Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

• Название: Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)
• Автор: Марина Воробьева
• Издательство: ЛитагентАСТc9a05514-1ce6-11e2-86b3-b737ee03444a
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-097395-8

Название этой книги придумал Константин Наумов и любезно разрешил использовать его для сборника рассказов разных авторов, возможность работать с которыми составитель считает одной из самых больших удач в своей жизни.

Что скрывается за этим названием? Торжество деперсонализации, все вот эти драгоценные пограничные состояния между памятью и забвением, осознанием и страхом, жизнью и смертью, неведомые территории, откуда мы, храбрые летчики, настоящие бойсы, иногда возвращаемся не просто живыми, а с добычей.

Наша добыча – вот она.

Книга публикуется в авторской редакции

---

Зубрик сказал, мы должны это увидеть, и мы пошли, он любил картины завороженной любовью и отказывался воспринимать их пейзажем, думал поймать намеки на Грешницу в полотнах Одетты, его любопытство заходило все глубже, его время растрачивалось на узоры старой крепости, и поэтому он первый узнал, что в одной из комнат оборудовали лазарет для оловянной. Он позвал нас посмотреть на застывший янтарь, на тело, которое лежит в космическом одиночестве, и мы решили посмотреть, потому что никогда не видели содержимого гробов, в мавзолее все от нас было скрыто каменными и деревянными преградами, чужая смерть в относительной близости, но этого недостаточно. Мы обступили постель, сочувственно держались за ее ногу сквозь одеяло, Зубрик смотрел рассеянно и особенно. С ее пальца сняли оловянное кольцо, как бы уже попрощались, но она еще была здесь в полуприсутствии. Одетта не скрывала, что некоторые умирают от разрыва тканей, а точнее – от болевого шока чаще, чем собственно кровотечений. Но обычно ускользали без нашего взгляда и прощания. Зубрику было важно, чтобы мы попрощались с ней, а не так, как обычно, и мы прощались, жали ее ладонь и гладили по плечу. Потом он спросил, а не хотим ли мы, ведь она никогда не отказывалась и всегда отвечала согласием. Несмотря на то, что она стала молчанием, он может ручаться, что это не изнасилование Мы слишком хорошо знали, через что и ради чего в нее пришла боль, отчего ее молчание, и не хотели быть частью всего этого. Сливаться с ее разрывами и болевым шоком. Грешница не могла забрать всех, но могла первого, последнего или – наиболее яростного из нас. Мы не то что стеснялись или искренне жалели оловянную, цена ее тела могла быть слишком неясной, не до конца названной. Так что только Зубрик решился и попросил нас выйти из комнаты. Одетта никогда не говорила с нами о сексе и его добровольности, отсутствие формальных согласий – не является грехом – но любая форма присутствия в капиталостроении башни буквально граничила со святотатством. Оловянные – были его гекатомбой и краеугольным камнем, прикосновение олова является особенным прикосновением, почти поцелуем яркого космического всесожжения, это так же, как посягательство на жен верховных политиков. В своем интервью она говорит, что олово – символ подсознательной печали, поэтому раньше невесты получали обручальные кольца из олова, и короны консортов – оловянные короны ненастоящей власти. Зубрик вернулся в нашу комнату потусторонне-потерянным, его рубашка и штаны измазаны кровью, он пытался стереть ее, но не вышло, и поэтому его руки тоже были в крови. Он сказал, что там провал, как в крепостной стене. И больше мы не обсуждали это, он стал очевидным выбором Бумажной Грешницы, кровь впитывается в бумагу без возможности что-то изменить, он даже стал в каком-то роде знатоком Грешницы, теперь все его предположения и гипотезы о ее природе привлекли наше внимание. Он рассказывал о символике воска и олова, о четках с железными шахматными фигурами и разрушенном донжоне – обо всех отпечатках знания прошлого, найденных в коллекции картин. Но потом его предсказуемо забрали, и тело в гробу отнесли в мавзолей, и по новой весне через пробоину мы выходили на склон, где одуванчики и спускались до первых деревьев, не дальше.

В своих правилах жизни Одетта Сван сказала, что никогда не повышает голос на своих подопечных, а их поведение не может спровоцировать ее гнев.

Вера Кузмицкая Рыжий лес

Солнце медленно завалилось за разлапистую тучу, и во дворе сразу стало зябко и тихо. ветра не было. мокрые простыни, развешенные с утра бабой Лизой, безвольно повисли тяжелыми душными кулисами, в которых бестолково толкались толстые коты. Где-то вдалеке прогремел армейский грузовик.

– Может, на озеро? – безнадежно предложил Валик.

– Холодно, – равнодушно сказал Пашка и трубно шмыгнул носом.

Снова замолчали. Валик достал из кармана старый телефон и принялся тискать кнопки. Пашка растянулся на бревне, подложив руки под выгоревшую голову. Я ковырял коричневую корочку на заживающем колене и бездумно возил глазами по дому.

