Вячеслав Фомин - Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

• Название: Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу
• Автор: Вячеслав Фомин
• Издательство: Панорама
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-93165-132-2

Монография посвящена одной из самых актуальных тем российской и зарубежной науки - проблеме этноса варяжской руси, стоявшей у истоков российской государственности. Подробный анализ источниковой базы показывает, что своими корнями варяжская русь связана со славянским южнобалтийским Поморьем, определявшим в IX-XI вв. жизнь всей Северной Европы. Выявлены иные истоки норманизма, действительное содержание полемики М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера по варяго-русскому вопросу, принципиальное отличие в понимании сути антинорманизма между исследователями дореволюционного времени и исследователями XX в. Источниковедческая часть работы содержит подробный историографический обзор по вопросу складывания древнейшей нашей летописи Повести временных лет и Сказания о призвании варягов.

---

Правоту Ломоносова, отдававшего, по сравнению с Миллером, прио­ритет летописям перед скандинавскими сагами в деле разработки русской истории, подтвердили именитые норманисты. Так, А.Л. Шлецер, выде­ляя ПВЛ из числа средневековых памятников, отмечал, что она превос­ходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, называл последние «безумными сказками», «легковесными и глупыми выдумками», «бредня­ми исландских старух», которые необходимо выбросить из русской ис­тории, искренне сожалел о том, что Байер «слишком много верил» им. «И заслуживали ли сии глупости того, чтобы Байер и Миллер внесли их в русскую историю и рассказывали об них с такой важностию, как будто об истинных происшествиях. Все это есть не иное, что как глупые выдумки». Н.М. Карамзин противопостав­лял саги - «сказки, весьма недостоверные» - летописям, достойным «ува­жения», заметив в отношении Миллера, что он в своей речи «с важнос­тью повторил сказки» Саксона Грамматика о России. В.Г. Васильевский в 70-х гг. XIX в. констатировал, что исследователи, «при пользовании са­гами, редко дают себе ясный отчет о том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть забывают первую обязанность критика». Сегодня Т. Н. Джаксон обращает внимание коллег на то обстоятельство, что к све­дениям саг и у нас, и за рубежом относятся «без должного критического внимания», в связи с чем их нередко используют «при построении ма­лообоснованных гипотез».

В 1773 г. Миллер был уже значительно сдержаннее в оценке саг, говоря, что в них находится «много бесполезного, гнусного и баснослов­ного, а особливо что нельзя оттуда выбрать никакого согласного леточисления...». Еще раньше он, постепенно уточняя, в корне поменял свой взгляд и на летописи. Так, если в 1755 г. Миллер, рассуждая о ПВЛ, заметил, что подобной летописи другие славянские народы не имеют, то в 1760-1761 гг. уже подчеркивал, что летописи представляют собой «собрание российской истории, толь совершенное, что никакой народ по­добным сокровищем, толь много лет в непрерывном продолжении включительным, хвалиться не может» (показательный штрих: Миллер, признавая, что руководством в истории русского летописания для него был Татищев, отрицал за его трудом «научное достоинство»). Ломоно­сов, следует здесь сказать, не абсолютизировал показания отечественных памятников, но в то же время предостерегал от отказа от них лишь на том основании, что «в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако прав­ды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». В отношении этих слов А.Г. Кузьмин заметил, что «про­возглашенный здесь методологический принцип в большой мере проти­воположен байеровскому: «лучше признать свое неведение, чем заблуж­даться». Ломоносов призывает к бережному отношению к источнику и обоснованию не только утверждений, но и отрицаний».

Ломоносов нисколько не ошибался в своем заключении, что «ино­странные писатели ненадежны» при изучении истории России, т.к. име­ют «грубые погрешности». Миллер усвоил и эту часть урока по ис­точниковедению, который ему преподал оппонент, говоря уже в 1755 г., что если пользоваться только иностранными авторами, то «трудно в том изобрести самую истину, ежели притом» не работать с летописями и хронографами, «которые для их точности и совершенства особой похва­лы достойны; и когда притом не наблюдать, чтоб ничего российским ле­тописям прекословесно не принимать за правду». Позже он добавил, что иностранцы не долго были в России, большинство из них не знало рус­ского языка, и «то они слышали много несправедливо, худо разумели, и неисправно рассуждали». Но лучше всего на сей счет выразился Шлецер. Характеризуя работу профессора Г.С. Трейера «Введение в Московскую историю» (1720), излагающую ее с Ивана Грозного и лишь на основе за­писок иностранцев, он был весьма немногословен: «Слепца водили слеп­цы». Под влиянием Ломоносова Миллер кардинально поменял свое от­ношение к исследованиям зарубежных историков, касавшихся варяжско­го вопроса, став относиться к ним критически. Так, в ходе дискуссии он советовал своим оппонентам и в первую очередь, конечно, Ломоносову почитать шведа О. Далина, в ярких красках расписывающего подвиги сво­их предков на Руси. Но позже он уже сам говорил о неправоте Далина.

