Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

• Название: «Карьера» Русанова. Суть дела
• Автор: Юрий Васильев
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-7581-0012-9

Популярность романа «Карьера» Русанова» (настоящее издание — третье) во многом объясняется неослабевающим интересом читателей в судьбе его главного героя. Непростая дорога привела Русанова к краху, к попытке забыться в алкогольном дурмане, еще сложнее путь его нравственного возрождения. Роман насыщен приметами, передающими общественную атмосферу 50–60-х годов.

Герой новой повести «Суть дела» — инженер, изобретатель, ключевая фигура сегодняшних экономических преобразований. Правда, действие повести происходит в начале 80-х годов, когда «странные производственные отношения» превращали творца, новатора — в обузу, помеху строго регламентированному неспешному движению.

---

Было, уже темно, когда Геннадий вышел в проулок, ведущий через пустырь к дому Евстигнея. Еще издали он заметил, что света в окнах нет, но не беда, хозяин надолго не отлучается, посидим рядом на лавочке, подождем. Он закурил на ходу и, чиркая спичкой, увидел вдруг Якова, стоявшего у забора как-то беспомощно обмякнув, как будто у него перебиты кости.

— Ты что? — испуганно спросил Геннадий. — Как ты сюда попал? Плохо тебе, да?

— Плохо мне… — сказал Яков. Он с трудом оторвался от забора, сделал шаг к Геннадию и быстро заговорил, глотая слова и заикаясь: — Это… зачем же так? Бог покарал — ему виднее, а люди… Зачем же люди? Ты мне скажи… Ты посмотри, вот… — Он что-то достал из-за пазухи, протянул Геннадию, и тот, машинально развернув бумагу, увидел кофточку, ту самую, что принес он третьего дня Насте. — Ты видел? Подарил, облагодетельствовал… Говорит: приходи вечером…

— Ты погоди! — Геннадий сильно встряхнул его. — Погоди, говорю! Куда приходи? Зачем? Ты что причитаешь?

— К Евстигнею пошла… Зачем? А зачем девки на ночь ходят, я тебе объяснять буду, да?

Они еще несколько секунд постояли друг против друга, потом Геннадий молча повернулся к темному, с потушенными огнями дому, низко припавшему к земле, и ему почудилось, что это изготовился к прыжку затаившийся в зарослях зверь с тяжелым, зловонным дыханием… От омерзения у него заложило уши, он сглотнул слюну, чувствуя, как во рту накапливается горечь.

— Пас-ку-да! — чужим голосом, от которого он сам вздрогнул, проговорил Геннадий, еще не веря, не понимая, что все это уже происходит там. — Ну-ка, Яша, ты посиди. Ты посиди тут, я сейчас…

Не разбирая дороги, в угольной темени глухого пустыря он метнулся к дому, зная, что дверь наверняка заперта, но зная также, что в пристройке есть калитка, запиравшаяся на слабую щеколду. Он вышиб эту калитку — она с грохотом влетела внутрь, и уже в прихожей, шаря по стене, чтобы зажечь свет, услышал сдавленный стон, а когда лампа вспыхнула, увидел в проеме внезапно обернувшегося на шум Евстигнея — набычившегося, с надувшимися на шее венами, тупого и страшного; увидел захолонувшую в страхе, обреченно прижавшуюся к косяку Настю, и за всем этим — как при яркой вспышке грозы — лицо верующей Пелагеи, смирение беспомощного Якова, тихое журчание молитвы, и в эту секунду уже знал, что ему до сладкой, томительной боли хочется убить этого человека…

— Ну! — выдохнул он. — Ну, Евстигней Сорокин!

Евстигней неторопливо повернулся и пошел на Геннадия. Он был огромен, широк, литая его грудь дышала с хрипом, и Геннадий, забыв все, чему его учили на образцовых московских рингах, забыв с правилах честного поединка, носком ботинка что есть силы ударил его по лодыжке, потом, когда Евстигней, взревев, подался вперед, ударил коленом в живот и еще раз — в падающее прямо на него, перекошенное криком лицо. Евстигней дернулся всем телом, в горле у него забулькало, и он, медленно заваливаясь набок, упал.

— Не надо! Господь с тобой, не надо! Зачем ты так? — заголосил вдруг сзади подоспевший Яков. — Ты его убил, совсем убил! Что же теперь будет?

В распахнутые двери уже кто-то заглядывал, перед домом слышались голоса. Геннадий, схватив лежавшие на столе спички, выскочил на улицу и бросился к сараю, где было сложено сено, но почувствовал чьи-то сжавшие его запястья руки, обернулся, чтобы отшвырнуть непрошеных успокоителей, однако отшвырнуть не смог, потому что это была милиция…

В отделении Геннадий угрюмо молчал, отказался давать показания, и потому, учитывая, что тяжелых телесных повреждений он гражданину Сорокину не причинил, ему определили пятнадцать суток. Вместе с ним сидел веселый балагур, большой знаток Севера. Когда они свое отсидели, он сказал:

— Давай в Магадан? Там, говорят, еще денежки водятся.

