Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

Проходя через набивочный цех, между длинными рядами небольших суетливых станков, Зуев все время ощущал на себе любопытные и озорные взгляды молодых работниц. Немного смущенный таким вниманием, он неловко протискался в узком проходе и, не останавливаясь, прошел весь цех. Только в конце он остановился. Теплый воздух сушильни врывался из широко открытой двери. Мимо проходили работницы, проносившие ленты синей бумаги и большие рулоны этикеток. Одна из них шла задумавшись и почти столкнулась с капитаном. Она остановилась. Взгляд безразличных глаз скользнул по пряжке со звездой и медленно пополз вверх, по пуговицам, к лицу. Затем вдруг ресницы быстро-быстро заморгали, и она каким-то кошачьим изгибом тонкой талии обогнула военного и быстро пошла в проходе между станками.

Зуев в это время смотрел на ленту конвейера и не обратил внимания на секундное замешательство работницы. Сзади шли другие…

Но когда она стала удаляться, ему показалось странным, что все девушки и женщины, замедляя подачу коробочек в набивные машины, повернулись вслед идущей посреди цеха работнице. Разные взгляды провожали ее: кто смотрел с жалостью, кто с насмешкой, кто с презрением. Зуев тоже глянул вслед удаляющейся фигуре. Линяло-синий халат, стоптанные башмаки… Косынка, под которой угадывалась копна пышных волос. Что-то издавна знакомое, как еле уловимый запах родной Иволги, мелькнуло в душе на секунду. Походка, грациозный изгиб шеи от тяжести рулона, который она поддерживала на правом плече. Женщина чувствовала на себе взгляды работающих и все убыстряла шаг, словно солдат николаевских времен, проходящий сквозь строй шпицрутенов. Вот она прошла весь цех и в конце свернула в поперечный проход. Там на миг остановилась у большого окна и, легко сбросив с плеча груз, нагнулась, прилаживая его поверх большой синей колонны сложенных рулонов. Затем выпрямилась. Зуев узнавал и не узнавал это лицо. Издали оно было мелким, но освещенный окном профиль резко выделялся на фоне серой, запыленной стены.

Что-то странное, горестно-вызывающее было в этом профиле. Потом он понял: над чистым, прекрасным Зойкиным лбом петушиным гребнем высилась ненавистная всем солдатам только что отгремевшей войны прическа «девятый вал». Из моды переняли ее от врагов многие девчата на оккупированной территории. И за это возненавидели ее фронтовики.

И когда Зуев уже хотел вернуться и подойти к ней, она провела недовольно рукой по этой своей несуразной прическе, отвернулась и быстро ушла в противоположную дверь. Грохот станков заглушил хихиканье и тяжелые вздохи работниц, а капитан вышел через сушилку в упаковочный цех. Нет, он не мог подойти сейчас к Зойке: не разыгрывать же ему было чувствительную встречу на глазах у всей фабрики…

«Еще успеем», — подумал он, направляясь к проходной.

4

Федот Данилович Швыдченко, секретарь Подвышковского райкома партии, ходил по своему кабинету уже давно. С утра он успел принять десяток посетителей и бесчисленное количество раз поговорить по телефону. Был он похож на хозяйственного бобра, который деловито, почти не оглядываясь по сторонам, снует по своему земляному городку, беспрерывно и с какой-то далекой, только ему одному известной целью перетаскивает, переставляет все в своем хозяйстве. Все это делал он в немного замедленном темпе, как говорят, с чувством, с толком, с расстановкой, никогда не выходя из своего, словно раз и навсегда, на всю жизнь предопределенного ритма. Будто человек этот хотел опровергнуть судьбу, давшую ему совсем не подходящую его натуре фамилию. Никогда и никуда он не торопился, хотя и успевал за рабочий день переделать уйму дел. Ни на кого он не шумел, не терпел беготни, суеты, которой кое-кто изображал бурную деятельность. А рьяное желание подхалимов тут же показать безумную готовность пресекал едкими замечаниями: то насчет скипидара, то насчет ловли блох. Был он человеком, что называется, дальнего прицела: неизбежную текущую работу вел всегда так, как будто совсем ею не интересовался; мелкие неполадки и даже катастрофы районного масштаба воспринимал как неизбежное зло, происшедшее только потому, что кто-то когда-то, месяц или год назад, не сумел разглядеть, предусмотреть и вовремя исправить будущий провал.