В разговоре об исторических трудах Ломоносова обычно указывают, как он ошибался, полагая, например, пруссов славянами. Но подобными заблуждениями полна, в силу своего еще младенческого состояния, тог­дашняя историография, и их куда значительно больше у немецких исто­риков. Так, Байер ставил знак равенства между названием «Москвы» («Moskau») и «мужской» («Musik»), т.е. монастырь, и между Псковом и псами, увидел на Кавказе народ «дагистанцы», а в «Казахии» «древней­шее казацкого народа поселения упомянутое», на что Татищев сказал: «Дагистань не есть особный народ, но обсчее всех в горах Кавказских обитаюсчих народов звание персидское, по-руски тоже горские...», и что «казацкаго народа древность Беера подобными именами не однова обма­нула...». Байер же уверял, что в Сибири живет народ чудь, а «чудь иное есть, как не самое имя скиф...» (Ломоносов, кстати, принял это положе­ние Байера). И вновь Татищев разъяснял, что в Сибири нет такого на­рода и что «чудь и скиф разных языков и разное знаменование». Утверж­дение Байера, что литовцы зовут русских «гудами», т. е. готами, опять оспорил Татищев: «Сего имейи я ни в польских, ни в руских не нахожу, но Стрыковский сказует, что они руских зовут креви, т. е. верховые, и сие разумеет токмо область Смоленскую...». Его же мнение, что до Влади­мира на Руси не было письменности, историк прямо охарактеризовал как «ложь». О причинах, приведших немецкого ученого к таким грубым ошибкам, полно сказали, о чем говорилось в предыдущей главе, Тати­щев и Шлецер. И Ломоносов нисколько не преувеличивал, когда вел речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, следующего «своей фантазии...».

Принципиальные ошибки, дорого обошедшиеся науке (в ряде случаев она и сейчас все продолжает платить по их счетам), связаны с именем Шлецера. Так, он категорично отрицал существование летописей до ПВЛ. Применив, констатировал А.М. Сахаров, свою излюбленную мето­дику критики библейских текстов «к изучению русского летописания, Шлецер направил его по ложному пути поисков «очищенного Нестора», выбрасывая из поля зрения разночтения и редакции летописных текстов, которые он считал результатом невежества позднейших переписчиков». И этот ложный путь Шлецер начал прокладывать тогда, когда в науке давно уже был намечен истинный путь, который был ему хорошо знаком, ибо он знал мнения В.Н. Татищева, Г.Ф. Миллера и И.Н. Бол­тина, что у Нестора имелись предшественники. Знал, но пошел в ином направлении и повел за собой других, надолго заблокировав изучение летописей. По мнению А.Г. Кузьмина, крупнейшего специалиста в облас­ти летописания, «колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором «Повести временных лет» был один летописец - Нестор, писавший якобы в начале XII в.». И потому, истинная разра­ботка истории летописания началась позже, когда был установлен сводческий характер летописей.

Шлецер привнес в науку и тезис о совершенно низком уровне разви­тия восточных славян, а несогласных с тем резко обрывал, не стесняя себя, как и в случае с Ломоносовым, в выражениях. Так, вывод немецкого экономиста А.К. Шторха, что до Рюрика у восточных славян сущест­вовала торговля, назвал «ненаучным» и «уродливым», подчеркнув при этом, что этот вывод, будь он «научным», опроверг бы все, «что до сих пор» думали о Руси. Согласно Шлецеру в зарубежной историографии до сих пор судят о возможностях восточных славян. Так, по словам Р. Портнера, Русь «была неспособна к собственному управлению и соз­данию государственного порядка, так что норманны должны были прид­ти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жите­лей». Г. Ротте убеждает читателей, что в своей истории русские, поздно выйдя на историческую арену и не имея собственных культурных тра­диций, всегда имели поводырей, сначала византийцев, потом сканди­навов, хазар, а с XII в. немцев. В угоду норманистской концепции Шлецер пытался дезавуалировать подмеченный Байером факт, что россы были в Восточной Европе прежде Рюрика. Он навязывал науке мне­ние, что русская история начинается лишь «от пришествия Рюрика» и основания русского «царства», в чем Л.В. Черепнин увидел сильное от­ставание «от исторической науки своего времени». Именно авторитетом ПВЛ, уточнял А.Г. Кузьмин, Шлецер «стремился укрепить тезис о том, что до призвания германоязычных варягов-русов не было на Руси и Рус­ского государства, а, следовательно, и русской истории в полном смысле этого слова». В целом же, заключал В.О.Ключевский, Шлецер «не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России» и в «Нес­торе», «собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов. Это произошло оттого, что он имел дело не с историей, а историческим памятником». Советский исследователь А.А. Зимин констатировал, что «как историк Древней Руси, Шлецер на­много слабее», чем критик текста летописи. Впрочем, лучше всего сказал сам Шлецер, признавшись, «что для серьезных читателей, а тем более для ученых историков-критиков он не способен написать связной русской истории», хотя и ставил перед собой такую цель.