Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

• Название: Сибирский кавалер [сборник]
• Автор: Борис Климычев
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4444-1214-5, 978-5-4444-7993-3

XVIII век. Приехавшего с радужными надеждами в Россию Томаса де Вильнева (1715–1794) арестовывают как тайного соглядатая. Но «бироновщина» вскоре заканчивается, и де Вильнев становится поручиком российской армии. На войне против Пруссии он получает орден и чин майора. Его шлют служить… на Алтай. Здесь, спустя десять лет, уже в чине полковника, де Вильнев становится комендантом города Томска. Отважный офицер, общественный деятель, умный, радеющий за порученное дело чиновник, естествоиспытатель, алхимик, мечтающий об эликсире молодости и философском камне, он до конца лет своих остался душевно тонким, романтичным человеком, пронесшим через всю жизнь высокое чувство любви к простой русской крепостной девушке, с которой в молодости едва успел познакомиться.

Роман «Ребро Адама» повествует о том, как знатный молодой человек, учившийся за границей и ставший на родине стольником патриарха, в 1644 году попал в опалу, но не захотел стать послухом — шпионом в среде золотой молодежи. Так Григорий Плещеев-Подрез оказался в далеком сибирском городе Томском, только что построенном в глухой тайге на крутой горе близ полноводной реки…

---

Что говорить, дорогой друг! Скучно на таких людей смотреть. Они не знают искусства, не знают, как оно облагораживает душу. У меня даже дворня многим искусствам и прекрасным манерам обучена. И музыканты есть, и художники. А иные так просто философы древнегреческие! Погоди, мы с твоей помощью обучим всех наших мужиков французскому языку, на всех парики наденем! Такой политес заведем, как при дворе у Луи Пятнадцатого!

А теперь сойдем-ка вниз да сыграем на бильяре[6].

Они спустились в игровую комнату, но шаров не хватало, и они были выщерблены, сукно стола было порвано. Жевахов позвал Еремея, пригрозил выпороть его за нерадение, выругал за неприличный вид. Потом приказал позвать своего крепостного живописца Леху Мухина. Синеглазый, стройный, с льняными волосами, парень этот был одет в посконные штаны и рубаху.

— В мастерской холсты грунтованные есть? — спросил Жевахов.

— Как не быть? — ответил, кланяясь, крепостной художник.

— Хорошо, постой тут, скоро в мастерскую пройдем, станем обнаженную натуру писать. Нимфу Ибряшкинских прудов. Кого же из девок позвать? Те, которых мы писали прежде, изрослись и постарели, пока я в Париже был. Их как отдадут замуж, да в тяжелую работу, да как они родят ораву детей, так страшней крокодила становятся. Вот сейчас нам Ефросиния на стол накрывала, так я её даже не узнал, уезжал, была красотка, а теперь — веник-голик. Измусолили всю. А это кто за окошком идет?

Художник потупился и молчал.

— Я тебя спрашиваю? Поди, позови её.

Мухин и с места не стронулся.

— Ты что? Плетей захотел? Еремей, кликни-ка вон ту девку.

Костлявый управляющий, уже успевший надеть парик и умыть физиономию, опрометью бросился в двери.

Он возвратился, таща за руку девку. Стоя перед барином, она потупилась и спрятала руки под передник. Но Томас успел заметить, что эти руки не успел испортить тяжелый крестьянский труд. Узкие ладони, длинные изящные пальчики. Чистое лицо, большие темно-карие глаза, и брови — черными дугами. Это была очень молодая девушка, еще почти девочка.

— Тебя как зовут?

— Палашка.

Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.

— Искусство живописи любишь? — спросил Жевахов. Она молчала.

— Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.

Леха Мухин невольно насупился. Князь посмотрел на него с иронией:

— А ты вырос! Я помню, как ты еще совсем сопливым юнцом растирал у меня в мастерской краски. Кто, как не я, дал тебе первые уроки живописи? Сам я давно не пишу портретов. У меня есть мечта написать лунный пейзаж при помощи подзорной трубы. Как только будет свободное время, обязательно этим займусь. Ну, веди нас в мастерскую, и ты, Палашка, шагай за нами, будешь служить натурой. Это почетно — позировать художнику! Еремей! Подай в мастерскую шампанского!

В мастерской Мухин бросился к мольберту, поспешно снял с него полотно, поставил на пол лицевой стороной к стене.

Князь сказал:

— Ну-ка, ну-ка, что там такое?

Мухин смутился:

— Картина неготова, вы сами наказывали, картину не вывешивать на обозрение, пока не будет на сем полотне сделан последний штрих.

Барин молча отодвинул парня, взял полотно и поставил на мольберт. С картины глядела Палашка. Мухин тщательно выписал каждую черточку её лица, а складки сарафана незаметно обрисовали юную фигурку. Это был только намек. Но недосказанность говорила так много! Так дразнила, так звала!

Жевахов воскликнул:

— Ага! Она уже однажды позировала! А может, и не раз? Тем лучше! Значит, есть опыт.

Он налил бокал шампанского и поднес Палашке:

— Пей! Оно сладкое!

Палашка стала пить, поперхнулась, а князь протянул ей румяное яблоко.

Палашка выпила вино, а яблоко лишь надкусила.

— Ну, фея Ибряшкинских прудов, прекрасная моя, — проникновенно сказал князь, — сними сарафан свой, и всё, что под сарафаном, мы с тебя будем рисовать Венеру, а Венеры всегда бывают голыми, как в бане. Не веришь, так хоть француза спроси.