У подъезда возились бедовые братья Кобейко из пятой комнаты. С самого конца весны они пытались сделать текилу: таскали из дома обрезки материнских суккулентов, мужественно жевали их и сплевывали кровяно-зеленой кашей в бочку с дождевой водой. Где-то они прочитали, что именно так получилась текила – якобы кому-то на диком западе однажды пришла в голову мысль попробовать забродившую воду из плевательниц. Баба Лиза регулярно вычерпывала воду из бочки и, брезгливо морщась, поливала ею цветочную клумбу (так что дегустация, к счастью, все время откладывалась), а мать регулярно задавала обоим трепку за изуродованные кактусы и рты, но братья не теряли надежды. Вот и сегодня они стояли возле бочки и медитативно месили пыльную, цветущую воду самодельным багром.

– Эй, малые, Нину сегодня еще не видели? – крикнул Пашка.

Братья повернулись к нему и, как по команде, пожали плечами. Пашка вздохнул, поднялся на ноги. Было всего два часа дня. До темноты оставалась целая вечность.

– Ну, до вечера, – неопределенно махнул нам рукой Пашка и побрел к дороге.

– Да, до вечера, – живо отозвался Валик.

Братья Кобейко на секунду перестали греметь багром и внимательно посмотрели на Пашку. Все ждали вечера.

Все ждали Нину.

Нина жила в большом доме в частном секторе прямо на границе с рыжим лесом. Ее отец был большим военным чиновником, мать когда-то преподавала немецкий в центральной гимназии. познакомились они сразу после Старой Войны, но Нину ждали долго – почти тридцать лет. Нина была поздней дочерью, родившейся под занавес отчаявшейся супружеской страсти и надежды завести еще одного ребенка; Нина была младшей дочерью. У нее был старший брат, который пропал, когда ей было семь. Три раза в неделю она приезжала в город на частные уроки музыки: зимой водитель привозил ее и увозил домой, а летом она отпускала его и обратно шла пешком в сопровождении нашей не самой представительной свиты – но какая уж была.

Ее отец не сильно жаловал нашу компанию и гораздо охотней предпочел бы, чтобы и летом Нину домой забирал лобастый унылый водитель, но мать не была так категорична:

– Девочке нужны друзья, а эти еще не самый плохой вариант.

Я случайно услышал эту фразу, вернувшись за забытой на крыльце сумкой, и гордо передал ее остальным: быть не самым плохим вариантом для Нины – лучший вариант из возможных для нас, мальчишек из разреженных Старой Войной семей и добитого за послевоенные годы городка. Поэтому три раза в неделю по вечерам мы ждали Нину возле музыкальной школы, аккуратно принимали из ее рук кофр со скрипкой и шли за ней мимо озера, осторожно притормаживая всякий раз, когда она останавливалась, чтобы перевести дух: Нина очевидно, но деликатно хромала, изящно подтягивая иссохшую ногу в глухом черном ботинке. Тень авторитетного отца, умиротворенная замкнутость девочки, которую многие принимали за высокомерие, и хромота и вправду не добавляли ей популярности, но мы этого не замечали. Мы были без ума от Нины, от ее тихого мелодичного голоса, нежно-ядовитых шуток, от серых взрослых глаз. А главное – Нина нас пугала.

…Мы приходили в ее дом, садились за накрытый матерью стол – на веранде (если было тепло) или в пропахшей вишневым табаком столовой (в холодные времена, которые становились все длинней), вежливо говорили о книгах и школе, мучительно долго пили горячий сладкий чай, терпеливо обжигая языки, чтобы наконец услышать спокойный голос:

– Спасибо, мама, мы пойдем.

И мы выскакивали из-за стола, кубарем неслись в прихожую, путались в шнурках (если было тепло) или в куртках (в холодные времена), чтобы тут же скатиться с крыльца в сладкий вечерний сумрак.

И ждать, когда Нина начнет говорить.

Ее истории не были похожи на те хрестоматийные страшилки, которые слышали мы раньше, скитаясь по больницам (в одной из них и познакомились с Ниной той ранней весной) и детским лагерям, отправленные туда своими ошалевшими от усталости, безденежья и одиночества матерями (почти у всех нас отцы не вернулись со Старой Войны, у всех, кроме Валика, – но с тех пор его отец так и лежал в постели, молча глядя в одну точку, и все, что он смог сделать за эти годы, – это проковырять ногтем дыру сквозь стену в соседскую комнату).

Наши прежние истории были безыскусными, наивными и бронебойными, как самогон: зеленые глаза, красные пластинки, девочка-не-подходи-к-телефону, кладбища и трамваи с черными шторками, детский довоенный фольклор. Мы рассказывали их для затравки – идиотскими голосами, подсвечивая лица фонариком, прыгая друг на друга и подпихивая локтями, завывая на кульминационном «отдай мое сердце!», грубо гогоча и постепенно затихая.