Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

• Название: Жизнь Владислава Ходасевича
• Автор: Ирина Муравьева
• Издательство: Крига
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-901805-57-2

И. А. Муравьева обратилась к личности Владислава Ходасевича, поэта, резко выламывающегося из своей эпохи. Автор не просто перечисляет жизненные вехи Ходасевича, а пытается показать, как сформировался такой желчно-ироничный поэт, «всезнающий, как змея», видящий в отчетливом, суровом, самосознающем слове последнее прибежище «разъедающей тело» души среди российской «гробовой тьмы» и «европейской ночи». И как этот скептик и циник мог настолько преображаться в своих великолепных книгах о Державине и Пушкине.

---

«Работяга Словотеков» — так называлась шуточная сценка Горького, которая была в 1920 году поставлена в Театре народной комедии С. Э. Радловым. Художником спектакля была Валентина Ходасевич, и, возможно, от нее Ходасевич знал этот текст (несколько измененный, правда, постановщиком), в котором главный герой, пробуждаясь, в полусне изрекает: «Товарищи! Все за работу. Организуемся, покажем… Р-работа, товарищи, она… действительно, товарищи. Долой лентяев и шкурников, дезертиров труда…» А сам при этом не трогается с места. Спектакль был вскоре снят за «настроение с контрреволюционным душком». Ходасевич использовал этот сатирический образ в своем очерке, и Горького, видимо, эта ссылка на его сценку сильно задела, так как сам он в это время уже иначе относился к «трудовым будням» Советской России.

Это последнее письмо. Ходасевич пишет, что сам перестал отвечать Горькому, поняв, что «оправдываться» и что-то объяснять бесполезно. Ходасевич в известной мере подвел итог своим отношениям с Горьким в тот период в письме Ю. И. Айхенвальду от 28 октября 1926 года:

«Он недоволен мной, я тем, что, признаюсь, за три года не добился от него того, что почитал своей „миссией“. Я все надеялся прочно поссорить его с Москвой. <…> Иногда казалось, что вот-вот и готово. Но в последнюю минуту он всегда шел на попятный. После моего отъезда покатился тотчас по наклонной плоскости и докатился до знаменитого письма о Дзержинском. (Речь идет о письме Горького к Я. С. Ганецкому, перепечатанном в СССР двумя газетами, в котором он скорбит по поводу смерти Дзержинского. — И. М.) Природа взяла свое, я был наивен, каюсь».

Горький все более настраивается на отъезд в СССР. Его обрабатывают Крючков и прочие, он чувствует, что здесь, за границей, он свою популярность понемногу утрачивает, ему хочется быть «в гуще жизни» и, конечно, тянет на родину. Он действует по своему собственному старинному рецепту, который изложен в одном из его писем Ходасевичу: «…Написал англичанам статью о преодолении действительности посредством „выдумок“, т. е. воображения» (письмо от 23 июня 1923 года). Еще в одном из писем 1929 года (Е. Д. Кусковой) он пишет: «Я искреннейшее и неколебимо ненавижу правду». Ходасевич же с мечтами о возврате на родину распрощался окончательно: он понял своим трезвым умом, что это невозможно; фантазировать, как Горький, и «ненавидеть правду» он не умеет и не хочет.

Есть и еще один любопытный документ, более поздний — это письмо Горького Леопольду Авербаху, написанное уже в СССР в 1935 году, некий взгляд на эмигрантскую литературу и журналистику издалека:

«…Изучать нужно <…> историю литературы, особенно — тех ее враждебных нам течений, которые стремились — стремятся создать эстетически „уютный уголок“, куда могли бы спрятаться люди-зрители, люди, склонные наблюдать социальные драмы и комедии издали, не вмешиваясь в драку, находя наслаждение в мудрости равнодушия, и даже — более или менее — презирая „наивных“ людей, которые самоотверженно, героически изменяют мир. И в этом находят смысл жизни, в этом обретают и наслаждение, и смысл.

За последнее время <…> я прочитал кучу эмигрантской литературы. Банду Алданова, Гулливера из „Возрождения“, профессора Ильина, Адамовича и прочих подобных. Эти дрянь-люди, злясь по заказу [и] не стесняясь своим невежеством, интересны именно равнодушием своим ко всему, о чем они пишут. И чего не только не понимают, но и не заботятся понять».

Интересно, знал ли Горький, что под псевдонимом «Гулливер» пишут Ходасевич и Берберова? Скорее всего, да, так как некоторые стрелы летят здесь прямо в Ходасевича (по поводу презрения к людям, «самоотверженно, героически изменяющим мир»). Как бы там ни было, в этом письме поставлена окончательная точка — полный разрыв с эмиграцией, произошедший еще раньше…

Но и Ходасевич отзывался уже о Горьком не слишком лестно. И даже совсем нелестно. Например, в статье «Научный камуфляж. — Советский Державин. — Горький о поэзии» Ходасевич язвительно высмеивает предисловие И. Виноградова к изданию его любимого Державина в большой серии «Библиотеки поэта» и предисловие Горького ко всей серии. Отдавая должное литературному дарованию Горького, он пишет:

«Но как мыслитель вообще и как литературный теоретик в частности, Горький слаб. Чем реже он выступит на этом поприще, тем для него лучше. <…> Его статья о смысле современной поэзии (и в известной мере — о смысле назначения поэзии вообще) — не более как ряд курьезов, которым лучше было бы оставаться в его портфеле и с которыми всерьез полемизировать не приходится.<…>

…Оказывается — знать историю поэзии молодым поэтам надо прежде всего потому, что им следует ознакомиться с историей „развития и разложения буржуазии“».

