Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

• Название: «Карьера» Русанова. Суть дела
• Автор: Юрий Васильев
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-7581-0012-9

Популярность романа «Карьера» Русанова» (настоящее издание — третье) во многом объясняется неослабевающим интересом читателей в судьбе его главного героя. Непростая дорога привела Русанова к краху, к попытке забыться в алкогольном дурмане, еще сложнее путь его нравственного возрождения. Роман насыщен приметами, передающими общественную атмосферу 50–60-х годов.

Герой новой повести «Суть дела» — инженер, изобретатель, ключевая фигура сегодняшних экономических преобразований. Правда, действие повести происходит в начале 80-х годов, когда «странные производственные отношения» превращали творца, новатора — в обузу, помеху строго регламентированному неспешному движению.

---

— Где тут?

— В Харитоньевском.

— А я на Маросейке. И не встретились!

Они стояли, смеялись, смотрели друг на друга, и Геннадий говорил себе, что вот сейчас, сию минуту, начался Новый год, совсем новый…

— Идем куда-нибудь?

— Идем… А куда?

— Куда хочешь.

И они пошли по Москве, по веселому белому городу, скрипящему под ногами, расцвеченному тысячами окон, по площадям и кривым переулкам, которым нет числа, мимо высоких домов и глухих подворотен, мимо ресторанов и церквей; они шли по городу, который знали, как свой двор, свою квартиру, где можно ходить неделю, месяц, год, можно ходить всю жизнь.

— Ты правда будешь дипломатом?

— Нет, Танюша. Учителем. Или, в лучшем случае, переводчиком. А ты? Меха-пушнина? Как и собиралась?

— Ага… Вот эта шапка у тебя из каракуля, сорт первый, тип завитка — боб, стоит примерно триста восемьдесят рублей.

— Умница! А чем питаются ондатры?

— Мышами.

— Танька!

— Что?

— Выходи за меня замуж. Это же чертовски здорово будет! Ты подумай — заведем ондатру, я ей буду мышей ловить. И шапки ты мне будешь покупать по умеренной цене, не переплатишь.

— Я подумаю… А когда?

— Да хоть сегодня.

— А тебя мама не заругает?

— Я в доме главный!

Потом они сидели в сквере у Большого театра.

— Ноги гудят, Гена, как будто всю ночь танцевала… Ты где встречал Новый год?

— Дома. Читал коту «Мадам Бовари».

— Вот дурной… А почему?

— Не понимаешь? Сидел и ждал, когда начнут раздавать с елки игрушки. Вот и дождался — мне подарили тебя.

— Ты стал таким любезным за эти два года.

— Э-э, Танька… Какие там два года? Ты ж совсем меня не помнишь. Ну — был такой пижон, ну — выкаблучивался…

— Я и сейчас тебя не знаю. Ну — ходили мы с тобой по городу, ну — смеялись…

И тогда, словно спохватившись, он стал говорить ей о том, что накопилось за последнее время и лежало где-то сверху, свежее, непонятное, неосознанное… Он говорил о Камове, о его чудесных ребятишках-близнецах, о том, как уезжал Плахов, и о том, как он водил их в Третьяковку и в консерваторию, учил любить лошадей и слушать музыку; рассказывал много и долго и только о Званцеве ничего не мог говорить, потому что сам еще ничего не знал толком…

— Тебя могут выгнать? — спросила она.

— Да нет, все обошлось…

И он стал рассказывать что-то еще, потому что самому не хотелось вспоминать, чем кончилась его попытка замахнуться на авторитеты. Она кончилась ничем. В деканате сделали вид, что ничего не было, сделали потому, что, во-первых, им самим так спокойней, а во-вторых, позвонил уважаемый профессор Званцев, и декан решил, что не публичный же, в конце концов, был разговор, а при закрытых дверях.

Только сейчас, все припомнив, Геннадий вдруг понял, почему принципиальный Викентий Алексеевич, который не дай бог, чтобы замолвил за кого-нибудь слово, который пасынка своего не стал устраивать в университет, хотя это было ему раз плюнуть, — почему на этот раз он изменил своим принципам. Потому что испугался. Не витрины пасынок бьет, не двойки домой приносит… Это «политический демарш», как сказал декан, а демарш пасынка — это тень на отчима.

— Пойдем, Танюш?

— Пойдем…

Было шесть утра, когда они, едва держась на ногах, снова очутились возле Чистых прудов.

— Ты устал?

— Ни капли.

— И я… Идем ко мне завтракать?

— А родители меня с лестницы не спустят?

— Родители мои умерли. Я живу одна.

— Вот оно что… И давно?

— Давно… Иди на цыпочках, соседи спят.

Она сказала это в прихожей, и в ту же минуту из кухни выглянул розовощекий дядя-коротышка в массивных очках.

— Царица бала! О, вы не одна… Пардон… Я — Евгений Львович Барский. Танюша, мы закусываем. Прошу!

Таня впихнула Геннадия на кухню.

— Садись и ешь все, что дадут. Дядя Женя — отличный кулинар! А я пока приму ванну.

