Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

Как-то Зуев спросил старика Алехина насчет лошадей.

— Вавилонская башня! Смешение языков! — отвечал старый Алехин, ни к селу ни к городу вспоминая разные сюжеты из священного писания. Только вместо библейских грешников и пророков, блудниц и апостолов у него действовали представители животного мира — трофейные коняги, бычки, кролики да всякая домовитая птица, вроде утей, гусей да индюков. Не терпел Зуев только цесарок. Своим скреготом они напоминали ему почему-то шестиствольный миномет. А единственного павлина, попавшего в эти болотные места откуда-то из Центральной Европы, осторожно обходил стороной, подозрительно поглядывая на его полхвоста: вторая половина была выдрана Рябком, псом дурковатым, но преданным хозяину до самозабвения.

— Правильно! — похвалил его тогда Алехин. — Хвост даден птице для дела, как, скажем, человеку — смекалка, разум то есть. А с таким хвостом даже докладчику из района и то совестно на люди выйти.

— Это что — обо мне, что ли? В мой огород кидаешь комья, товарищ Алехин? — спросил его уполномоченный райкома Зуев, нахмурив брови и пряча ухмылку.

— Да что вы, товарищ Зуев! — смутился тот.

— А кто ж я, по-твоему? — полюбопытствовал Зуев после минутного молчания. Как-то жалобно, просительно задал он старику этот вопрос.

— Да ведь я о вас не по служебной категории, Петр Карпыч. Об вас больше по естеству человеческому у меня думка есть.

— А все-таки… Ну пусть по естеству. Как ты обо мне мыслишь?

— По-дружески? — прищурился старик.

— Ну конечно, само собой.

— Без обиды?

— Понятно…

— Ну, глядите, товарищ военный… Только чур, не серчать.

— Да ладно… Хватит тебе соломку подстилать. Бей, как думаешь.

Глубоко засунул руки в карманы брюк дед Алехин. Затем вынул одну руку, почесал загривок и тихо сказал:

— Вы, товарищ дорогой, вроде как селезень без утиной стаи или, еще лучше сказать, сизарь без голубки… Али юнцом с фронту возвернулись?

Зуев никак не ожидал такого поворота разговора. Алехин действительно ударил его по самому больному месту. Но оборвать его уже не было сил. Нет, было же всякое… И тыловые бабы — жалостливые и спокойно-обреченные, и девчата освобожденных городов, в биографиях которых иногда трудно было разобраться — подпольщицы они или вчерашние сожительницы белобрысых фрицев, и женщины для всех, женщины-маркитантки, перенявшие солдатское отношение к любви. Каждое проявление ее бывало большей частью и у тех и у других сладким мигом забвения перед ежечасно ожидаемой смертью, когда вдруг так необходимо вернуть что-то от прошлого: теплое, чистое, неясно волнующее мирным и желанным чувством — любовью человеческой, простой любовью.

— Гляжу на вас — парень видный из себя, а так мучается. Без женского полу то есть. Да в такое время… — забубнил участливо Алехин, без всякой тени мужского ерничества. — Ведь по селам сколько этих солдаток да девок по названию. Вам каждая вторая аль третья душой и телом прильнет. И что ж это вы мучаетесь? А у вас и душевность и стать. Да и переживаете, видать, крепко.

— А разве заметно? — криво ухмыльнулся Зуев.

— По вас — нет. А я по бабам сужу. Она, женщина, это дело чует, как самый лучший радиоприемник или локатыр какой… Мужскую, значит, нежность чуют. К вам так и тянутся… А вы свое мужское достоинство не потешите. Удивляются люди просто. Не монах же вы и не старовер… А так сторонитесь. Или, может, стесняетесь? Вам только намекнуть, а они и сами кинутся.

— Ну это ты, старик, брось, — смущенно буркнул Зуев. Он был уже не рад, что начал скользкий разговор.

— Значит, есть у вас разнесчастная любовь, — безошибочно определил, как припечатал, старик Алехин.

— Да, есть, есть она, разнесчастная, — согласился Зуев.

Этот задушевный разговор происходил на кроличьей ферме. В это время раскрылись ворота, такие же проволочные, как и вся ограда. В вольер въехал на бестарке с силосом Свечколап. Запахло яблоками, Зуев догадался — так пахнет люпиновый силос. Свечколап заметно вытянулся за лето. Завидев Зуева, он шмыгнул за бестарку, пытаясь пройти мимо.

— Привет, кроличий завхоз! — громко крикнул Зуев. — Почему не здороваешься? — спросил он юношу умышленно строго.

Тот, пряча глаза, буркнул:

— Здравия желаю, товарищ майор.

