Альберто Мангель - Гомер: «Илиада» и «Одиссея»

• Название: Гомер: «Илиада» и «Одиссея»
• Автор: Альберто Мангель
• Издательство: АСТ МОСКВА
• Жанр: Филология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-049440-8; 978-5-9713-9982-7

Существовал ли Гомер в действительности?

Историки по сей день не пришли к единому мнению на этот счёт.

Но в одном нет и не может быть сомнений: приписываемые великому «слепому аэду» эпические поэмы «Илиада» и «Одиссея» раз и навсегда изменили облик европейской литературы.

Все мы помним историю прекрасной Елены и неистового Ахиллеса, мужественного Гектора и благородного Патрокла. Всем нам знакома и история опасных приключений хитроумного Одиссея, обречённого богами-олимпийцами на десятилетние скитания.

«Илиаду» и «Одиссею» пытались анализировать, толковать и интерпретировать бессчётное число раз. Их называли то аллегориями, то поэтическими хрониками реальных исторических событий, то рифмованными записями мифов.

Но что они такое в действительности?

Понимаем ли мы, какие скрытые интеллектуальные, культурно-исторические и философские глубины таятся в знакомых с детства текстах Гомера?

Вот лишь немногие из вопросов, на которые отвечает в своей книге знаменитый аргентинский писатель, критик, переводчик и литературовед Альберто Мангель — один из известнейших современных исследователей античной литературы.

---

В детстве у Иеронима был друг по имени Руфин; годы спустя этот человек стал сильнейшим оппонентом Иеронима. Руфин, желавший подвергнуть друга детства гонениям, побудил оратора из Рима, некоего Магнуса, снова поднять вопрос о противоречии языческих воззрений и христианских. Магнус спросил Иеронима: почему тот так часто обращается к произведениям древних в своих духовных трудах, смешивая, таким образом, святое с нечестивым. Иероним ответил пылкой речью в защиту античных авторов, снабдив её доводами, использовавшимися для аргументации многие столетия спустя. Он предположил, что каждый читатель в процессе личной переработки и интерпретации старого текста превращает его в новый и этот новый текст может пролить свет на такие аспекты реальности, о каких его автор и не задумывался. «Мои усилия, — писал Иероним, — благоприятствуют христианству, а то, что я, как говорят, оскверняю себя обращением к языческим текстам, лишь увеличивает число тех, кто разделяет мою веру»[102]. Кроме того, разве не к Слову Божию следует относиться с предельным почтением и стремиться перевести его высочайшим стилем, какой знает язык? И разве не мастера древности лучше всех владели этим высочайшим стилем? А потому разве будет грехом изучать их произведения? Эразм Роттердамский, автор примечаний к письмам Иеронима, сделал комментарий по существу: «Разве сам Христос не красноречив? И если Цицерон красноречиво говорит о своих богах, то что мешает христианину так же красноречиво говорить о святости и истинной религии?»[103]

Блаженный Августин, живший примерно в то же время, что и Святой Иероним, в юности также много часов провёл за чтением античных авторов; но когда проблема конфликта античной и современной ему культур встала перед ним, он решил её по-своему. Августин родился в 354 году в городе Тагасте, в Нумидии (современный Алжир), в семье, где мать-христианка пыталась привить сыну собственную веру. Однако мальчик явно более, чем христианским мировоззрением, интересовался культурой Греции и Рима — Рима в большей степени, чем Греции, так как, даже повзрослев, он не мог в полной мере понимать греческий язык[104]. Возможно, греческая литература нравилась ему меньше произведений на латыни именно потому, что он не мог с лёгкостью читать её? «Гомер, как и Вергилий, мастерски сплетал нити рассказа, вкрапляя в них блёстки богатейшего воображения, — писал Августин, — и тем не менее его произведения не были мне по душе — думаю, так же, как не приходятся по душе греческим мальчикам произведения Вергилия, которого они вынуждены изучать в школе, как я изучал Гомера»[105].

В Карфагене Августин некоторое время жил с женщиной, которая родила ему сына, но он, следуя родительским наставлениям, оставил её ради другой, выбранной ему матерью. Брак, однако, заключён не был. Не связанный семейными узами, Августин стал учительствовать в Риме, а затем — в Милане, где его наставником был пожилой епископ Амвросий, старый друг его матери. В юности Августин увлёкся манихейством — доктриной, гласившей, что Вселенная движима двумя силами, Добром и Злом, не зависящими друг от друга и находящимися в постоянном противоборстве. Далее, под влиянием Амвросия и работ греческого философа Плотина и неоплатоников он отрёкся от манихейства (позже он стал одним из самых яростных его противников), принял христианство и решил посвятить свою жизнь служению Господу. Он вернулся в Африку и основал там монашескую общину. В 396 году, во время поездки в Гиппон Регийский, его рукоположили в епископы. Прошло более тридцати лет, прежде чем в 428 году вандалы вторглись в Северную Африку и двумя годами позже осадили Гиппон. На четвёртый месяц осады, 29 августа 430 года, 76-летний Августин скончался.