Геннадий сразу подружился с дядей Женей, узнал, что он актер, заядлый рыболов, отец троих детей и всю жизнь мечтает сыграть Маяковского.

— С вашим-то ростом? — ужаснулся Геннадий.

— Вот именно! Мечта, мой друг, должна быть недосягаема, иначе это не мечта, а корысть. Вы почему, разрешите узнать, не потребляете апробированный веками бальзам?

— Непьющий я.

— Пустое… Простите — совсем?

— Совсем.

Актер шмыгнул носом.

— Сподобился я, значит… Пятнадцать лет не видел уникумов… Ваше здоровье!

Потом Геннадий сидел на корточках возле батареи в Танькиной комнате, и ему, привыкшему к огромной роскошной квартире с бронзой и хрусталем, так уютно и тепло сделалось в этой крошечной комнатке, что прямо хоть заскули.

— Танька, возьми меня к себе жить.

— Если позволят.

— А кто?

Таня открыла альбом. На Геннадия уставилась серьезная физиономия с оттопыренными губами и широким, слегка приплюснутым носом.

— Это Николай Бабышев. Физик. Пишет сейчас диплом на Урале.

— Молодой и талантливый?

— Очень…

— Отобью!

— Сумеешь?

— Не сумею — возьму тебя в дочери. Хотя нет, великовата… В сестры пойдешь?

— Пойду, наверное…

— А в театр? У меня два билета на «Лебединое».

— И в театр пойду.

— Танюшка, ты сейчас заснешь… Все, я побежал. До вечера.

— Приходи, я буду ждать. Я рада, что ты нашелся.

Улицы были почти безлюдны. «Уходились, бедняги, — подумал Геннадий. — Уходились все мои четыре миллиона москвичей, спят сейчас и видят сны. А я свой сон уже посмотрел… Очень хороший сон… Правда, физик больно губастый. И вообще его могло бы и не быть… Чепуха все это. Главное — существует Танька. А там видно будет».

Возле дома ему встретился Данилин. От него сильно пахло вином.

— Опохмелились, Дмитрий Сергеевич?

— Опохмелился, Гена… — Он стоял на тротуаре около подъезда, в котором жил Павел. — Опохмелился… Горькое похмелье со стола профессора Евгеньева… Прости — бывшего профессора, потому что без кафедры… И рыбки его передохнут, и сам…

Данилин отвернулся и зашагал к остановке автобуса.

— Дмитрий Сергеевич! — Геннадий пошел рядом, заглядывая Данилину в лицо. — Я ничего не знаю… Что случилось?

— Дмитрий Изотович вышел на пенсию. Третьего дня.

— Так ведь он же еще совсем не стар.

— Есть пенсия, на которую выходят независимо от возраста.

— Это как же?.. Выгнали?

— Ученых не выгоняют, мой друг. Их освобождают от работы.

— Но… Как же вы? Дмитрий Сергеевич, как же вы?!.

— Ты хочешь сказать, — перебил его Данилин, — как же я не помешал этому? А я, наверное, сам вейсманист и очень боюсь, что скоро об этом догадаются… Особенно, если диссертация, которую пишет приятель Званцева, не вызовет у меня должного восторга… У Евгеньева она не вызвала. Как видишь, урок предметный. Многие, очень многие поймут, что корифей Званцев стоит и стоять будет на позициях самых непримиримых.

— Но как же так! Нет, я не понимаю…

— Не надо, Гена… Тебе все объяснит Викентий Алексеевич, который неделю тому назад на ученом совете утверждал, что Евгеньев не советский человек, и требовал, чтобы студентов оградили… Вот так… И не сочти за труд, голубчик, сообщить профессору, что Токарев лежит в клинике с инфарктом. Сердце у него оказалось более уязвимое, чем совесть…

9

Он кинул пальто швейцару и прошел в дальний угол зала, ближе к буфету, у которого чесали языки официанты. Народу было мало, официанты не торопились.

Напротив сидел человек с очень большим лицом и мелкими глазами, маленьким носом и едва намеченными губами, и пустого места оставалось так много, что в нем терялись и нос, и глаза, и губы, и все лицо казалось большим пустым местом, по которому разливалась скука… Геннадий вздрогнул, обернулся — по другую сторону сидел точно такой же тип, и направо — тоже… Он поднял голову — прямо перед ним стоял официант с пустым лицом и мелкими глазами.

«Вот и все, — мелькнуло и забилось в голове, — вот и все… Так сходят с ума… Нет, подожди, Гена. Не торопись. Это успеется… Сначала рассчитайся за все… За то, что ходил цыпленком и не видел — они повсюду, эти постные пустые рожи, они берут в кольцо, окружают, говорят: «я горжусь тем, что нашел в себе силы…», говорят: «лично я считаю, что главный метод — убеждение», говорят: «я ученый, а то, о чем ты говоришь, — меры административные»; они ходят по городу и улыбаются, смеются, плачут — эти постные рожи, нянчат детей и выступают на ученых советах с требованием оградить… А ты кудахчешь, растопырив крылышки…»