Николай Зарубин - Надсада

• Название: Надсада
• Автор: Николай Зарубин
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-1646-4, 978-5-4444-8290-2

От колонии единоверцев, спасающихся в присаянской глухомани от преследования властей и официальной церкви, к началу двадцатого века остается одна-единственная семья старовера Белова, проживавшая на выселках. Однажды там появляются бандиты, которым каким-то образом стало известно, что Белов знает тайну некоего золотого ручья. Из всей семьи Белова спасается только его младший сын, спрятавшись в зеве русской печи. Тайна золотого ручья передается в семье Беловых из поколения в поколение, но ничего, кроме несчастья, им не приносит и в конце концов приводит к открытому столкновению внука, ставшего лесником, и новых хозяев края…

---

— Что верно, то верно. Может, дозволите глянуть? Добрый ножичек стоит хорошего ружьишка…

При первом взгляде на тот, что подал смуглый, Данила вздрогнул: на рукояти был виден приметный знак в виде птицы или креста. Само лезвие было чуть длиннее обычного и к концу расширялось. Рукоять со временем пообтерлась, обозначив структуру дерева, из которого была сделана.

«Он, — внутренне сжавшись, подумал Данила. — Все сходится: и знак, и лиственничный корень. Он…»

Чтобы не выдать бушевавших в нем чувств и как-то успокоиться, Данила намеренно стал дольше, чем стоило, разглядывать нож другого приезжего — светловолосого. Этот был побогаче — наборной рукоятью, насечкой на лезвии. И Данила стал нахваливать именно этот, что вызвало у смуглолицего мимолетную улыбку. Улыбка была Данилой замечена.

«Ага, — подумал он. — Цену ножичку ты, канешна, знашь. Знашь, видно, и откелева он…»

— А я б купил у вас, уважаемый, ножичек-то. Случаем, не продадите? — обратился к светловолосому.

— Чего ж там продавать, я вам его дарю, — отозвался тот поспешно.

— Ну, спасибо, от всего сердца спасибо тебе, Петр…

— Игнатьевич.

— Петр Игнатьич… Уважил отшельника. А вот за это я бы попросил всех выпить.

Снова налил. И все дружно выпили. Разговор пошел свободнее, вывернул на давнюю ануфриевскую историю.

— Может, здесь че и было, — как близким приятелям, говорил Данила. — Но кто ж это видел? Отец мой слишком мал был, в печи сидел и, как сказывал потом: када вылез из печи, то в доме никого уж не было — ни из семейства, ни пришлецов. Со страху-то и пустился наутек в тайгу и долгонько блуждал, пока не вышел к жилью. Мотался по чужим людям, а кто он и что он — помнил слабо.

— Сколько же он там сидел, в печи? Что ж, печь-то, выходит, не топили?

— Дак лето ж, видно, было, хотя в точности я и не знаю. Но вить ежели, предположим, порассуждать: отец долго блудил по тайге, а при наших снегах и морозах много не наблудишь. Значица, было лето. Да и вопче, како это счас имет значение?

Данила говорил как человек поживший и убежденный в том, что говорил. И он мог произвести впечатление, когда того желал. В самом деле, толковал Данила, трагедия, если она и случилась, то случилась в стародавние времена — то ли в конце девятнадцатого века, то ли в начале двадцатого. Потом были революции, Гражданская война. Были коллективизация, голод начала тридцатых. Наконец, война Отечественная. Предполагать что-то сейчас, ворошить прошлое, когда на дворе начало восьмидесятых, когда ушли в небытие целые поколения, вряд ли разумно, да и какой с того прок? Уж сорок с лишним лет прошло, как почил родитель. И рассказывал-то он о том, что сам плохо помнил…

Данила говорил с азартом, успевая при этом наливать и приглашать сидящих за столом выпить. И все выпивали, правда, не по полной рюмке. И — слушали: Холюченко — с неподдельным интересом, приезжие — с видимым доверием. Видел Данила, как они размякают, как по-хозяйски располагаются на лавке, как с удовольствием уплетают его угощение, к которому он прибавил строганину — мороженую печень сохатого.

Пьянел и он, хотя и сохранял ясность ума.

«Наглеете, гады, — разжигал себя внутренней злобой. — Не понимаете, где находитесь и чья кровь здесь пролита. Может, и на гармошке вам поиграть? А че? Я могу-у…»

— И ваш отец ничего не знал о золоте и где его мыли? — это сорвалось с языка светловолосого.

— Ну уж, паря, этого он точно не знал… И разговору о том не было. Он и вопче-то был как бы даже уверен, что никакого золота нет. А семейство загубили обычные бандюки — за тряпку за каку, за мелочь, за бутыль самогону. Такое случалось во всякие года. Народишко этот поганый не переделать.

«Вот вам, гады, так-то я вас…»

— А вы, Данила Афанасьевич… не знаете?..

«Для этого вопроса вы сюды и пожаловали…» — подумалось, а вслух сказал:

— Ни меня, ни других промысловиков золото не антиресовало. Его вить ни сбыть, ни продать. Но я кумекаю так: золотишко — может быть… Нада тока хорошенько посмотреть, да и знать нада, где смотреть…

— А вы… знаете?

