Евгений Матонин - Яков Блюмкин: Ошибка резидента

• Название: Яков Блюмкин: Ошибка резидента
• Автор: Евгений Матонин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-235-03863-9

Короткая жизнь Якова Блюмкина (1900–1929) до сих пор остается вереницей загадок, тайн, «белых пятен», хотя он дружил, враждовал, застольничал со многими литераторами, среди них Есенин, Маяковский, Мандельштам, Георгий Иванов… Одни оставили о нем воспоминания, похожие на памфлеты, другие включили в произведения: «Человек, среди толпы народа / Застреливший императорского посла, / Подошел пожать мне руку, / Поблагодарить за мои стихи» (Н. Гумилёв). И это — убийство в 1918-м германского посла фон Мирбаха, давшее старт восстанию левых эсеров против большевистского правительства (как принято считать), — единственный факт его биографии, не подлежащий сомнению. Остальные невероятные приключения и обличья Блюмкина — чекист, организатор революции в Персии, «диктатор» Монголии, искатель клада барона Унгерна, военный советник в Китае, советский разведчик-нелегал на Ближнем Востоке, жертва предательства любимой женщины — воспринимаются как мифология, созданная не без его участия. Кем же он был на самом деле — революционером, авантюристом, разведчиком, провокатором, тайным агентом высланного из СССР Троцкого? Евгений Матонин, известный кинодокументалист, автор книг «Иосип Броз Тито», «Никола Тесла» («ЖЗЛ»), предпринял, пожалуй, первую попытку восстановить на основе сохранившихся документов, исторических исследований русской революции, воспоминаний реальную биографию этого колоритного «героя» своего времени, который являл собой все противоречия эпохи великих потрясений.　

знак информационной продукции 16+

---

«Я прошу партию и ОГПУ оказать мне… доверие, — писал Блюмкин в заявлении, адресованном ЦК и ЦКК ВКП(б). — Единственная гарантия, которую я могу дать при этом, состоит в том, что я постараюсь это доверие оправдать на деле, в еще большей степени, чем это делал, идя от левых эсеров к большевизму… Я убежденно заявляю, что теперь принадлежу партии с головы до ног и что в той борьбе, которая ей предстоит, в дьявольски сложных и трудных условиях, в борьбе за генеральную линию, которую придется с кровью вырывать у капиталистических элементов города и деревни, за подготовку, организацию и развитие международной революции, за защиту СССР, партия может мною располагать без остатка как дисциплинированным членом партии. Я не только полностью, по всем пунктам, разрываю с оппозицией, но готов по первому приказанию партии в той форме, в какой она сочтет это нужным, по мере сил своих вести активную борьбу против этой оппозиции».

Он тесно сотрудничал со следствием и по профессиональным вопросам. Руководство ОГПУ теперь опасалось, что резидентура в Константинополе «заражена троцкизмом» и решило ликвидировать ее. Агранов попросил Блюмкина написать письмо Николаю Шину с указанием «ликвидировать контору» и выехать в Москву. Но так, чтобы он не догадался о том, что Блюмкин арестован.

Блюмкин энергично взялся за письмо. Написал он его 22 октября.

«Здравствуй, Колюшка!

Ты, вероятно, недоумеваешь (а заодно поругиваешь меня) по поводу того, что, рассчитывая пробыть в Москве одну-две недели, я задержался здесь на целых два месяца. Для меня самого это явилось неожиданностью. Но такова сложная природа нашей работы. В одном из западных пунктов, на котором, в частности, базировалась наша константинопольская лавочка, у нас произошло неожиданное осложнение, и понадобилось ждать выяснения этого столько времени… Первый вывод, к которому после долгих обсуждений… с моим высоким начальством мы, наконец, пришли, — это свернуть нашу лавочку в Константинополе, как базу нашей работы, и перенести ее в другой пункт.

Короче говоря, Колюшка, немедленно с получением сего приступай к ликвидации. Сделай это очень спокойно и выдержанно — никакой, решительно никакой опасности нет.

Распусти слух, увязанный, разумеется, со всем, что ты говорил ранее по поводу моего отсутствия или отъезда, что ввиду явной невыгодности предприятия именно в Константинополе, патрон, занятый другими операциями, распорядился ликвидировать контору…»

Далее Блюмкин предписывал Шину выезжать в Одессу нелегально, «чтобы не пачкать паспорт советской визой». Он уверял, что с большим трудом убедил свое начальство разрешить Шину приехать в СССР. Якобы сначала его хотели перебросить на другое место работы прямо из Константинополя, но он, Блюмкин, чуть ли не поругался с руководством и «выбил» разрешение на его приезд в Советский Союз. «Стоишь ты этого?» — с пафосом спрашивал он. «Если я смогу, то приеду в Одессу тебя встретить, хотя очень занят подготовкой нашей работы в другом пункте, — обещал Блюмкин. — Мне очень хочется, чтобы мы встретились именно в Одессе, городе нашего детства».

В постскриптуме Блюмкин просил Шина привезти ему пару замшевых перчаток, так как свои он потерял, писал, что мечтает сразиться с «маэстро Шином» в шахматы.

Это письмо — чистейший обман — написано так, что комар носа не подточит. Письмо отправили в Константинополь, где резидент ОГПУ Эйтингон (Наумов) передал его Шину. Соответствующее послание Блюмкин сочинил также Ирине Великановой. Он предписал ей срочно выехать в Москву якобы для замены паспорта.

Место Блюмкина в Константинополе занял Георгий Агабеков. Вообще-то он должен был ехать в Индию, но вскоре после ареста Блюмкина его вызвал к себе Трилиссер. В мемуарах Агабеков описал их разговор:

«Вот что, тов. Агабеков, — встретил меня Трилиссер, который на этот раз был в явно удрученном состоянии. — Вам придется отказаться от поездки в Индию. Вы, наверно, знаете уже, что случилось с Блюмкиным. Созданная им на Ближнем Востоке организация осталась теперь без руководства. Вам нужно немедленно выехать в Константинополь и принять нелегальную резидентуру. Посмотрите, кого из тамошних работников нужно снять и кого оставить…

О задачах ваших я много говорить не буду, — продолжал он, — вы их должны знать, руководя сектором. В данный момент нас очень интересуют палестинские события. Столкновения между евреями и арабами должны дать интересные для нас результаты, ибо английское правительство должно будет принять чью-либо сторону, благодаря чему будет иметься в наличии обиженная сторона, которую легко будет нам использовать против Англии. Палестина же важна как стратегический пункт, так как в случае столкновения с Англией дезорганизация морского движения через Красное море значительно поможет нам. Но в своей работе помните, что основная задача вашей работы должна заключаться в таком ее построении, чтобы аппарат мог действовать во время войны. Ну вот, я думаю, что это все. А с Индией подождем, пока не наладится работа в этих странах. Это со временем облегчит проникновение в Индию. Наконец, помните, что я возлагаю на вас большие надежды и будьте осторожны в работе.

В это время вошел в кабинет секретарь Трилиссера и доложил, что из внутренней тюрьмы передают о просьбе Блюмкина, желающего поговорить с ним.

— О чем мы еще можем говорить? Передайте, что мне сейчас некогда, — ответил Трилиссер.

— Да, кстати, вот записка Блюмкина о положении нашей агентуры. Ознакомьтесь и верните мне, — обратился опять ко мне Трилиссер. — Итак, постарайтесь на будущей неделе выехать, — протянул он мне руку, и я оставил кабинет».

Агабеков сообщает также в мемуарах, что переданная ему докладная записка Блюмкина начиналась с 27-й страницы и с таких слов: «Теперь, закончив с политической стороной дела, перехожу к работе ГПУ, которую я, несмотря на мои сомнения, выполнял честно и добросовестно. (Ах, если бы мое партийное лицо было так же чисто, как моя работа по линии ГПУ)». Дата, проставленная на записке, — 8 октября, то есть за неделю до ареста Блюмкина. «Меня, так же как и всех остальных товарищей, очень интересовало, что писал Блюмкин в первых 27 страницах, — пишет Агабеков. — Мы видели из остального текста, что там было признание, раскаяние, но в чем, в какой форме, мы так и не узнали, несмотря на то, что были пущены в ход все связи. Никто из нас в ГПУ не видел этих страниц. Они, вероятно, были сразу переданы в Политбюро Сталину, где в это время решалась судьба Блюмкина».

Парадокс в том, что в деле Блюмкина, как уже говорилось, осталась, судя по всему, именно первая часть его докладной — с 9-й по 26-ю страницу. В ней бывший «бесстрашный террорист» признавался и каялся. А вот где та часть, которая начиналась с 27-й страницы и которую читал Агабеков (если он ничего не перепутал), — неизвестно. Так же неизвестно, куда делись первые восемь страниц этой «исповеди».

* * *

Блюмкин так и не узнал, что Агабеков сменил его в Константинополе. Также не узнал он и того, что случилось с людьми из его резидентуры. В камере тюрьмы на Лубянке время для него уже остановилось. Но сам он, кажется, не осознавал этого до самых последних минут.

Он, конечно, понимал, что окончательное решение о его судьбе будут принимать не на Лубянке, а в ЦК, Политбюро или, возможно, и сам Сталин. От этих людей, руководителей партии и государства, будет зависеть, останется он жить или нет. Главное — чтобы они поняли все те причины, которые заставили его связаться с оппозицией, и то, что в ходе своих метаний и сомнений он окончательно переродился и теперь «полностью предан партии».

Он не ошибался. 21 октября Ягода и Агранов действительно направили Сталину отредактированную самим Блюмкиным (!) стенограмму его же показаний. Сталин внимательно прочитал их, судя по оставленным пометкам. На экземпляре стенограммы, хранящемся в Архиве Президента Российской Федерации, многие места подчеркнуты карандашом. Особое внимание Сталин обратил на блюмкинский пассаж, который уже упоминался выше:

«Вообще во мне совершенно параллельно уживались чисто деловая преданность к тому делу, которое мне было поручено, с моими личными колебаниями между троцкистской оппозицией и партией. Мне кажется, что психологически допустимо, и это является объективным залогом моей искренности, когда я это говорю».

Сталин отчеркнул его двумя чертами на полях и оставил рядом комментарий: «Ха-ха-ха!»

Двадцать четвертого октября Сталин распорядился переслать копии стенограммы показаний Блюмкина членам и кандидатам в члены Политбюро.

А 28 октября 1929 года Блюмкин составил заявление в ЦК и ЦКК ВКП(б). «Я хочу, чтобы партия и ОГПУ, когда они будут решать вопрос о моей партийной судьбе, чтобы они видели мой путь, — среди прочего писал он, — чтобы они видели, что я могу быть полезен, что я не должен быть потерян как работник для партии и Советской власти, и чтобы решали вопрос обо мне по совокупности… Даже и с этой моей ошибкой, я сейчас более надежен как революционер, чем многие и многие члены партии. Вся моя жизнь — тому доказательство».