Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

Но в седьмой атаке от них, этих бутылок, заполыхало пять фашистских танков.

— Русь-коктейль! — орали фрицы, выскакивая из горящих машин.

Он вспомнил самолеты со свастикой, осиные талии «мессеров» — длинных, вертлявых ос, склепанных из дюралюминия всей Европы.

А часто им навстречу летели на фанерных самолетах наши соколы.

— Русь-фанер, русь-фанер! — кричала в листовках и орала в рупор какая-то белогвардейская глотка.

— Йован на дубе летит, — через фашистский радиоусилитель насмехались враги.

— Мы вас учим воевать, — спесиво цедило сквозь зубы пленное прусское офицерье еще задолго до сдачи в плен Паулюса.

— Учителя, сукины сыны! — истерично кричал комиссар полка…

— А как же? Конечно, учителя! — спокойно говорил полковник Корж.

Зуев опять прильнул горячим лбом к холодному стеклу.

«Все было: и слезы, и отупение, и невероятная матерщина, которой «освежались», как гнилой водой из болот Полесья и Налибокской пущи…»

И все же там ему казалось легче. Он был не один.

А здесь?

Вошла мать.

— Ну, отошел немного? — спросила она холодно.

— Пока мы воевали, они тут с фрицами… — он скрипнул зубами, глотая обидное фронтовое словцо. Он бы сейчас хлестал ее по щекам, топтал ногами, эту изменницу проклятую…

— Как она посмела? — вырвалось у него горько.

Мать вдруг холодно и твердо спросила:

— А как вы посмели добежать до Волги? Как? Говори!

Она так и не дождалась ответа и ушла за свою перегородку, откинув ситцевый стираный полог.

Петр Зуев захлебнулся от оскорбления и чудовищной несправедливости этих слов, особенно тяжелых в устах дорогого человека.

«Что они знают о наших страданиях, солдатских смертях и ранах? Одни отсиживались в тылу, другие забавлялись тут под фашистской оккупацией… Устроились, стервы…»

И вдруг тихий голос матери раздался из-за полога:

— Мы рожаем вас, мы хвалимся: сын, сын-кормилец, сын-защитник. И вот он вырос, сын — защитник родины! А вас, пленных, гнали через наш поселок. Сотнями, как баранов. Ты увидел бы тогда глаза матерей…

И она говорила, говорила о пленных, о трусах. Говорила и о подпольщиках, партизанах, фронтовиках, о госпитальных мучениках и штабных шаркунах. И Зуев, потрясенный, молчал. Эти люди — все они были и его народ, только разные его категории, группы…

Мать не называла их, а приводила примеры, рассказывала о судьбах людей, прошедших на ее глазах за три года. Требовательный ее голос, голос рабочей матери, был спокоен, тверд. Зуев, не прерывая, тупо слушал.

И он снова вспомнил седьмую танковую атаку на Днепре перед Речицей. И бутылки, принесенные комиссаром. Когда возле его окопчика оставили десяток бутылок, он привязал шпагатом терку к поясу, чтобы не потерять в бою. Взял бутылку и попробовал на вес. Широкая лучина — длиной с карандаш — была покрыта смесью бертолетовой соли, серы и клейких веществ. Зеленоватая смесь. Та самая, что давалась на английский спецзаказ, от которой так часто самовоспламенялась партия подготовленного полуфабриката на спичечной фабрике — от такой вот и погиб его отец. Танки шли. Но он как завороженный смотрел на огромную спичку, прикрепленную двумя резинками к литровой бутылке. И вдруг он узнал в ней руку матери. Мальчишкой он гордился тем, что мать была ударницей. Тогда еще часть продукции делалась вручную, и мать выполняла по полторы-две нормы. А в честь Октября, Восьмого марта и Первого мая давала по две с половиной. «Несла вахту моя маманька!», — гордился тогда Петяшка. Мать не обмакивала решетку со спичками в массу, как делали другие, а быстро проводила ею слева направо так, что в корыте поднималась небольшая густая волна. Получалось все очень быстро и за смену удваивало производительность. Только головки были обмакнуты чуть-чуть наискосок. По этому косому срезу серной головки на большой спичке-лучине он узнал руку знаменитой ударницы «Ревпути»: это посылала ему мать! Примитивное и поэтому смешное оружие против бронированного и ненавистного врага. Это была та родная, единственная, которой можно было все сказать, на все пожаловаться. Но это посылала им всем и та, большая, единая для всех нас мать — родина!

«Эй, Петяшка, Петяшка», — как будто услышал он тогда маманькин голос.

Он поджег тогда два танка.

И вот сейчас этот же дорогой голос говорил ему:

— Как же ты посмел бросить нас врагу, как посмел добежать до Волги?..

