то, вероятно, ей отвели самую маленькую из всех, то есть ту, которая теперь значится под номером 4. Там провела она свои последние дни.

Не без волнения входишь в эту тесную комнату, почти коридорчик, где бедная Манон должна была пролить так много слез… если она плакала. В амбразуре окна, выходившего как раз на ту камеру, где раньше жила королева, стоял ее стол, где она писала последние свои страницы: «Описание моего процесса и допроса, которым он начался» и «Проект защиты перед трибуналом». До самого конца она думала о потомстве. Здесь стояла ее кровать; здесь она сама совершала свой предсмертный туалет.