Сам Ходасевич прекрасно знал теорию поэзии и много ею занимался. Далее он перечисляет ряд горьковских курьезов-глупостей и подводит итог так: «На этом, в общем, заканчивается наивная горьковская болтовня о поэзии, имеющая, впрочем, совсем не наивную цель: в конечном счете Горький приглашает молодых стихотворцев учиться поэтическому мастерству ради выполнения агитационных задач коммунистического начальства».

Но это уже статья 1933 года. Забрало поднято. Ходасевич не без горечи и, конечно, с ядом констатирует, во что превратился Горький. Дальше он молчать об этом не может. Статью эту Горький прочел — она сохранилась в его архиве в виде газетной вырезки. Может быть, она повлияла на высказанные им в письме Авербаху сентенции…

Глава 10 В эмигрантском Париже

Нина Берберова. Париж. 1929 год

И вот — снова Париж. Париж окончательно. Больше ехать некуда; Берлин, Прага — все испробовано, все еще хуже. Здесь придется жить: другого, более или менее подходящего места на земле нет, и надо придумать, как жить, чем жить… Возврата на родину уже точно нет, это понятно давно, а последнее время одна за другой появляются разгромные статьи в советском журнале «На литературном посту», где Ходасевича объявляют «буржуазным упадочником», пишут, что подобные ему «организуют психику читателя в сторону поповско-феодально-буржуазной реставрации».

Ходасевичу с его нервами тяжело жить в большом шумном городе. Он писал Нюре еще из Сорренто: «Здесь, в Сорренто, очень хорошо, тихо. К счастью (или к несчастью) я в последние годы совсем утратил способность жить в больших городах. Берлин мне тяжел, Париж еще хуже, а в Риме (хоть он и много меньше) я буквально заболеваю на другой день. От всякого шума у меня делается такое сердцебиение, что не могу дышать. По ночам не сплю. Думаю, что не вынес бы ни Москвы, ни даже Петербурга. <…>».

Но придется терпеть Париж…

Они поселяются в «тесном и грязноватом», как пишет Берберова, Притти-отеле на маленькой улице Амели, которая сама по себе неплоха — она тихая, малолюдная и почти в самом центре Парижа, недалеко от Сены и Дворца Инвалидов. Они получают документы «апатридов», то есть людей, не имеющих гражданства, терпимых в этой стране только из милости, не имеющих права даже поступить на постоянную службу. Им разрешено работать лишь сдельно, «свободно». Приходится зарабатывать любыми способами, не только литературными, и считать каждую копейку. Берберова выполняет заказы на вышивание крестиком (получает за это примерно 60 сантимов в час), нанизывает бусы, надписывает рождественские открытки. А в свободное время пишет стихи и прозу, переводит, по возможности печатается.

Публикации Ходасевича, приносящие деньги, редки — сам Ходасевич, как сообщал он Нюре, не умеет много писать по заказу — ему придется научиться этому лишь в дальнейшем. В газете П. Милюкова «Последние новости», где его тогда публиковали, он напечатал за весну и лето лишь два очерка-«подвала»: «Помпейский ужас» — о том, какое тяжелое, кладбищенское впечатление произвело на него посещение музея в Помпее — лучше бы такого музея, считает он, и вовсе не было; уже упомянутый «Бельфаст» и две статьи «Заметки о стихах», одна — о «Молодце» Марины Цветаевой, другая — о стихах великой княжны Ольги Николаевны (листок с двумя стихотворениями, воспроизведен в книге Н. А. Соколова «Убийство царской семьи»; Ходасевич верит в авторство Ольги и старается доказать его, ссылаясь при этом и на Гумилева, которому она показывала свои стихи в 1916 году в Царскосельском госпитале. Он пишет, что стихи эти хоть и слабые, интересны, в первую очередь, как человеческий документ). Поэму Цветаевой он анализирует на этот раз весьма сочувственно, хотя ругал ее стихи ранее.

Все это, конечно, приносит очень немного денег.

Но наконец Ходасевичу удается устроиться на постоянную работу в газету «Дни»; вместе с М. Алдановым он редактирует ее литературный отдел. В этом ему помог Марк Вишняк, соредактор и секретарь журнала «Современные записки», помог в минуту действительно отчаянную. Вишняк так описал в воспоминаниях свой разговор с Ходасевичем: