Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

Помолчали, вдумываясь в смысл давно прошедших событий.

Иванов рассказывал дальше.

— К началу весны нас осталось всего около двухсот человек. Почти все были ранены, контужены, — сказал Иванов и вдруг замолчал.

Картины этой тяжелой, безвыходной борьбы встали перед Зуевым и Шамраем как живые. Слишком большой и тернистый путь был у обоих за плечами, чтобы не схватить с полуслова трагическую быль. Они видели, как за генералом шли изможденные, похожие на скелеты, бойцы и офицеры, в лохмотьях зимней одежды, с глазами, глубоко запавшими в глазницы. Там были контуженные, гангренозные, продырявленные, но еще живые тела, трясущиеся руки, дергающиеся подбородки и грозные, воспаленные глаза. Неделями не произносили ни одного слова, кроме команды и криков «ура», стона и матерщины; там были навсегда оглохшие люди, забывшие свои имена, помнившие только о том, что они «сиборовцы». Там были, наконец, сошедшие с ума от нечеловеческого напряжения, еще физически живые существа с нервами, не выдержавшими сотен бомбежек и танковых атак. Но там не было только одной категории людей, как будто неизбежной на войне: не было изменников. И генерал знал это… Он верил каждому, и пока была вера в солдат, была надежда вырваться из лап смерти или позорного плена. Судьба до сих пор хранила его самого, и, неуловимый для пуль врага, сеявших вокруг смерть, он становился все выше и авторитетнее среди своих подчиненных.

Но слепой вражеский осколок, вопреки приказу Гитлера — взять генерала живьем, все же прошил ему бедро. Огромный человек на глазах у остатков своего войска рухнул навзничь. Воины его поднялись в последнюю атаку. Но она была уже ненужной. Каждый искал в ней только смерти. И нашел ее.

— …И все же, прикрытые этой атакой, мы подняли огромное тело генерала. Нас было семеро, и мы выволокли его, восьмого, из огня и понесли оврагами в рощицу. Два дня лежали мы на морозе, все лицом к генералу.

Зуев и Шамрай без слов поняли: они согревали раненого командарма своим дыханием.

— …На третью ночь мы ползком подошли к небольшому селу и в полубреду забрались в колхозный сарай. Зарылись в сено и там проспали мертвым сном. Сколько, не знаю. Но не меньше суток. Все восемь раненые, истощенные. Так прошел еще день. Вечерело, когда мы собрались продолжать свой путь на восток. Вот тут и обнаружил нас полк СС оберста Отто Шмидке.

— Я знаю это село с деревянной церквушкой посередине, — сказал майор Зуев. Удивленный сапер застыл, раскрыв рот.

Да, теперь многое Зуеву становилось ясно. Он вспомнил строки из письма немецкого коммуниста:

«Оберст Шмидке сразу радировал в группу армии, указывая координаты; «Генерал Сиборов окружен, а с ним не более ста человек…» «Счастливчик, этот оберст!» — заговорили в штабе. В ставку был вызван Браухич. Гитлер сгорал от нетерпения. Он почти решил и эту сложную задачу. Он уже привык к маниакальной мысли, что в глазах, в лице русского гиганта он найдет разгадку этой войне на Востоке».

Иванов продолжал:

— Цепи солдат окружили колхозный двор плотными шеренгами… Они так и лежали всю ночь. Все попытки выскользнуть из окруженного сарая нам не удавались. И когда стало сереть, мы увидели в ста шагах цепи немцев. Они лежали на подтаявшем снегу как снопы. Сначала казалось, что они мертвы. Но они двигались. Медленно ползли. Мы поднесли генерала к окну. Он уперся руками в бревенчатую стену и так стоял во весь рост. Долго оглядывал местность.

— Все, ребята! Подпускай поближе…

И когда где-то за серыми тучами невидимое забрезжило солнце, загрохотали гранаты, забубнил свою последнюю боевую сказку пулемет «дегтярь» и застрекотали штабные ППД.

Майор Зуев совсем забыл, что он только слушает рассказ очевидца о событии четырехлетней давности. Фантазия дополняла события по-своему.

Передовые цепи фашистов сразу откатились. Немецких солдат злило то, что оберст приказал не употреблять зажигательных пуль, отличных немецких зажигательных пуль, уже пустивших дымом пол-России.

— Живьем, только живьем! — хрипел оберст за каменным зданием школы. Он там честно зарабатывал генеральские лампасы. Он находился в двухстах шагах от этого отчаянного храбреца. Он негодовал. Неужели и у этой низшей расы могут появляться свои Зигфриды? Но даже если они и есть — тем лучше. Победит немецкая идея, немецкий материал, немецкий расчет, немецкое упорство! Хайль Гитлер и генеральские погоны в тридцать четыре года.

Пока полк оберста Шмидке перестраивался для новой атаки, в колхозном сарае происходило, по словам Иванова, следующее:

— Патроны и гранаты — все, — доложил я генералу.

