Валерий Брюсов - «Пророк». Анализ стихотворения

• Название: «Пророк». Анализ стихотворения
• Автор: Валерий Брюсов
• Жанр: Критика

«„Пророк“ в автографе Пушкина пока неизвестен. Впервые стихотворение было напечатано в „Московском вестнике“ 1828 года; перепечатано в „Стихотворениях Александра Пушкина“, часть II, СПб., 1829 года под 1826 годом; из этого издания перепечатывается во всех позднейших…»

---

Валерий Брюсов «Пророк». Анализ стихотворения

1. Вступление

«Пророк» в автографе Пушкина пока неизвестен. Впервые стихотворение было напечатано в «Московском вестнике» 1828 года; перепечатано в «Стихотворениях Александра Пушкина», часть II, СПб., 1829 года под 1826 годом; из этого издания перепечатывается во всех позднейших. Текст издания 1829 года таков:

1. Духовной жаждою томимъ,

2. В пустынѣ мрачной я влачился,

3. И шестикрылой Серафимъ

4. На перепутья мнѣ явился;

5. Перстами легкими какъ сонъ

6. Моихъ зѣницъ коснулся онъ:

7. Отверзлись вѣщия зѣвицы,

8. Какъ у испуганной орлицы.

9. Моихъ ушей коснулся онъ,

10. И ихъ наполнилъ шумъ и звонъ:

11. И внялъ я неба содроганье,

12. И горюй ангеловъ полетъ,

13. И гадъ морскихъ подводный ходъ,

14. И дольней лозы прозябанье.

15. И онъ къ устамъ моимъ приникъ,

16. И вырвалъ грѣшной мой языкъ,

17. И празднословной и лукавой,

18. И жало мудрыя змѣи

19. Въ уста замерния мои

20. Вложилъ десницею кровавой.

21. И онъ мнѣ грудь расеѣкъ мечемъ,

22. И сердце трепетное вынулъ,

23. И угль, пылающий огнемъ,

24. Во грудь отверстую водвипулъ.

25. Как трупъ в пустынѣ я лежалъ,

26. И Бога гласъ ко мнѣвоззвалъ.

27. «Восстань, Пророкъ, и виждь, и внемли,

28. Исполнись волею Моей,

29. И, обходя моря и земли,

30. Глаголомъ жги сердца людей».

В позднейших изданиях от этого текста постоянно делались мелкие отступления. Не перечисляя их всех, укажем как пример издания П. О. Морозова («Просвещения», т. II. СПб., 1903), где в ст. 3 – «шестикрылый»; ст. 4 – «на перепутье», в конце точка; ст. 5 – запятая после «перстами» и в конце; ст. 9 в конце тире; ст. 10 в конце запятая; ст. 16 «грешный»; ст. 17 «празднословный», «лукавый»; ст. 27 «пророк» с маленькой буквы; ст. ст. 28, 29, 30 в начале кавычки; ст. 30 в конце восклицательный знак. Аналогичные отступления в других изданиях, особенно обычен восклицательный знак в конце стихотворения, чего нет в тексте Пушкина.

Существующий реальный комментарий к стихотворению скуден. Весь он построен на весьма сомнительных сообщениях П. А. Ефремова, ссылавшегося на рассказ С. А. Соболевского. Существенное в этом рассказе, что стихи написаны перед самым отъездом Пушкина из Михайловского в Москву, и что в рукописи была еще строфа, что Пушкин намеревался передать эти стихи с этой дополнительной строфой царю «в случае неблагоприятного исхода объяснений с ним», что листок с этими стихами Пушкин выронил и боялся, не случилось ли это во дворце. Дополнительную строфу печатали в разных редакциях; наиболее обычная такова:

Восстань, восстань, пророк России,
Позорной ризой облекись
И с вервьем вкруг смиренной выи
К царю российскому явись.

Печатали также:

Иди, и с вервием на выи
К царю смятенному явись!

Несмотря на явную слабость этих виршей, об них существует целая литература; Н. Лернер, например, посвятил им особую статью в издании «Пушкин и его современники», вып. XIII, и преимущественно ими занял в издании под редакцией С. А. Венгерова (Брокгауз-Ефрон, т. IV) свое примечание к стихотворению, растянувшееся на 15 столбцов петита.

Затем также немало написано размышлений на тему, что это за «пророк», библейский или нет, может быть, магометанский, не видал ли Пушкин картинок, на которых изображены пророки или пророк с ангелом, а тем более еще с ангелом и с пылающим сердцем и т. д. Параллели, приведенные по этому поводу из Библии и из Корана, все весьма отдаленны и часто натянуты. В конце концов ничего «реального» о «Пророке» Пушкина до сих пор не сказано.

Задача предлагаемой статьи – всесторонне рассмотреть стихотворение с формальной точки зрения. Я понимаю «формальную» оценку самым широким образом, включая сюда и «композицию» стихотворения, как техническую, так и идейную. При этом, однако, уже за пределом «формальной» оценки остаются вопросы историко-литературные (например, вопрос о влияниях и заимствованиях), биографические, эстетические и т. п. Этот именно подход я избираю потому, что, по-моему мнению, формальная оценка должна предшествовать всякой другой. Итак, предлагаемая статья желает быть началом изучения «Пророка» Пушкина.

