Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

• Название: Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
• Автор: Александр Морев
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-89059-044-8

Вторая книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)», посвященных 1960–1980-м годам XX века. Освобождение от «ценностей» советского общества формировало особую авторскую позицию: обращение к ценностям, репрессированным официальной культурой и в нравственной, и в эстетической сферах. В уникальных для литературы 1970-х гг. текстах отражен художественный опыт выживания в пустоте.

Автор концепции издания — Б. И. Иванов.

---

— Что, не было бы плохих зубных щеток? — улыбнулась она.

— Да, многого не было бы, если быть честным. Давай посидим немного. — И повалился на траву.

— Ты же хотел отвести меня к заливу. Я хочу посмотреть на залив с волнореза.

— Я потом покажу тебе залив с волнореза, а пока посидим. Помни, я твой экскурсовод и сладкое оставляю на потом. У нас еще есть время, — он взглянул на часы, — мы сходим и в рыбацкий поселок, он тут рядом, за парком, и на волнорезе постоишь, и над водопадом — плотина там, у шоссе. Все успеем! Я очень люблю этот парк.

Он снова закурил. Никогда она еще не доверяла так ни одному экскурсоводу и опустилась рядом, села, вытянула ноги и натянула на колени полы пальто. Он лежал на спине, курил и смотрел в небо.

Серые облака двигались над головой. «Полки идут, как облака!..» — подумал он и закрыл глаза. Тревожные облака все так же шли и под веками. Он увидел белый потолок больничной палаты и вновь почувствовал слабость. Открыв глаза, вздрогнул. Она смотрела в упор и сразу отвернулась. Серые облака шли все так же и неизвестно куда.

«Кто же так лежал? — подумала она и вспомнила: — облака… полки», и тоже посмотрела на небо. «Нет, там были высокие, спокойные, а эти идут, идут…»

Парк был очень тих.

Глядя на нее, он подумал: «Есть какое-то очарование, когда видишь, как в маленькой девочке просыпается взрослая женщина, и наоборот, когда в женщине остается именно эта детскость, непосредственность ребенка. Но чего больше в ней? Пожалуй, в ней есть и то и другое и еще что-то сильное, пружинное, неведомое мне в других».

— Представляешь, девочка играет в куклы, но вот прибежали мальчишки, и она становится строгой, покрикивает на них и повелевает вздернутым носиком.

— Да, хорошо, — сказала она. — Но мне всегда жаль тех женщин, в которых много ребенка. Они обаятельны, пока молоды, а с годами это проходит. Обычно — это безвольные натуры. Представь, сорокалетняя дама все играет в «семнадцать лет».

Он живо повернулся на локте.

— Ну что ты, здесь нужна такая воля!

— Подожди, я серьезно. — Ветер зашелестел в деревьях, и она посмотрела, как качаются ветки и летят новые листья. — И именно поэтому мне иногда бывает жаль мать. Она красива, добра, и в молодости — я верю отцу — она была очень обаятельна. Представляю, как она склонялась над цветами, гладила кошек, собак. Качала меня на руках… И отец любовался ею, но сейчас ей не хватает и воли, и ума. О ней не скажешь — вот тонкая натура! И нет того обаяния! Но доброта все та же.

Он склонил голову на плечо. Какой сложной и прекрасной жизнью живут ее глаза, губы, голос.

— Женщина должна быть не только добра, — продолжала она, — но и умна, а когда она добра и умна, тогда и обаятельна. Только тогда…

Это было сказано очень серьезно. Он смотрел: очень серьезная, и губы, и глаза, и даже руки с листьями. В ее лице был приговор женскому кокетству.

И он протянул:

— Ну, улыбнись, Галчонок!

— С тобой невозможно говорить!

— Но я же не виноват. Ты мне больше нравишься большеротым Галчонком! — сказал он. И вдруг повалился на бок, доставая носовой платок из кармана брюк, большой, красный, и, достав, воскликнул с пафосом: — Милый Галчонок, ты не представляешь, какой ты красивый, обаятельный и умный человек! — И высморкался. — Даже завернутая в это дурацкое одеяло — ты самая тонкая натура, какую я когда-либо видел!

Он быстро вытер нос, сложил платок и спрятал его в карман.

«Как он все просто делает!» — подумала она.

— Вот смотрю на тебя, и все здорово! И эти деревья, и листья — все. Весь этот день какой-то удивительный!

И вдруг замолчал, пораженный звуком своего голоса. Любовь? И испугался. А не проговорился ли? Но нет. Она сидит рядом, наконец-то рядом. А их товарищеские отношения — так ему по крайней мере казалось — незаметно перешли в отношения полудружбы-полувлюбленности. И никого нет. И она перебирает ветки, вытянула ноги, положила одну на другую, ноги в таких холодных сапожках! Почему-то сапожки сейчас казались ему очень холодными, особенно правый, только что побывавший по щиколотку в ручье. И захотелось стащить его с ноги, поставить на траву, и взять в руки ее холодную маленькую ступню, и греть в ладонях, дышать на нее, и гладить пальцы под тонким капроном.