Нас теперь было восемь: генерал, два офицера и пять человек сержантского и рядового состава. Это было все, что осталось от моего саперного батальона и штаба армии. И когда мы отдышались, увидели — совсем хана. Во время первой атаки сарая в пылу боя мы расстреляли даже последние обоймы своих пистолетов.

Зуев ясно представил себе, как генерал Сиборов резко повернулся к своим солдатам. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, он смотрел на них просто и печально.

Иванов тихо продолжал:

— Вот закрою глаза, и стоят они передо мною: сибиряк Арефьев — парень-гвоздь, следопыт и снайпер из таежных охотников; вот усатый старшина Опанасенко — выпивоха и бабник; Яремчук — земляк старшины и удивительный разведчик; Балобан — одесский рабочий, железнодорожник и сапер-минер; телефонист и вестовой генерала Женя Колтушев и «лейтенант с гадюкой» — студент-медик, делавший нам всем перевязки, Вова Зильберштейн. Мы — их командиры, мы обязаны им выход указать. Но выхода ж нет.

Генерал так прямо и сказал:

«Ребята, всё. Выхода больше нет… Есть один выход — плен…»

Блеснули глаза у ребят. Враждебно, подозрительно. Наш генерал криво усмехнулся.

«Кто не желает этого выхода — два шага вперед!»

Зуев и Шамрай слушали затаив дыхание эту исповедь с того света… И они чутьем поняли, что, как и подобает комбату, первым шагнул Иванов. Но он не сказал об этом. «Высшая скромность или трагическая вина…» — даже не подумал, а почувствовал Зуев. А Шамрай… тот только тихо застонал.

«Я не желаю живым сдаваться в плен», — сказал за комбатом старшина Опанасенко.

«Я тоже», — повторил минер Балобан.

«Сибиряки не сдаются», — подтвердил девиз Иртыша и Оби снайпер Арефьев.

«Я предпочитаю смерть», — сказал медик Вова.

«Не сдаюсь!» — с веселой гримасой тряхнул чуприной старшина Яремчук.

«Прошу смерти…» — шепнул девятнадцатилетний вестовой Женя Колтушев.

Все.

Генерал Сиборов смотрел посветлевшими глазами на всех семерых. На своих последних солдат. А они, как бы выравниваясь в строю, плотно сдвинулись, обессиленные, опираясь плечами друг на друга.

А кругом зимняя, морозная-морозная тишина.

Вдруг лица воинов осветились розовым, мерцающим светом.

«Ракета» — мрачно шепнул старшина Яремчук.

«К оружию!» — прохрипел снайпер Арефьев. Он подбежал к ручному пулемету, схватил его. Опомнился и бросил наземь.

Генерал молча вынул пистолет из кобуры. Почти не хромая, он подошел к медику. И остановился, прислушиваясь. Хлопки ракет и голоса подгоняющих цепь гитлеровских офицеров приближались.

«Прощай, Вовка… выполняю твою последнюю просьбу!»

Он быстро обнял солдата, поцеловал и тут же выстрелил ему в переносицу.

Так он подходил к каждому…

Долго молчал рассказчик. Изредка потрескивали горящие бревна в костре. Снова зажурчал голос под молчаливыми, бесстрастными звездами.

— …И осталось нас только двое: я, комбат Иванов, и мой командарм — генерал Сиборов. Ох и трудно было встать с земли. Казалось, последним патроном, выпущенным из ППД по немецкой цепи, кончилась вся моя силушка… Но я пересилил себя и поднялся. И не помню, вроде сам подошел к генералу. А он смотрит на меня так печально. Затем вынул пустую обойму и швырнул ее в сторону. И как блеснуло в мозгу: в стволе у него последний патрон — один на двоих. Чей же он?

«Этого патрона я не могу вам отдать, товарищ комбат, — так просто и нежно сказал мне мой генерал. И сразу остановил меня жестом. — Ближе не подходи!» А затем громко так, тоном команды: «Приказываю вам, товарищ комбат, сдаться раненым в плен. Приказываю рассказать врагу о последних днях оперативной группы командарма Сиборова. Мы не совершили ничего такого, чего могли бы стыдиться перед своей армией и народом. Нам теперь нечего скрывать и от врага. Пускай знает и содрогнется». Он подошел ко мне, долго смотрел на меня. Потом обнял меня за плечи. «Прощай, Ваня. Я не могу иначе… Видишь — им нужен генерал Сиборов живой… этой победы я им не дам. Не поминай лихом. Живи… по приказу командарма. Наши это поймут… Пусть не сразу, но поймут. И никогда не осудят». Он еще хотел что-то сказать, но в двери сарая заколотили прикладами. Генерал Сиборов поднял пистолет к виску. Выстрела я уже не слышал. Иванов умолк. Сухой перестрелкой разгорались в костре свежие поленья, подброшенные Шамраем. Все сидели задумавшись.