2. Идейная композиция

Всякое поэтическое произведение есть синтез двух (или большего числа) идей[1]. Какие же идеи синтезует Пушкин в «Пророке»?

Основная задача стихотворения – объяснить деятельность поэта. В этом отношении к «Пророку» примыкают такие стихотворения, как «Поэт» 1827 года, «Близь мест, где царствует Венеция златая» 1827 года, «Чернь» 1828 года, «Поэту» 1830 года, «Эхо» 1831 года, последние строфы «Родословной моего героя» 1833 года и т. п. Вопрос решался Пушкиным в духе тех философских взглядов, которые господствовали в начале XIX века в кругах писателей, воспитанных на романтизме, – т. е. в духе идеалистической философии. Не подозревая того, Пушкин подчинялся влиянию немецкой послекантовой философии.

Такое решение таило в себе некоторое противоречие, некоторую «антиномию», т. е. именно то, что и является существом всякого истинно художественного произведения. Где есть такая антиномия, не разрешимая аналитическими методами науки, – вступает в свои права искусство, в частности – поэзия, достигающая синтеза своими приемами образности и наглядности. Чем глубже разрешенное противоречие, тем наиболее ярким, наиболее «вдохновенным» представляется нам создание поэзии; и оно представляется нам тем более совершенным, «мастерским», чем убедительнее, аксиоматичнее проведенный синтез.

Поэт – обыкновенный человек, такой же, как все другие люди, со всеми их слабостями: вот одна «идея» стихотворения, одна «истина», взятая (как всегда в поэзии) аксиоматично. Это – та же мысль, которая развивается в стихах «Пока не требует поэта…» и др. Поэт изрекает откровения, которые не мог бы изречь обыкновенный человек, вещает нечто божественное, прозревает незримое или неузренное; вот вторая «идея» стихотворения, вторая «истина», или аксиома, противоречащая первой. И эту мысль Пушкин повторял неоднократно, говоря «не понимаемый никем», «ты – царь» и т. п. Антиномия налицо: «поэт – простой смертный» и «поэт – не простой смертный», А=А и А=не А. Синтез этих двух идей и будет тем «искомым», тем х, о котором говорил Потебня, что плох тот поэт, кто отправляется от этого решения как от данного, лишь подыскивая выражения для готовой мысли, так как для истинного поэта основная мысль стихотворения всегда нечто еще неизвестное, искомое, х, получаемый как результат от процесса творчества.

Путем естественным установить искомый синтез было невозможно; оставался путь сверхъестественный. Итак, Пушкину надо было ввести в свое стихотворение нечто сверхъестественное. Но сверхъестественное удобнее показать в обстановке, – далекой от повседневной действительности, где мы не привыкли встречаться с ним. Это подсказывало Пушкину перенести действие стихотворения в далекое, полубаснословное прошлое, в среду, где сверхъестественное для нас привычно. Но образы общеизвестных мифических поэтов, например, Мусея, Орфея, Ариона, мало подходили к замыслу, так как смысл мифов об них направлен в иную сторону. Являлась, однако, возможность заменить образ «поэта» образом «пророка» (конечно, библейского: только пророки Библии были для Пушкина подлинными «пророками»). Такая замена должна была представляться Пушкину заменой видового – родовым. Поэт – частный случай пророка, vales. Все, доказанное для пророка, ео ipso [Тем самым (лат.)] будет доказано для поэта. Выбором образа библейского пророка обусловливались и те образы, в которых должно быть воплощено сверхъестественное: ангел и господь Саваоф, притом последний не в зрительном образе, а как «глас». Это было неизбежно, чтобы сохранить колорит Библии и, следовательно, сделать сверхъестественное приемлемым для читателя.

Таким образом обстановка стихотворения была найдена. Методы поэзии требовали, чтобы обе «идеи», которые выше изложены в форме отвлеченных суждений, были бы воплощены в конкретные образы[2]. Первая идея воплощена в образе «пророка, влачащегося в пустыне». У него все признаки обыкновенного человека: «зеницы», «уши», «грешный язык, празднословный и лукавый», «сердце трепетное», он томится «духовной жаждой», он падает «как труп» и т. п. Вторая идея воплощена в образе пророка преображенного: у него «вещие зеницы», слух, который внемлет «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье», у него вместо языка «жало мудрыя змеи», вместо сердца «угль, пылающий огнем», и т. п. Явно, что такое преображение может совершить лишь сверхъестественная сила. Она воплощена в образе «шестикрылого серафима», который обладает «перстами легкими как сон», «рассекает грудь мечом» и т. д. И этот серафим действует не по своей воле, а по воле Бога, «глас» которого завершает преображение. Обстановка события – «пустыня мрачная», напоминающая читателю знакомые ему картины из Библии, где он привык встречать и «Серафимов» и «Божий глас».