В зрелом возрасте Августин прекрасно сознавал, как влияют на его мировосприятие ранее прочитанные им книги; он понимал, что его давнее восхищение Вергилием не могло не отразиться на его собственных произведениях и интерпретации им чужих. Эти отголоски авторов-язычников в собственном сознании мучили его. В послании, написанном Лоллию Максиму, молодому человеку, изучавшему риторику, Гораций, произведениями которого Августин также увлекался в юности, описывал, как, перечитывая Гомера, понял, что Гомер лучше какого бы то ни было оратора смог показать, «что честно, а что подло, что полезно, а что пагубно». «Послушайся моего совета и сейчас, пока ты ещё молод и твои помыслы чисты, поверь ему, более зрелому и мудрому, чем ты — ведь новая бочка, давно уже опустев, ещё сохраняет аромат вина, которое хранила»[106]. Августин перефразировал Горация, использовав его слова как назидание юношам, чтобы те не читали Вергилия: «Они вбирают его в себя, пьют его большими глотками, так, что потом его оказывается нелегко забыть»[107]. Августин соглашался с Горацием: книги, к которым мы привязываемся в детстве, остаются с нами всю жизнь. Следовательно, не будучи в состоянии выкорчевать их — мощные деревья, пустившие корни в его сердце, — он пытался найти способ подать античные сюжеты как предостережения против них же самих. Таким образом, Августин хотел убить двух зайцев одним выстрелом: не отказываясь от хорошей литературы, в то же время не изменять христианской морали. «Может ли педагог, с гордостью носящий свою мантию, внимать безучастно тому, кто бросает ему вызов в той области знания, какой педагог владеет более всех, утверждая, что Гомеру, приписавшему в своих произведениях человеческие ошибки капризам богов, лучше было бы представить читателю примеры божественной мудрости? Гораздо правильнее было бы считать, что богам, которых Гомер изобразил в своих текстах, он приписал свойственные смертным недостатки и пороки. Тогда пороки эти — уже не злодеяние, и тот, кто станет поступать подобным образом, будет поступать не как грешный смертный, но как языческое божество»[108].

Августин и сам последовал собственному совету. Например, его сочинение «О граде Божьем» открывается пространным рассуждением о том, как античные авторы писали о падении Трои (заметим, что Гомер не входит в их число, так как его «Илиада» не описывает взятия и разрушения города). Обращение к классикам позволило Августину воспеть небесный город, а цитируя героев Греции и Рима, он возвышал христианских мучеников. Его аргументация безупречна — в этом он не уступает Цицерону; и всё же читатель чувствует, что где-то в глубине души мудрого учёного всё ещё живёт мальчик, плакавший над участью Дидоны так горько, что «едва видел сквозь слёзы те строки, что вызывали в нём печаль». Занятый попытками примирить свою культуру и культуру античности, Августин, возможно, не понял, что делать это было вовсе не обязательно. Неугасающий интерес к античной литературе обеспечил непрерывность передаваемого новым поколениям знания; для христианства же произведения греков и римлян стали предысторией, давшей новой религии возможность получить такое широкое распространение.

Пятнадцать веков спустя, читая Блаженного Августина, Генрих Гейне рассмотрел проблему взаимодействия языческой и христианской традиций под другим углом: в центре его внимания оказалась красота в восприятии греков, в том числе Гомера (красота как архетип), и красота в христианстве (красота как непреходящая истина, явленная избранным). В лирическом стихотворении, отзвуке последней любви, написанном в 1856 году, за две недели до смерти поэта, Гейне описывает глубоко взволновавший его сон. Во сне он видит себя после смерти, лежащего в открытом гробу, украшенном сценами из античной мифологии и Ветхого Завета, в окружении обломков изваяний. Внезапно резкие голоса нарушают тишину усыпальницы:

«Ах, не окончится их ссора никогда,
В раздоре вечно Истина с Красою,
И вечно будут люди делены
На варваров и греков»[109].

Гомер в византийской культуре

Ахиллес существует только благодаря Гомеру.

Франсуа-Рене де Шатобриан, предисловие к новелле «Натчез»

Со смерти Блаженного Августина минуло немногим менее ста пятидесяти лет, когда квестор короля остготов Теодориха и министр при трёх его преемниках Флавий Кассиодор Магнус Аврелий Сенатор написал трактат под названием «Руководство к изучению божественной и светской литературы», посвящённый проблеме духовного и светского образования. Впервые в истории появилась книга, указывавшая, как лучшим образом постигать свободные искусства в контексте христианского учения. Этот труд, со временем ставший известен как «Руководство» Кассиодора, считался одним из основополагающих учебных трактатов вплоть до эпохи позднего Возрождения.

Трактат разделён на две части. Первая его часть представляет собой изучение Писания и советы, как подбирать и копировать манускрипты. Вторая — это энциклопедический подход к осмыслению семи искусств. По Кассиодору, сущность всех искусств, как современных, так и древних, передана в Писаниях; мудрость и творчество людей, причастных к искусству, пусть и живших в дохристианскую эпоху, является результатом того, что они познали Слово Божие, которое существовало всегда, хоть на тот момент ещё не было зафиксировано в Библии. В одном из своих ранних трудов — «Введении к псалмам» — Кассиодор анализировал текст девятнадцатого псалма, который позже использовал для подкрепления основной идеи «Руководства». Для него слова о том, что «небеса возглашают о славе Господней» всюду и всегда, что «нет языка, на коем Божий глас не слышен», были доказательством того, что любой человек, живи он при христианстве или задолго до него, мог слышать голос Бога и впитать Его мудрость[110].