Палашка покраснела до слез и сказала:

— Никак невозможно, барин, помилосердствуйте!

— Когда князь Жевахов говорит — всё возможно! Делай, что говорю, не то прикажу высечь на конюшне! Там уж тебя разденут силой, да еще всю шкуру спустят! Со мной шутки плохие, пора бы всем в Ибряшкине это знать.

Палашке стало ясно, что князь вовсе не шутит. Она затряслась от рыданий и с плачем проговорила:

— Пусть иные особы мужеского пола все прочь выйдут.

— Да зачем же они выйдут? Алексей ведь тебя рисовать будет, а я ему помогать в этом. А француз на своей родине столько обнаженных Венер видел, что ему это не в диковину.

Палашка сняла сарафан, а рубаху снять не решилась.

— Ну, милая, что за манерности такие, — сказал князь, подойдя к ней и снимая с нее рубаху, — ты нам нужна в натуральном виде.

Палашка тотчас положила свою ладошку на определенное место, да еще и повернулась ко всем спиной.

Князь застелил кресло ковром, поднял Палашку за талию, и усадил на ковер, развернув её фасадом к зрителям. И строго сказал Палашке:

— Руку оттуда убери, подопри ею щеку, а другая твоя рука пусть на коленке лежит. Ну что ты слезы льешь, как воду из колодца? Алексей сейчас тебя писать будет. Алексей, валяй!

Лицо художника пошло багровыми пятнами. Но он принялся писать. Редко взглядывал на Палашку и тотчас отводил глаза к холсту. Палашка проявлялась на холсте быстро. Жевахов развалился на старом диване и, довольный, поглядывал на работу художника. Томас стоял ни живой ни мертвый. Сердце его колотилось где-то в горле. Впервые видел он такое прекрасное обнаженное женское тело. И то, что Палашка стеснялась до обморока, приводило его в особенное возбуждение. С этим трагически-милым выражением личика она была прекраснее многих Венер. Никогда высокое искусство не сможет состязаться с живой природой. Но в живом все постоянно видоизменяется, а в искусстве запечатлевается раз и навсегда.

Мухин уже начал прорабатывать детали, когда граф вскочил, вырвал у него из руки кисть:

— Все! Ступай! Это место я пропишу сам!

Он вглядывался в Палашкины тайны так ощутимо и жарко, что она опять пыталась загораживаться ладошкой. Он гневно вскрикивал, и Палашка убирала руку. Он выписывал всё тщательно и вдохновенно.

Девильнева уже не держали дрожавшие ноги, он рухнул на диван. Казалось ему, что на его глазах совершают насилие. Он нашарил откупоренную князем бутылку шампанского и начал жадно пить.

Палашка была уже в изнеможении, когда барин бросил кисть на пол, развернул к Палашке холст:

— Смотри!

— Стыдно, барин, так над девицами изгаляться! — сказала Палашка. — Можно, я оденусь?

— Одевайся не одевайся, ты ныне на века раздета! — воскликнул Жевахов.

— Вот это мне и конфузно!

Жевахов оборотился к Томасу:

— Что? Какова картина?

— Мне жаль девицу, она так смущена! — невольно сказал Томас.

— Гран мерси, месье! — ответила из-за ширмы Палашка.

— Однако! — воскликнул Жевахов. — Где же ты научилась по-французски?

— Здесь, в усадьбе, — отвечала Палашка, — еще маленькой девочкой ваш папа взял меня в дом, сказав, что я есть цветок, и потому буду приставлена ухаживать за цветами. Он учил меня говорить, читать и писать по-французски. И называл украшением дома.

2. ЛИКИ В ОКНАХ

Поля вокруг Ибряшкина зазеленели всходами. Возле барского дома все запестрело цветами. Гремели грозы и шли дожди. Потом вновь выглядывало солнце.

Несколько раз Томас встречал в доме Палашку, она то спешила с лейкой в оранжерею, то сидела с другими девушками за рукоделием. Никак не удавалось застать её одну, чтобы сказать комплимент.

Однажды вечером Томас слышал, как Палашка пела под лютню. Он был поражен тем, как славно звучало её пение, в нем были и одаренность, и талант.

Пробудитесь, я жду вас, красавица,
Рощи новой листвою кудрявятся.
И природа с искусством затеяла спор,
Расстелив на лугах пестроцветный ковер.

Девильнев продрался сквозь ветви шиповника, кашлянул. Палашка вздрогнула и оборвала пение.

— Пардон, мадемуазель! Откуда вы знаете стихи Франсуа де Малерба?

— Меня старый барин читать по-вашему обучил. Много книг. Я сама подбираю музыку на стихи. Мне видятся лазурные берега, напоенные ароматами роз. О месье! Я думаю иногда о том, почему один человек рождается простолюдином, а другой благородным. Разве в моем сердце не может быть благородных чувств?

— Конечно же могут быть у вас такие чувства! — поспешил её заверить Томас. — Ведь сам облик ваш благороден, а в прекрасной оправе должен сиять не менее прекрасный и драгоценный камень! Это я вам говорю, как потомок знаменитого алхимика. Вы, конечно, слышали об алхимиках, о людях, всю жизнь ищущих драгоценное и прекрасное? А о Малербе сам великий Буало сказал так: