Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

• Название: Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
• Автор: Александр Александров
• Издательство: Захаров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0322-1

В этой книге все, поэзия в том числе, рассматривается через призму частной жизни Пушкина и всей нашей истории; при этом автор отвергает заскорузлые схемы официального пушкиноведения и в то же время максимально придерживается исторических реалий. Касаться только духовных проблем бытия — всегда было в традициях русской литературы, а плоть, такая же первичная составляющая человеческой природы, только подразумевалась.

В этой книге очень много плотского — никогда прежде не был столь подробно описан сильнейший эротизм Пушкина, мощнейший двигатель его поэтического дарования. У частной жизни свой язык, своя лексика (ее обычно считают нецензурной); автор не побоялся ввести ее в литературное повествование.

А. Л. Александров — известный сценарист, театральный драматург и кинорежиссер. За фильм «Сто дней после детства» он удостоен Государственной премии СССР.

---

— Да, — соглашался Суворочка, — и это должен быть военный союз!

— Сколько величия, благородства и великодушия в том, что победители сохранили побежденным город, — продолжал князь Горчаков. — Говорят, что наши солдаты охраняли памятники от вандализма их же толпы. Император по праву получил поднесенное ему Святейшим Синодом, Государственным советом и Сенатом наименование Благословенного, — рассуждал князь Горчаков. Он был не по летам взросл и серьезен.

Двое юношей звонкими голосами запели:

Он лавры похищал
Из рук неистовой Беллоны;
Царям он возвращал
И царства, и короны…

Открылся бюст государя в зеленой беседке. Художник заканчивал его, отходя и любуясь и снова возвращаясь к своему творению. Хор подошел к бюсту и запел:

Обложим вкруг, друзья, цветами
Мы образ нашего царя.
Его бессмертия заря
Венчает яркими лучами.

А Пушкин меж тем, раздувая ноздри, как раздразненный жеребец, бил копытом, не обращая внимания на сцену.

— Ну так вы будете меня ждать?

— Вы сами не знаете, что вы такое говорите! — испуганно прошептала Наталья. — Этого никак нельзя себе даже представить. Нам запрещено общаться с мужчинами!..

— Но я не могу запретить себе этого, я готов на любое безумство, лишь бы на мгновение увидеть вас наедине, иметь счастие поцеловать вашу руку.

— Что вы говорите?! И рука ли вам нужна? Я прошу вас… Вы погубите меня… — шептала Наталья, не поворачивая к нему головы, шептала почти одними губами, но он хорошо ее слышал. — Там в карете — граф. Он может увидеть, что я разговариваю с посторонним.

— Хотите, я вызову его на дуэль? Я проткну этот надутый пузырь насквозь! Я лучший в Лицее фехтовальщик, месье Вальвиль хвалит меня… — напирал Пушкин.

— Так вы лицейский? — вновь удивилась она и посмотрела на него. — А я никак не могла понять, что на вас за форма. Думала, пажеская. А вы бываете при дворе?

— Бываем, разумеется… И часто, — соврал Пушкин. — Меня ценят, — снова нагло соврал он, не подумав даже, кого он имеет в виду, но подумав, что она подумает, что он говорит о самом государе.

— Вы — отважный! Я верю вам. Только оставьте меня сейчас. Нам никак нельзя более говорить, заметят…

— Так я приду? — со значением спросил он.

Она молчала. Он смотрел на ее приоткрытую под шляпкой шею, на завитки темно-русых волос.

— Можно? Вы будете ждать?

Она едва заметно кивнула ему. Или ему показалось? Нет, кивнула, ему не показалось. Но смотрела она по-прежнему на сцену, где появился знаменитый Самойлов и запел своим очаровательным голосом на мотив известного польского «Гром победы раздавайся!..»:

Ты возвратился, благодатный.
Наш кроткий ангел, луч сердец!
Твой воссиял нам зрак прекрасный,
Монарх, отечества отец!

А в это время Пушкин уже бежал по парку, подпрыгивая и пытаясь достать нижние ветки высоких деревьев. Музыка доносилась к нему издалека, из какой-то другой жизни…

Внемли ж усердья клики звучны:
О, сколько мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!

Ты мужества явил примеры;
Защитник был святыя веры
И доблестьми прямой герой;
Явил дела великодушны.
О, сколько мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!

— Меня ценят! — кричал Пушкин в парке, один-одинешенек среди деревьев. — Меня ценят!

Сердца слушающих были в умилении, глаза наполнились слезами восторга. А Самойлов все пел:

Ты возвратился, царь наш милый,
И счастье наше возвратил;
Прогнав от нас те дни унылы
И страх, который нас томил.
Что были мы с тобой разлучны.
О, сколько ж мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!

Ему подпевали известные питомцы российской театральной труппы: госпожа Сандунова и Самойлова, а танцевали знаменитый Огюст, Дютак, Вальберг…

А потом был бал в Розовом павильоне, к которому пристроили танцевальную залу с балконом, убранную сверху донизу гирляндами из роз. Розами были украшены даже тяжелые хрустальные люстры, горевшие тысячами свечей и светившиеся тысячами хрустальных огоньков.

Лицеисты скромно теснились на галерее, окружавшей залу. От розового запаха, смешанного с запахом теплого воска и пота сотен тел, кружилась голова. Все взоры были устремлены на государя. Александр был в красном кавалергардском мундире, его окружала толпа блестящей гвардейской молодежи, в эполетах и аксельбантах, только что возвратившейся на родину из Парижа со свежими лаврами победителей.

— Ты видишь, князь, — восторженно сказал барон Корф князю Горчакову, — Россия ликует. Я никогда не забуду этой минуты, наш Агамемнон низложил Наполеона, умиротворил Европу. Одного этого деяния достаточно, чтобы обессмертить свое имя и войти в века!

— Да, — задумчиво согласился с ним Горчаков. — Не зря государя сравнивают с Александром Македонским.

— Он выше! — фальцетом вскричал барон Корф.

— Хоть бы чаю дали, — возник за их спиной Мясоедов и как-то печально хрюкнул. — А то держат здесь уже десять часов.

— Сейчас бы задавить храповицкого, — зевнул барон Дельвиг.

С другой стороны появился из-за спин косоглазый Броглио и присоединился к Мясоедову, с которым они в последнее время и сотворяли все шалости.

— Мясожоров, — сказал он. — Хватит жрать мясо. Хочешь яблочка из государева сада. Говорят, кого государь любит, тому посылает на дом целую корзину…

— А ты считаешь, что меня государь любит? — спросил тупой и наивный Мясоедов.

— Да, несомненно, государь любит всех своих подданных, — объяснил Броглио. — И особенно любит убогих.

— Это хорошо, — согласился, качая головой. Мясоедов, а Дельвиг хмыкнул.

— Это кто там на галерее? — спросил близорукий Александр Павлович у одного из своих приближенных.

— Это лицейских привели, ваше величество! — отвечали ему.

— Хорошо, пусть привыкают ко двору, — сказал Александр и хотел уже отвернуться, но вдруг добавил: — И вот еще что: скажите садовнику Лямину, пусть пошлет им корзину яблок к обеду.

Император пригласил на экосез графиню Пушкину, чтобы открыть бал. Они начали в первой паре; пары непрерывно менялись местами, образуя сложные фигуры. Государь действительно несколько располнел в Париже, но по-прежнему двигался легко.

На один из следующих танцев он пригласил среднюю из сестер Велио, дочерей его покойного банкира барона Велио, Софью, которая вместе с матерью и двумя сестрами присутствовала на бале. Ей было двадцать лет, она расцвела за годы его постоянного отсутствия в Царском. Ему нравилось ее смущение, ее невинность, которая была видна в каждом ее движении. Об этом приглашении в свете сразу стали говорить, и небезосновательно.

— Ты по-прежнему с матерью в Царском? — спросил Александр.

— Да, — пролепетала Софья.

— Я навещу тебя.

— Да, — еле выдохнула она из себя.

— Прямо завтра, — пообещал он твердо и добавил: — Ты была у меня в Баболовском?

— Нет, государь…

— Пешком гулять любишь?

— Люблю…

— Вот и прогуляемся.

Он решил, что тянуть с ней не стоит. Девушка эта, если надавить, уступит хоть здесь, под взорами тысяч гостей. Может быть, как-нибудь сегодня, подумал он, к чему тянуть, но пока танцевал, так ничего и не придумал.

На галерее Тырков подошел к Кюхельбекеру и, грубо толкнув его в спину, сказал:

— Глист, отойди, я ничего не вижу…

Кюхельбекер не обиделся, просто даже не заметил грубости; он посторонился, пропуская маленького и наглого Тыркова. Тот взглянул удивленно на долговязого, нескладного Кюхлю и увидел у него в глазах неподдельные слезы восторга.

— Он покорил Париж! — вздохнул Кюхля, ни к кому не обращаясь. — Какая счастливая судьба. Благословенный государь!

— Бабенка с ним жопастая. Как тебе? Он и ее покорит, — уверенно сказал Тырков. Присмотревшись, он вдруг узнал ее: — Так это Софья, банкирша, в нее и в ее сестру Целестину Сенька Есаков влюблен. Страдай, Сеня! У тебя сам монарх соперник!

После бала подъезд наполнился множеством важных лиц в мундирах, слепило от орденов и бриллиантов, пахло духами и пудрой. Господа ожидали своих карет. Лица их были уставшие, платья помятые. Лицеисты спускались едва ли не последними, но и тут их остановили, оттерли в сторону, чтобы они не мешали разъезду, и они волей-неволей наблюдали это действо.

— Холо-оп! — выкрикивал один и тот же голос из толпы, и подъезжала очередная карета с бородатым кучером.