Геннадий Гор - Изваяние

• Название: Изваяние
• Автор: Геннадий Гор
• Жанр: Научная Фантастика

В новой книге Геннадия Гора мы встречаемся с редким жанровым сплавом. Волшебная сказка — и трактат о сложнейших вопросах философии искусства, мемуары — и научная фантастика, история литературы — и детектив… Так же сложна и проблематика романа. Автор размышляет о времени и бессмертии, о природе слова и парадоксах логики.

Как всякая сказка, роман Геннадия Гора одарен светом мечты. Он пронизан тягой к творчеству и знанию, он утверждает возможность гармонического единства человека, природы и культуры. Вне такого единства невозможно ни счастье, ни бессмертие человечества. Прообраз этого бессмертия и счастья является нам в искусстве, в народных сказках, в созданиях поэтов и художников. Вот почему главная героиня романа Офелия, женщина-книга, романтический символ поэзии, сказки, мечты…

---

— А откуда ты знаешь, что Агасфер не стирал грязные носки? Ты что, присутствовала при этом?

— А почему бы нет? Я с ним в родстве. Мы оба мифы.

— Мифы! — сказал я. — Мифы живут в сознании людей и на страницах книг. А ты? Посмотри на себя. На левой щеке у тебя сажа от керосинки. А твои быйшие мраморные пальцы потрескались от мытья посуды. Ты бывшая богиня. Вот кто ты. Отмененная Венера, Мнемозина в отставке, Эвридика, которую скоро обвинят во вредительстве.

— Замолчи, я прошу тебя! Замолчи!

У нее явно испортился характер в этой коммунальной квартирке. И наступит время, подумал я, когда она забудет, что она книга. И тогда что будет с Колей, со мной, а главное, с ней?

По-видимому, она еще не разучилась читать чужие мысли, проникая сквозь чужой лоб так же легко, как сквозь чужие стены. И угадав, о чем я тревожусь, поспешила успокоить меня:

— Я вижу, тебе наскучило среди художников и картин. И ты затосковал по будущему, которое когда-то было твоим прошлым и скоро снова станет твоим настоящим.

— Среди картин? — возразил я. — Наоборот, я хочу написать твой портрет для своей персональной выставки, которую устраивает Политехнический институт.

Сердитое и недовольное лицо Офелии чуточку подобрело.

— Я разучилась позировать, — кокетливо сказала она. — Да и не уверена, что тебе это удастся. Ты пишешь в слишком эскизной манере. Ведь эскизная манера, заимствованная у импрессионистов, годится, чтобы схватить явление и сразу упустить его, словно это солнечный луч. Нет, ты не спорь. Пожалуйста, не спорь со мной, мне больше по душе классицизм.

— Так я и напишу тебя в классической манере. Холодно. И чуточку даже академично. Устраивает тебя? Если устраивает, я завтра приду. Назначь удобный для тебя и для Коли час.

— А при чем тут Коля? — спросила она.

— Я не хочу никому мешать.

Она назначила час. И я ушел. Во дворе я увидел двух старух, похожих друг на друга, как чудо. Двух носатых старух, малограмотных, темных, но знающих, что такое время, лучше Эйнштейна.

— Здравствуйте, — сказал я. — Я корреспондент вечерней газеты. Если у вас есть время, расскажите, пожалуйста, где вы были?

— На рынке были, — ответили они хором, — на Андреевском рынке.

— Я понимаю. На рынке. Но в какое время?

— Утром.

— Да нет! Я не об этом спрашиваю. Я хочу знать, как вам удалось попасть в тот Петербург…

— В какой Петербург?

— Ну, в тот. Вы сами знаете в какой. — И я вдруг понизил голос.

Старухи тоже понизили голос:

— На рынке были. Утром. Купили картошки. Капусты купили. Укропу. И три луковицы.

— А когда? Когда?

— Утром. Когда дворник подметал двор.

— Но ведь тогда дворники тсже подметали дворы. И на рынке тоже можно было купить капусту, укроп и три луковицы. Сколько вы заплатили за три луковицы?

— Пятнадцать копеек заплатили.

— Ну! Ну! — погрозил я пальцем. — Говорите правду, мне врать нельзя. Я корреспондент. Тогда были другие цены.

И я достал из бокового кармана блокнот, раскрыл его. Увидя раскрытый блокнот и тонко очиненный карандаш, старухи сделали шаг назад. Они сделали еще шаг и два шага, всего несколько зыбких старушечьих шагов, чтобы видеть между собой и мной хоть крошечное расстояние.

Но я не отпускал их, не дал им уйти из двора-колодца, который становился все уже и уже.

— Так вы были там? — спросил я тихо.

— Где?

— В старом Петербурге? Сто лет тому назад?

— Не были, — ответили старухи хором.

— Говорите правду. За ложь я могу привлечь вас к ответственности.

Старухи начали креститься. Креститься и отступать. Отступать и креститься.

Мне стало жалко их. Я закрыл свой блокнот.

