Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

• Название: Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
• Автор: Александр Александров
• Издательство: Захаров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0322-1

В этой книге все, поэзия в том числе, рассматривается через призму частной жизни Пушкина и всей нашей истории; при этом автор отвергает заскорузлые схемы официального пушкиноведения и в то же время максимально придерживается исторических реалий. Касаться только духовных проблем бытия — всегда было в традициях русской литературы, а плоть, такая же первичная составляющая человеческой природы, только подразумевалась.

В этой книге очень много плотского — никогда прежде не был столь подробно описан сильнейший эротизм Пушкина, мощнейший двигатель его поэтического дарования. У частной жизни свой язык, своя лексика (ее обычно считают нецензурной); автор не побоялся ввести ее в литературное повествование.

А. Л. Александров — известный сценарист, театральный драматург и кинорежиссер. За фильм «Сто дней после детства» он удостоен Государственной премии СССР.

---

Вперед выступил Жуковский в красном колпаке с бумажкой в руке и стал читать свою речь:

— Какое зрелище перед очами моими? Кто сей, обремененный толикими шубами, страдалец? Не узнаю его!

— Это я! Я! Василий Львович! Душенька Василий Андреевич! — раздался приглушенный голос из-под шуб.

— Сердце мне говорит, — продолжал Жуковский, улыбаясь, но стараясь сдерживать себя, — что это почтенный друг мой Василий Львович Пушкин, тот Василий Львович, который снизошел с своею Музою, чистою девою Парнаса, в обитель нечистых барышень поношения и вывел ее из вертепа непосрамленною, хотя и близок был сундук, хотя и совершил он на сем сундуке беззаконие; тот Василий Львович, который видел в Париже не одни переулки, но господина Фонтана и господина Делиля; тот Василий Львович, который могуществом гения обратил дородного Крылова в легкокрылую малиновку… Все это говорит мне мое сердце! Но что же говорят мне мои очи? Увы! я вижу перед собой одну груду шуб! Под сею грудою существо друга моего, орошенное хладным потом!

Василий Львович действительно покрывался холодным потом, и порою ему казалось, что наступит обморок, тогда голос его друга долетал к нему издалече, и слова сливались в гул, подобный гулу из морской раковины. «Долго ли мне еще мучиться? — думал Василий Львович. — Какой тяжелый обряд! Мы так наших братьев не мучаем, хотя некоторая схожесть есть!»

— Потерпи, потерпи, Василий Львович! — мелодраматически завывал Жуковский. — Сейчас повязка проказница спадет с просвещенных очей его! Да погибнет Василий Львович! Да воскреснет друг наш возрожденный Вот! Рассыпьтесь шубы! — воскликнул он и взмахнул руками, но сами шубы и не подумали рассыпаться, и тогда присутствующие члены «Арзамаса» стали скидывать их, высвобождая Василия Львовича. — Восстань, друг наш! Гряди к «Арзамасу»! Путь твой труден! Ожидает тебя новое испытание!

Василия Львовича поднимали еле живого и снимали с него повязку. Он, жмурясь, тер глаза.

— Чудище обло, озорно, трезевно и лаяй ожидает тебя за сими дверьми! — вперил свой перст в большие двустворчатые двери Жуковский и посмотрел на Василия Львовича. — Но ты низложи сего Пифона; облобызай Сову правды; прикоснись к лире мщения; умойся водою потопа — и будешь достоин вкусить за трапезою от арзамасского гуся, и он войдет во святилище желудка твоего без перхоты и изыдет из оного без натуги…

— Но с подобающим громким звуком, — добавил Вяземский, и остальные засмеялись.

— Не страшись, любезный странник, и смелыми шагами путь свой продолжай! — предложил Василию Львовичу один из присутствующих — это был Дмитрий Петрович Северин, сын капитана гвардии, внук когда-то известного портного, по арзамасскому прозвищу Резвый Кот. — Твоему ли чистому сердцу опасаться испытаний.

Двери со скрипом открылись, и Василий Львович, осторожно постукивая об пол посохом пелерина, двинулся в соседнюю комнату, где стояло огромное чучело в лохматом парике над безобразной маской, на груди у чучела, как у государственного преступника, был прикреплен известный стих Василия Тредиаковского из его «Тилемахиды», в свое время взятый эпиграфом к радищевскому «Путешествию», о чем члены общества, разумеется, знали.

— «Чудище обло, озорно, трезевно и лаяй», — прочитал одними губами Василий Львович.

Дашков вручил Василию Львовичу большой лук и стрелу.

— Что я должен делать? — испугался Василий Львович.

— Ты — гражданин! Мужайся! Порази неприятеля! Это дурной вкус Шишкова. Убей его! — воскликнул Северин. — Или мучиться тебе в аду!

Тяжело дыша, Василий Львович стал натягивать лук и после долгого пыхтения наконец выстрелил. Раздался пистолетный выстрел, белая занавесь, опоясывавшая чучело, свалилась, и за ней оказался черномазый арапчонок с пистолетом в руках, из которого еще вился дымок. В ослепительно белых зубах он держал стрелу.