И Зуев догадался, что хлопцу крепко влетело за стравленный летом люпин. Парнишка явно опасался, что Зуев припомнит ему провинность, которую он давно осознал. Зуев рассмеялся:

— Эх, Свечколап, Свечколап. Ладно уж, не хмурься. Я одному тебе скажу по секрету, — он заговорщически подмигнул старику Алехину, — на днях нам семян люпина этого прибудет тонна, а может, и больше…

— Да ну? — улыбнулся Свечколап.

— Вот честное пионерское… — сказал Зуев.

Свечколап опять нахмурился. Зуев понял свою бестактность.

— Конечно, привезут. А за потраву никто на тебя зла не держит. Ты ж нам опыт помог ставить. Научный, — не сдержал он улыбки.

— Правда? Ох и едят же его кроли.

— Значит, мир? — хлопнув парнишку по плечу и крепко пожав ему руку, Зуев размашисто пошел из вольера.

— …Ты что ухмыляешься, как блаженный? — спросил Шамрай, нарушив неожиданно воспоминания Зуева. Тот вздрогнул, но не смутился.

— Да вот, не опомнились мы с тобой, Котька, как стали заправскими сельскими спецами.

— Ты это о чем?

— Да об этом же конском интернационале. Да о люпине обрусевшем. Кстати, о семенах. Надо спросить Евсеевну, сколько ей семян потребуется.

— А что, сдержал тот агроном свое слово?

Зуев про себя отметил, что Шамрай не упоминает воинского звания селекционера. «Болит все же у него это место…» — подумал он.

— Уже прибыла одна трехтонка, — сообщил он другу.

— Так я тебе и сам скажу. Тонны две нам давайте. Это я тебе со всей ответственностью заявляю. Меня ведь в предколхоза метят. Во как, видал? — И Шамрай так сверкнул глазом, что Зуев не понял, — озорная или ироническая улыбка скрылась под его усами, которые он пытался отращивать на разбитых губах.

Шамрай условился с Зуевым, что завтра утром тот по приезде в райцентр договорится об отпуске зерна. Сам же он собирался полдня поработать, а к обеду пригнать несколько подвод на бычках за семенами.

— Так будет спокойней. Капризные все-таки семена. А мы с Евсеевной сохраним, — сказал он.

— И откуда у тебя, Котька, эта хозяйственность взялась? — Зуев подмигнул. — Еще не успел председателем стать, а уже загребаешь.

— Ладно тебе, Петяша. Нашел кого шпынять.

Уехав от Шамрая, Зуев остановил свой изрядно побитый драндулет системы «зумаш» на развилке. Влево шла дорога на Орлы. Прямого дела у него никакого не было, но каких-нибудь три километра крюка ради друзей…

После он жалел, зачем его занесло туда в этот день и час… Зуев попал в правление колхоза в самый разгар. Там бушевал дядя Котя, а несколько колхозных правленцев да и сам предколхоза Манжос угрюмо молчали.

— Недаром мне Сидор Феофаныч говорил: «Не езжай ты к этим…»

Кобас осекся, подыскивая слово.

— «Дворянам», — угрюмо сказал Манжос, — чего уж там стесняться… Так ведь?

— «Не езжай, говорит, это же саботажники, сплошные, они…» — весело вставил вошедший Зуев. — Здорово, дядя Котя. Что за спор, а драки нет?

Зуев присел на кончик скамейки у самой двери, вместо приветствия моргнув правленцам.

Дядя Котя мельком оглянулся на Зуева и продолжал:

— Недаром мне Сидор Феофанович внушал: «Не ездий ты к…» — и опять загремели в правлении крепкие словечки. Зуев чуть поежился, посмотрев на дядю Котю.

— Половину всей разверстанной на колхоз суммы вы должны внести наличными… Пролетариат так приказывает, и так будет! — уже совершенно не владея собой, взвивался дядя Котя.

Манжос упорно молчал. Один из правленцев чуть охрипшим голосом тихо спросил:

— А сам-то пролетариат? В рассрочку платить будет? Десять месяцев?

«…Подписка на заем «Восстановления и развития…» — Зуев едва не хлопнул себя по лбу. — Черт меня принес…» И тут же укорил себя за малодушие, прислушиваясь к аргументам дяди Коти. Манжос молчал, ни на кого не глядя.

— Выплатить! Собрать по дворам! Обязать! Забыли святые заповеди государству…

— Не забыли! — неожиданно для всех вскинулся Манжос. И рывком скинул пиджак. — Все помним! Войну ломали, — и он двинулся на дядю Котю, звякнув орденами, — себя не щадили! Баб с ребятишками не помнили, а свои обязанности несли с честью! — И неожиданно тихо, сердечным голосом добавил: — Слушай сюда, уполномоченный, мать твою эдак… Знаю я своих колхозников как облупленных, знаю, что только пять дворов имеют в хатах наличные деньги… Ведь ты разор мне предлагаешь, ты невозможное дело провести хочешь. А контрреволюцию нам не пришивай, а давай думай, как с этим справиться… Помочь вот колхознику — нема желающих, а…