Да и в самом деле, чего он так распсиховался? Из-за чего? Война. Для всех. А все мы — народ. Древний. Могучий. Каждый вынес свою долю страданий.

«А Зоя? Неужели тоже страдала? Как солдат или как потаскуха? Кто же они, эти… Что это — новая категория граждан или презренные отщепенцы? Но ведь мы же учились вместе, в одной школе, сидели на одной парте, вдвоем бродили, мечтали о будущем! Ведь я любил ее…» Это он только сейчас понял.

— Он что — изнасиловал ее? — неожиданно спросил он у матери.

Мать, отбросив полог, взглянула на сына:

— Да что ты такое говоришь? Матери-то!

— Да надо мне знать. Надо, маманя!.. — В голосе его помимо воли послышалось рыдание.

— Не знаю я, как это было. Да что я, свахой, что ли, у них была? — в сердцах сказала мать, шагнув из-за перегородки. — Только, говорят, вроде полюбовно, по закону…

— Полюбовно?!.. А-а-а… По какому же закону? — Это было еще хуже. — Ну как это было, скажи?

— Как будто расписывались они в бургомистрате этом… — промолвила мать, садясь на табуретку у стола.

Через месяцы, когда, как и все на свете, зарубцевалась и эта рана, он понял, вернее вспомнил, что гнев его — это было то возрожденное страданием, совсем зеленое чувство юношеской любви, утрату которого часто невозможно восполнить за всю жизнь.

Если бы он тогда способен был спокойно узнавать и сопоставлять факты, то заключил бы, что существует одно из второстепенных, производных, но извечных правил и даже прав войны. Тысячи лет войны перемешивают расы, племена, народности и нации. Миллионы трагедий, подобных той, которая свалилась на капитана Зуева, видела земля. Но то, что это случилось в этой войне и с ним самим, показалось ему чудовищной, кощунственной несправедливостью. И даже если бы он и способен был в эту минуту на такие мудрствования, ему все равно не было бы легче.

Он подошел к матери, сидевшей на табуретке, как бывало в детстве, стал на колени и, уткнувшись головой в ее ноги, горько, по-детски заплакал. Мать молча гладила его голову. Слезы облегчили горе, и стало немного стыдно. Уже успокоившись, он все не отрывался от материнских колен.

«Ну вот, и перед тобою встал все тот же вопрос: «Как же теперь жить?»

— Как жить мне, маманя? Как жить?!

— Как люди живут, Петяша, так и ты… Ничего… — тихо сказала мать, как и тысячи матерей, нагибаясь и целуя голову сына-солдата, вернувшегося с войны.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Нет, это сон! Нет, ветерок повеет

И дымный призрак унесет с собой…

Ф. Тютчев

1

Капитан Зуев не спал всю ночь. Он думал тяжелую думу, ворочался на кровати, часто вскакивал, шагал по комнате, подходил к окну, снова ложился. Так и не уснул до предрассветной мглы. Когда же темень особенно сгустилась, а звезды стали меркнуть в далекой холодной вышине, он оделся, накинул на плечи кожанку и вышел.

Потоптавшись по двору, а затем наконец решившись, он быстро вышел за калитку. Зашагал мимо окон соседей по той же тропе, которая вела его днем на фабрику и в районные учреждения. В домах становилось все светлее, а во дворах — людно.

В рабочем поселке встают рано. Ночь, ее покой и отдых в этих местах разгоняют не блики солнца, а рабочий люд и домашняя живность. Покрикивают на насестах петухи, квохчут куры, где-то обеспокоенно и аппетитно мычит корова. Но еще не тронет востока заря, как уже перекликаются то там, то здесь теплые красноватые огоньки в печах, растапливаемых хозяйками, кое-где рассечет песчаную улицу электрический луч. Жизнь закипает, обгоняя утро.

Невыспавшийся, измученный бессонницей и сомнениями. Зуев медленно брел по улице. Торопился пройти весь поселок, миновать цеха фабрики, ярко освещенные огнями и бормочущие свою извечную, издали всегда кажущуюся монотонной песню труда. Пройдя фабрику, он все чаще и чаще стал встречать шагающих на утреннюю смену рабочих. Женщин и девушек было больше, чем мужчин. Серые фигуры выдвигались из темноты и тут же, поравнявшись, исчезали в ней. Молчаливые, сосредоточенные люди стремились к фабрике, изредка перебрасываясь отдельными фразами. Казалось, они берегут силы, хотят донести их, не расплескав, к освещенным цехам, где было сосредоточено главное в их жизни — созидательный труд. Зуев несколько раз останавливался, глядел назад, на проходную. Освещенная большими лампионами, она издали выглядела даже как-то празднично, не поглощая, а как бы гостеприимно приглашая своих детей в дом. Но вот он оторвал взгляд от освещенной фабрики и шагнул обратно, в еще более сгустившуюся темень.