35

Я сказал Офелии:

— Расскажи-ка лучше, как тебе удалось вызволить старух из гоголевского Петербурга. — Так же, как тебя из двадцать второго века. Тем же испытанным, хорошо проверенным способом.

— Уж не ставишь ли ты знак равенства между мною и двумя сплетницами, старыми спекулянтками?

— Смешно жаловаться на самолет или на автомобиль. Ведь этим транспортом пользуются не только праведники и святые?

— Ты считаешь свой способ тоже транспортным средством?

— А чем прикажешь мне его считать? Чудом?

— Все-таки оно ближе к чуду, чем к науке и технике.

— Ты глубоко заблуждаешься.

— Я буду очень рад, если я заблуждаюсь. Но если оно близко к технике и науке, это твое средство, почему его не запатентовать и не послать в соответствующий наркомат чертеж или схемку?

— В какой наркомат? Зачем? Какую схемку? Никакой чертеж и никакая схемка не сможет…

— Значит, это все-таки чудо, — перебил ее я.

— Нет, не чудо.

— Не думаю, чтобы жене советского аспиранта следовало скрывать это и задерживать научно-технический прогресс. Ведь ты живешь на стипендию, которую выплачивает твоему мужу государство. Не находишь ли ты…

— Не нахожу! — отрезала она.

Она замолчала.

Я тоже молчал. И продолжал свою работу. Вот уже третий день, как я писал ее портрет.

Пока это был только эскиз, небрежно исполненный набросок. Но как бы этот портрет так и не остался эскизом. Ведь я очень сомневался, что мне удастся проникнуть с помощью красок и кисти в ее суть. Да и что называть ее сутью? Я ее знал больше всех, пожалуй, всетаки больше, чем ее муж, Коля Фаустов. Но знал ли ее Коля? Знал ли ее я? Знала ли она сама себя?

Я утешал себя тем, что на этот вопрос (кто она?) ответит портрет, который я напишу. Я доверился своему подсознанию, мобилизовал все свои чувства, чтобы схватить… Что?

Ничто или нечто?

Однажды она сказала мне:

— Я не машина времени.

— А кто же ты? — спросил я.

— Я — женщина.

— Но не каждая женщина, — сказал я, — может пройти сквозь стену и сквозь время, не повредив ни времени, ни стены?

— Да, не каждая.

И сейчас, вглядываясь в ее лицо и в отражение ее лица на холсте, я вспоминал ее ответ: «Да, не каждая».

Я уцепился мыслью за эту фразу, словно фраза могла мне помочь схватить тайну ее существа.

«Да, не каждая». Но это глупо. Как будто кто-то еще, кроме нее, мог делать с явлениями, вещами и людьми то, что делала она.

И вот сейчас, угадав мою мысль, она переставила явления и вещи, поменяла их местами.

Когда я подошел с кистью к эскизу, я невольно отпрянул. Она уже была на холсте со всей своей чудесной плотью, с лицом, с руками, со смеющимся ртом и синими, как лесная река, глазами.

А в кресле вместо нее сидел эскиз.

— Как тебе нравится твоя работа? — спросила она меня с холста.

И в эту секунду открылась дверь и вошел Коля. Он вошел, увидел Офелию на холсте, а ее изображение в кресле и, конечно, растерялся.

— Коля, ты очень проголодался? — спросила она. — Но я сейчас не могу пойти на кухню. Тебе придется немножко обождать.

— Сколько обождать? — спросил Коля.

— Немного. Год или два.

— Почему так долго?

— Я хочу помочь этому посредственному художнику стать гением. Для этого мне придется повисеть вместе с холстом годик или два в Русском музее или в Третьяковке. А потом я сойду с холста и вернусь к тебе.

— Два года? Без тебя? Я не соглашусь.

— Дурачок. Я буду висеть в музее только днем. А по ночам я буду сходить с холста и приходить к тебе. Не волнуйся! Я тебя прошу. И пожалуйста, не мешай. Без моей помощи этому художнику не стать гением. Нет, я должна ему помочь, должна. Он не может больше оставаться посредственностью. Не спорь!

Но это продолжалось недолго. Она опять расставила явления и вещи по своим местам и, незаметно сойдя с холста, снова оказалась в кресле.

Это было шуткой, игрой. А может, она хотела показать мне, а заодно и Коле, свое магическое искусство, свою волю, свое умение художественно распоряжаться не только отображениями предметов, а их сутью?

После того, что она проделала, каким унылым и беспомощным казался мне мой эскиз. Я еле сдержал себя, чтобы не порвать холст.

36

Теперь мы встречались часто и перебрасывались фразами. Но большей частью это были обычные фразы. Ленивые фразы. Фразочки. Словечки, сказанные как бы невзначай. Они не задевали сути того загадочного, что так безуспешно пыталась передать моя тяжелая и бескрылая кисть.

Офелия сидела в кресле положив ногу на ногу. Курила сигарету за сигаретой, бросая окурки в блюдце, заменявшее пепельницу. Иногда она читала по памяти стихи Блока:

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

— Обожди, — сказал я, — откуда тебя мог знать Александр Блок?