— Один черт, — согласился Геннадий. — Глядишь, перезимуем…

В Магадан он попал, однако, только через несколько месяцев, провалявшись все это время в больнице. У него было тяжелое нервное истощение, шумы в сердце, еще что-то, и когда ему выдали на руки бумажку с перечислением всего, что он успел в себе накопить, он тихо присвистнул: «Ну вот, немного, значит, осталось. Как-нибудь доскрипим. Дотянем…»

Целый год носило Геннадия по Колыме. Рыбачил на Оле. После очередного запоя устроился сторожем на автобазу, пытался снова получить права, но в день экзаменов с утра выпил пива, потом разбавил водкой и очутился в вытрезвителе.

Потом он стал завсегдатаем темных магазинных тамбуров, сшибая, когда удастся, на выпивку и закуску, с утра появлялся на рынке возле пивной, где можно было встретить гуляющего моряка или рабочего с приисков, пристроиться к нему… Но были в этом деле у него соперники, такие же опухшие и оборванные, с ними приходилось драться, а бил он жестоко и умело… Два раза получал по пятнадцать суток, на третий раз, набедокурив возле ресторана и смутно соображая, что легко ему не отделаться, кинулся в первый попавшийся грузовик, угрелся в кузове на пустых мешках и окончательно пришел в себя лишь на автовокзале далекого северного поселка Та-Саланах.

Был вечер. Он раздобыл бутылку вина, выпил ее на берегу какой-то речушки, потом снова заснул и проснулся от того, что услышал рядом негромкий говор.

— Очнулся? — спросил его крепкий рыжий парень в гимнастерке о расстегнутым воротом. — На-ка, глотни, рассупонь мозги. — Он протянул початую бутылку вина. — Крепенько ты вчера, видать, заложил. Не будь Японца, стучать бы тебе сейчас в райские ворота.

— Это почему?

— Да все потому. Выволок он тебя из реки, когда ты уже пузыри пускал. Не смотри, что мал, кобылу за ноги поднимет.

— В долгу, выходит, перед тобой.

— Ничего, заплатишь. Ты откуда?

— Ниоткуда. Сам по себе.

— Ага… Ну ладно.

— Выпить тут чего-нибудь найдется? Час вроде ранний…

— С деньгами и в аду найдется, — сказал Рябой.

Геннадий снял с руки часы.

— Ух ты! — присвистнул Японец. — Золотые. Умный мальчик. Заработал. Умеет денежку беречь.

Эти часы, подарок матери, прошли с ним через все пять лет, и он не мог пропить их даже в самые разудалые минуты…

— Найдешь кому сплавить?

— Чего ж не найти? — Японец прикинул часы на ладони. — Большие деньги дадут.

Они долго шли по узкой тропинке мимо закопченных домов. Где-то на краю поселка Японец постучал в дверь.

— Что тут? — спросил Геннадий.

— А что хочешь. Полное обслуживание на дому. Берут деньги — дают водку. Еще берут деньги — дают, что душенька пожелает.

— Ишь ты!

— Только так. По прейскуранту.

— Заходите, — позвал из сеней Японец.

Через час все встало на место.

Хозяйка назвалась Валентиной. Пьет и не пьянеет. К столу села в чем была, только халатик куцый накинула. Серьги полумесяцем в ушах, а глаза большие, глупые, как у коровы. Без интеллекта женщина. По прейскуранту. Сколько за часы дала? Четыре сотенных? Половину можешь ей отдать. Приголубит. Поплачет с тобой, пожалеет…

— Камчатку ты не равняй, — говорил Японец, — там зима как зима, и лето, как у людей…

— А я ему опять свое: гроши грошами, а барахло свое мне больше не носи. Приметен стал…

— Ну-ка, вынь из-под стола еще пару, а то стаканы сохнут…

На каком ты сейчас этапе? Не сбиться бы, не перепутать. Все расписано, как партитура, как вся твоя жизнь в прошлом и будущем. Есть такой закон в биологии: развитие вида повторяет развитие организма. Это в биологии. А ты придумал для себя, повторяешь за столом или где придется весь цикл своего развития за последние двадцать шесть лет. От первой рюмки и до последней, до той, что уложит тебя, где застанет, ты пройдешь весь путь хлипкого неврастеника. Ты это знаешь. Ты сам себе говоришь это каждый день с разными интонациями, смотришь на себя, как в зеркало, и холодеешь иногда от того, что уже не можешь переживать по-настоящему, без фарса, без изгибов и всхлипываний… Не можешь переживать про себя — тебе обязательно нужно втянуть в это дело хотя бы Валентину… Что? Эти рожи действуют тебе на нервы? Чепуха, не придумывай. Это твой мир, и другого уже не будет.

Он говорит Японцу:

— Ты спрашивал, откуда я? Хочешь, скажу? Я из того мира, где голые глупые люди едут в Хорезм лечить от лихорадки таких же голых дрожащих людишек… Ты никогда не дрожал? Не боялся Большой Медведицы? Ты слышал о Левенгуке? Он видел в капле воды микробов, и человечество испугалось. Глупое человечество. Человек сам себе микроб!

— Идем ко мне, мой ми-и-лай, — неожиданно заголосила Валентина. — В мой те-ее-рем-те-е-ере-мок!..

— Замолчи, стервь, — спокойно сказал Рябой. — Песни в праздник петь надо, а сегодня, чай, будни. Не мешай человека слушать… Про микробов я так понимаю, что жизнь наша мелкая и поганая, как у тех микробов, что в гною? Или ты к другому?