— Ах! — Василий Львович рухнул на пол.

Этого никто не ожидал, и некоторое время все стояли не двигаясь.

— Что такое?! — закричал Уваров, хозяин дома. — Я приказывал холостыми! — И вцепился арапчонку в кучерявую голову.

Другие в это время приводили Василия Львовича в чувство, поскольку это был обыкновенный обморок.

Арапчонок вдруг заплакал.

— Я, барин, холостыми! Филиппыч заряжал!

— Зови сюда Филиппыча, ирода! — приказал Уваров.

Арапчонок убежал.

Василий Львович наконец открыл глаза.

— Как вы? — спросил его Жуковский, склоняясь над ним.

— Это ведь еще не все? — Василий Львович закатил глаза.

— Не все, но мы прекращаем испытание! — волновался Жуковский. — Сейчас мы вас перенесем на диван.

— Нет, не хочу, надобно продолжить, — сказал Василий Львович. — Я еще должен сказать свою речь. — Он стал подниматься с пола с помощью окружавших его друзей, но в это время в комнате появился старый слуга Филиппыч, который держал в руках пистолет.

— Барин, как можно, — восклицал он, приняв упрек за личную обиду. — Заряжено холостыми. Извольте удостовериться! — Он, вытянув пистолет перед собой, выстрелил. Выстрел получился особенно оглушительный, и впечатлительный Василий Львович снова осел на руках у друзей.

— Может быть, пороху многовато? — пожал плечами Филиппыч.

Заседание сие было заключено вкусным ужином, за которым вместо гуся была его почтенная родственница остроносая стерлядь, заимствованная из обыкновенного садка и чародейством поваренного искусства получившая право гражданства в желудках Их Превосходительств гениев «Арзамаса».

Глава же той стерляди с пучком зелени во рту, ее хвост и несколько огрызков осели в обширном пузе Эоловой Арфы, после чего она чудовищно захрапела, не глава стерляди, разумеется, а Эолова Арфа, перекосившись в кресле, как брошенная ребенком кукла, перед блюдом с державной костью хребтины ископаемой рыбины и обсосанными жабрами, всем, что осталось от стерлядки.

Эолову Арфу осторожно подняли, по обыкновению, перенесли и бросили на диван. Пружины дивана скрипнули, Александр Иванович коротко хрюкнул, но очей не отверз.

Глава двадцать третья,

в которой в Лицее появляется новый директор Егор Антонович Энгельгардт. — Тип старинного франта. — Лицейский быт принимает иной характер. — «Боже, Царя храни!» на мотив английского гимна. — Прогулки государя Александра I по Царскому Селу. — Весна — лето 1816 года.

Весною 1816 года в Лицее представлялся воспитанникам новый их директор Егор Антонович Энгельгардт. С его появлением закончилось долго тянувшееся междуцарствие от смерти первого директора, когда сию должность исполняли самые разные люди, от отставного полковника Фролова до ничтожного Гауеншильда.

Егор Антонович был в своем роде замечательный человек. Основание его воспитанию положила его умная, высокообразованная мать, восьми лет он был отдан в славившийся в то время в Петербурге девичий пансион сестер Бардевиг, где провел восемь лет, после чего еще дома занимался математикой и латинским языком. Этим окончились его школьные, научные занятия, прочие же познания, которыми он впоследствии обладал, приобрел он усидчивым трудом, занимаясь в свободное от службы время.

Школьная привычка находиться постоянно в изящнообразованном, в основном женском обществе, а также ежедневное общение в родительском доме с учеными людьми были причиною того, что Егор Антонович постоянно уклонялся от общества холостой молодежи и стремился в общество людей ученых, а также в лучшее женское общество. Потому-то он обладал в высшей степени тем, что французы называют: exguise amenite или fine fleur de politesse.

C назначением Энгельгардта в директоры школьный лицейский быт принял иной характер — он с любовью принялся за дело. У него была своя дача в Царском, которая находилась напротив Александровского сада, на улице, ведущей в село Кузьмино, но он переселился в положенный ему от казны дом, чтобы, как он говорил, быть поближе к Лицею, а дачу сдал на долгий срок, добавив, таким образом, к своему содержанию солидный приварок.

В директорском доме лицейские знакомились с обычаями света, ожидавшего их у порога, всегда находили приятное женское общество. По вечерам у него в зале устраивались чтения (к слову сказать, он прекрасно читал), а женское общество придавало этим вечерам особую прелесть, приучая воспитанников к приличию в обращении со слабым полом. Новый директор считал, что запретный плод — опасная приманка и что свобода, руководимая опытной дружбой, остановит юношу от многих ошибок. Он поощрял сближение с женским обществом под неусыпным наблюдением, поощрял зарождавшийся платонизм в чувствах: по его мнению, этот платонизм не только не мешал занятиям, но придавал даже силы в классных трудах, нашептывая, что успехом можно порадовать предмет воздыханий. Некоторые лицеисты, как товарки, стали делиться своими тайнами с директором, а он был их конфидентом, судьей и ментором.