Жизнь в Подвышкове налаживалась туго. Прошло всего четыре месяца после окончания войны и два года после освобождения от оккупации области, охваченной пожаром изнурительной партизанской войны. Жизнь была сложная и противоречивая. Эту жизнь, хотя бы для простоты и ясности управления, руководство обязано было раскладывать по полочкам хозяйственных, идеологических, бытовых и культурных дел. Ох, как неохотно поддавалась она организаторским усилиям и разумному руководству!

Потерпев крах или столкнувшись с непреодолимым препятствием, ясно и четко уяснив прежде всего для себя причины провала или невозможность самому преодолеть трудности, Швыдченко задумывался. Долго сиживал он в таких случаях запершись, роясь в бумагах, названивая по телефону, или, выключив телефон и спрятав бумаги, прозаически почесывая за ухом, о чем-то сосредоточенно думая, глядел на цифры, фамилии, а затем решительно созывал бюро — обычное или расширенное, похожее скорее на пленум. Несколькими вступительными стандартными фразами отдав дань установившемуся штампу секретарских докладов, отбрасывал в сторону бумажку с тезисами и прямо выкладывал непокорные и каверзные факты. Глядя своими смешливыми глазами и разводя в недоумении руками, говорил:

— Ну что, товарищи? Стихия?! — И долго, упрямо вглядывался в глаза коммунистов, словно требовал от них проникновения в существо дела, которое обозначалось у Швыдченки этим одним словом — «стихия».

А район, который попался после войны бывшему партизанскому комиссару и комбату, был действительно сложный. Не был он ни чисто сельскохозяйственный, ни промышленный, и хотя в райцентре большинство жителей составляли рабочие, многие из них были разбросаны по селам и деревушкам, где барахтались в послевоенной нужде без малого полсотни мелких колхозов. Половина сельского населения еще не вылезла из землянок.

— Лошадей в хозяйстве — считанные единицы. А МТС едет со скрипом на ломе тракторов и трофейных автомашин. Хиба ж не стихия?..

Действительно, эта горе-техника беспрерывно ремонтировалась и работала отдельными рабочими полуднями — в интервалах между очередной поломкой.

Городок Подвышков, а по существу рабочий поселок, стоял в стороне от шоссейных дорог, а железнодорожная магистраль перерезала район с запада на восток на две части. Была эта магистраль из тех, которые, пропуская десятки грузовых поездов, только два раза в сутки могут блеснуть почтовым поездом второстепенного значения, связывающим пассажирским движением ближайшие областные города трех славянских республик. Еще над городом скрещивались две авиатрассы: одна шла из Москвы на юго-запад, вторая соединяла столицы Украины и Белоруссии. Поезда шли тут, казалось, извечно, но эти, часто и равномерно проходившие в вышине самолеты, властно напоминали Швыдченке, что где-то есть другая, активная жизнь, сведения о которой ежедневно приносило радио, газеты и журналы. Проходившие в вышине самолеты были как бы напоминанием о том, к чему надо стремиться, чего еще как будто и в помине нет, но что будет, обязательно будет, если районная партийная организация во главе со Швыдченкой сумеет правильно разглядеть, вовремя предусмотреть и устранить многочисленные препятствия, которые послевоенная коварная судьбина расставляла на ее пути. Одним словом, главную задачу, цель своей жизни и работы Швыдченко видел в борьбе со «стихией». Под этим словом он подразумевал все: и нищенское состояние колхозов, и недостатки идейной и культурно-просветительной работы в районе, и кажущееся снижение сознательности граждан района, и возросшую спекуляцию, и религиозные предрассудки, и немощь экономики, израненной войной.

Когда капитан Зуев зашел в приемную секретаря, там, как всегда, толпился народ. Из кабинета доносились голоса; девушка в гимнастерке без погон и с двумя медалями, встав при появлении капитана в форме, сразу пошла доложить. Через минуту Швыдченко выглянул и через дверь бросил несколько реплик вслед уходившим из кабинета двум председателям колхозов.

— Заходите, товарищ Зуев, — пригласил он капитана.

В кабинете, чем-то напоминавшем горенку холостяка, секретарь подошел к шкафу, обитому обыкновенным кровельным железом, и достал из этого сооружения, долженствующего, видимо, временно исполнять обязанности сейфа, небольшую папку с надписью «Дело». Красным карандашом размашистыми буквами было написано: «Военкомат». Положив папку на стол, Швыдченко глубоко уселся в самодельное кресло и, опершись обеими руками на подлокотники, внимательно посмотрел на собеседника.