Он полюбил. Это пришло как-то сразу. Он не помнил себя таким. Месяц назад ее встретил. Вчера узнал у приятеля ее телефон и вот позвонил. «И так прекрасно, что я ее встретил, что она есть! И вечером можно снова, с бьющимся сердцем, снять трубку, набрать номер ее телефона и после трех-четырех гудков ожидания услышать в трубке ее голос. И знаю, ее голос сразу потеплеет для меня».

Он знал, как ночью будет думать о ней и трудно будет вспомнить, какое именно у нее лицо, разрез век, какой нос, губы и какие глаза.

А действительно, какие? Он легко сел и заглянул ей в лицо.

— Черные! — И, довольный, повалился на траву.

— Ты что?

— Я до сих пор не знал, какого цвета твои глаза. Знал — удивительные.

— Ну и как тебе цвет моих глаз?

Он лежал на траве распластавшись и держал у самых губ сигарету. Деревья уходили в высоту.

— Цвет глаз вообще ничего не говорит, — сказал он. — Человека можно любить даже с бельмом на глазу, даже кривого, даже слепого, даже с красными глазами, как у кролика.

— А какой ты любишь цвет глаз? — настаивала она.

— Какой? — Он засмеялся. — Красный, как у кролика, и черный! Я люблю черный цвет глаз. Ты довольна?

Он все обыгрывал — так было легче.

Она смотрела на него и вспомнила про парик.

— Знаешь, кого ты сейчас напоминаешь?

— Кого?

— Моцарта! Такой же беззаботный и гуляка праздный.

— Ничего себе — праздный гуляка. Моцарт накатал столько симфоний и умер ни свет ни заря, вон старик Чайковский до седых волос дожил и то всего шесть симфоний выдал! А я что? Тридцать лет и — ничего: ни академик, ни герой, ни мореплаватель, ни плотник.

Она засмеялась.

— Теперь же другое время!

— Меньше надо болтать языком, старушка! Это все очень серьезно. — Он тронул нос и посмотрел на палец, палец был в крови, и снова откинулся на спину, затряс красным платком.

«Да, очень серьезно, — думал он, — очень серьезно, старушка! Мне бы еще каких-нибудь пять-семь лет, каких-нибудь пять-семь лет, и…»

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… — приговаривал он, вытираясь.

Она смотрела и увидела, как кровь становится невидимой на красной ткани платка.

Этот платок вдруг показался ей зловещим.

— Что с тобой?

— Пустяки, — отмахнулся он.

— Да, тридцать семь лет, — вздохнул он, — контрольный возраст гения! Кто умер в тридцать семь лет? Знаешь?

Она подумала.

— Пушкин, Рафаэль, Маяковский, Лорка, Жерар Филип, Аполлинер, Ван Гог… Ты простудишься, у тебя же тонкий плащ.

— Да, Ван Гогус, — вздохнул он и поднялся. — Ну что ж, пошли! — И протянул ей руку.

Если и есть очарование в осеннем парке, то оно, как никогда, было доступно ему сейчас. Он любил приезжать сюда осенью. Тридцать шестой номер трамвая увозил его с Театральной площади и привозил сюда, к поселку Стрельна. Он очень любил этот заброшенный парк, любил эти большие старые деревья, посаженные бог весть когда. Редкие прохожие его не отвлекали. Здесь он ходил по пустынным дорожкам, щурился, курил и думал свои осенние думы. Он был тяжело болен и знал, что обречен.

И вот сейчас он шел рядом с этой девочкой, без конца говорил с ней, а сам ловил себя на мысли, что она сосуд, сосуд кристально чистой истины.

— Знаешь, ты осветила сегодня весь этот мой парк, — вдруг сказал он. — Представляешь, что ты сделала!

Оба засмеялись.

И она, покраснев, сошла с дорожки и быстро-быстро вприпрыжку, как девочка, спустилась к воде.

В черной воде отражалось небо и силуэты деревьев. Вода только казалась черной, но была прозрачной и очень чистой, а черной казалась от прошлогодних листьев, слежавшихся на дне. Поверхность воды была усыпана новой яркой листвой.

Он смотрел с дорожки, как она шла берегом и как присела на корточки у самой воды, нагнулась, потянулась рукой к воде, вытянув другую с букетом — для равновесия. Рука с букетом качалась, отражения в воде были четкие и черные, словно покрытые лаком.

— Ну, как вода? — крикнул он.

— Совсем теплая, — ответила она. — Можешь выкупаться.

Странно и хорошо было слышать ее голос на расстоянии. Он раздавался словно для всего парка, и показалось, что она всегда была рядом, что давно он уже слышал этот голос и видел ее улыбку. И вдруг вспомнил, что встретил ее не месяц, не год, а раньше — лет десять — двенадцать назад. Да-да! Тогда вечером на Садовой у Сенной он сел в трамвай и увидел напротив девочку. Она сидела на коленях у матери, и как взрослая, разговаривала с ней, и весь вагон улыбался. Она заметила, что он смотрит, а он смотрел не на мать, а на нее, и она широко улыбнулась ему, но застеснялась и спрятала лицо на груди у матери и снова взглянула. И он позавидовал тогда тому, кто встретит ее лет через десять. А может, это была не она? Она! Вылитый галчонок.