— Сказать наверняка, что знаю, я бы не отважился. А вот предположительно…

— Нас туда сведете?

— Это нада смотреть, как снег сойдет. В мае, к примеру. Свожу, ежели жив буду. В опчем, где-нибудь в двадцатых числах, как отсадимся в огороде.

* * *

Наступала ночь, и мороз крепчал, будто теряющая силу зима старалась вернуть утраченные за минувший день позиции. Но приходил день новый, и все больше темнел, обглоданный мартовскими лучами, снег, а на кромках крыш, чуть ли не до самой земли, нарастали плачущие капелью сосульки.

Теплые дневные часы Данила проводил на свежем воздухе. По выложенному досками чистому двору солнечные лучи прошлись, будто метлой, и ближе к обеду от досок начинал исходить легкий, едва видимый глазу, пар.

Это время года Данила любил. Одевшись потеплее и вместе с тем легко, он приводил в порядок все свое охотничье снаряжение: если требовалось, что-то перестирывал, развешивал во дворе на дня два-три, затем досушивал в доме. Для проветривания тут же вывешивал то, что стирки не требовало, — палатку, рюкзак, рогожные мешки. С давних пор следовал он заведенному порядку, справедливо полагая, что, напитавшись весенними запахами, промысловая «омуниция» его будет долго хранить свежесть, а чистоту тела, жилища, двора, зимовья, как мы отмечали ранее, Данила ставил на первое место.

Сюда же, во двор, выносил небольшой стол, что обитался в сенях, начинал приводить в порядок оружие: разбирал, чистил, смазывал. В личном арсенале его имелись одностволка, двустволка, мелкокалиберная винтовка и карабин. Вечерами, при свете лампы, так же неторопливо, с великим прилежанием занимался патронами, кои никогда не отсыревали, не ржавели, а в нужную минуту не давали осечки.

Приводил в порядок и ножи, которых у него было несколько штук, хотя на охоте пользовался одним: точил, заправлял на мелком бруске, затем доводил на кожаном ремне, слегка протирал машинным маслом и отправлял в ножны.

Всю эту работу Данила любил, как любил и то дело своей жизни, которым занимался смолоду, — охотничий промысел.

В первой половине апреля побывал у Степана в Ануфриеве, где отозвал в сторону племянника Володьку и наказал быть готовым в первомайские праздники сходить с ним на участок. От брата заглянул в хибару Воробья. В полумраке жилья разглядел старого приятеля — тот сидел за заваленным всякой всячиной столом и что-то ел.

Данила брезгливо оглядел внутреннюю обстановку хибары: жилье давно не белено, вместо печи — лежащая на боку железная бочка, с вырезанным с торца и заставленным жестяным листом, квадратным отверстием для дров, около маленького окошка — лежанка, рядом стол да две-три расшатанные от времени табуретки.

Старик его не видел. Топтался по избушке.

— Та-ак… Иде ж рубаха — язви ее в душу? — вопрошал сам себя. — Вот она. Лежит комком. Нет чтоб на своем месте, дак валятся под табуреткой…

Держал пред собой рубаху, непонятно для чего разглядывая.

— Ах ты, старенькая моя, — продолжал ласково. — В клеточку. Сколь же я тебя поносил?.. Годков двадцать, а то и боле, и все — целехонькая, все — целехонькая… От… и — до…

Данила в своем углу наблюдал за Воробьем с улыбкой, дожидаясь, пока тот его заметит. Старик не замечал, внимательным образом разглядывая на этот раз свои босые ноги с черными ногтями на пальцах, которые давно изогнулись и вросли в мякоть тела.

— Куды ж портянки-то подевались? А, шут с имя, так воздену — не привыкать. Бывалочи, в тайге не до портянок было. Сунешь босые ноги в ичиги и — ходу. А то, бывалочи, травки какой в ичиги-то… К вечеру тока и очухашьси. Ноженьки вынешь, к костерку протянешь и подсушишь. И снова сунешь. Так сезон и пробегать…

Данила ворохнулся на своем месте в углу, старик наконец его заметил.

— Афанасьич, дружка мой разлюбезнай, че ж ты стоишь тамако, проходи ближе к столу.

— Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… — сделал по направлению к старику шага два.

— Никудышное, никудышное… — радостно соглашался Воробей.

— Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? — усмехнулся по своему обыкновению Данила.

— И радуюсь, и печалюсь одному — тебя узрел в своих хворомах… От… и — до…

— Ну, обрадовался — это ладно, а печаль-то с чего?

— А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь…

— Мудрено, паря. Ну да ладно.

Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку.

— Садись, не брезгуй старого промысловика. Счас чаю сгоношу.

— Не нада чаю, пил тока что у Степана.

— А здря. Чай у меня охотницкий, по старинному рецепту…

— Да сядь ты, черт старый, — остудил рвение Воробья. — По делу я.

— И энтому я рад, Афанасьич. Када дело, то и печаль отступат. Слухаю тебя. Сказывай…