Вячеслав Дёгтев - Тесные врата

• Название: Тесные врата
• Автор: Вячеслав Дёгтев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1990
• ISBN: 5-235-01648-3

Вячеслав Иванович Дёгтев родился в 1959 году на хуторе Новая Жизнь Репьевского района Воронежской области. Бывший военный летчик. Студент-заочник Литературного института имени Горького. Участник IX Всесоюзного совещания молодых писателей. Публиковался в журналах «Подъем», «Дружба», альманахах, коллективных сборниках в Кишиневе, Чебоксарах, Воронеже, Москве. Живет в Воронеже.

«Тесные врата» — первая книга молодого автора.

Тема рассказов молодого прозаика не исчерпывается его профессиональным прошлым — авиацией. Глубокое понимание движений человеческой души отличает его лирические рассказы.

---

Меловых домов — мелавок — в Новосолдатке было очень много. Редко где увидишь деревянные, а то все — зеленоватые от мха меловые стены. Крыты дома в основном дранью; много, впрочем, и под краснолипьевской черепицей.

— Дед, а тут к кому будем заезжать?

— К Марусе.

— А кто она?

Дед что-то ответил, я не разобрал, что. Лишь потом, много лет спустя, узнал, что у деда Максима, то бишь у прадеда, было два сына: Андрей, отец моего отца — мой настоящий дед! — и Семен. Бабка Маруся — жена Семена, умершего в двадцать лет от тифа…

Дом бабки Маруси — старая мелавка — оказался чистеньким, опрятным. Сама бабка — веселой и толстой.

Она без умолку говорила, пока мы хлебали щи; меня очень смешило, как она называла деда — «тятей». Потом — или выговорившись, или еще почему, — бабка Маруся вдруг сникла. Погладила меня по голове, вздохнула:

— Как время бежит, а? Вроде недавно папашка его — Ваня без штанишков бегал, а уже сын — гля какой. Охо-хо-шень-ки…

Из шкафчика, источенного шашелём, достала четвертинку, налила себе с дедом по стопке, «помянули Сеню». После водки бабка раскраснелась, сняла платок; дед посуровел, чапаевские усы его поникли.

— Давай споем, тять. Ту, что Сеня любил, — помнишь?

— Как же…

— Ты полынушка, полынка, — тоненько завела бабка Маруся.

— Полынь, трава го-орькая, — подхватил дед; я знал эту песню, тоже стал подпевать.

— Не сама ли ты, злодейка,
Травка, уродилася,
По зеленому лужочку,
Травка, расселилася…

Бабка выводила, закрыв глаза, застыв как на молитве; теряясь в морщинах, на дряблых щеках блестели дорожки.

— Что же вы плачете, бабушка? — перебил я песню. — Мы к вам в гости приехали, так хорошо сидим, поем, а вы плачете.

— Потому и плачу, деточка, потому и плачу, ангел ты мой светлый…

Потом я лежал на мягкой бабкиной постели, пахнущей камфорной растиркой и какими-то травами, — от стены тянуло прохладой, — лежал и слушал, о чем говорят старые.

— Как твои сыновья?

Сыновья у бабки Маруси от второго мужа, от Тихона, погибшего на войне.

— Грех жаловаться. Работящие, не пьют.

— Ну и слава богу. По нонешней жизни — это главное.

— Младший, Коля, к себе зовет. Дом построил. На том месте, где Антон Блоха жил.

— А что Блоха? Разве умер?

— Куды умер! Если б умер! Жил не как люди и… застрелился, окаянный, прости его господи! Охо-хо-шеньки, страсть-то какая. Голова у него разболелась. Болит день, два, три — ничто не помогает. Озлился он — не любил ведь, когда что-нибудь не поддается, — ну и «полечил».

— Жаль. Какой мастер был! В чем хошь разбирался. Даже швейцарские часы чинил… Помнишь, какие я с германской принес?

— Как же! За мешок проса потом сменяли — помню, тятя…

Проснулся от духоты. Вместо перины почувствовал под собой сено; все тело в поту, одежда липнет. Открыл глаза и ослеп. Солнце кололо острыми пучками игл даже сквозь смеженные веки. Отвернувшись, посмотрел: где же мы стоим?

Мерин осторожно щипал сочную, жесткую, луговую траву. Дед, опустив в воду ноги, сидел на берегу речки.

Речка! Заросшая камышом и кугой, в зеленых блинах кувшинок, с рогозом и осокой, — речка! В нашем хуторе был только пруд, в котором водились затравленные утками лягушки да худосочные караси; всякую растительность — если она появлялась — съедали или затаптывали коровы, пившие из пруда воду. Речку я видел первый раз в жизни. Я кинулся в камыши, я носился по ним как угорелый. Речка! Как пахнет! Горько — кугой, терпко — тиной, нежно-сладко — пыльцой осота. А какие стрекозы! Глаза — как фонари! А там что? Ах, да это же утка с выводком! Быстро перебирая лапками, утята, комочки пуха, переплыли струю и проворно спрятались на том берегу. Речка! Настоящая речка!

Набегавшись, я подошел к деду.

— Как называется эта речка?

— Красная Девица.

— О, какое!.. А я знаю, почему такое название. Потому что красивая, да?

— Да, поэтому… Ну что, поедем?

— Может, еще побудем?

— Нет, пора.

— Ну де-ед!

— Что как маленький. На обратном пути остановимся.

— Ага, «остановимся»… Хоть бы разбудил пораньше.

Я надулся, отошел в сторону. Дед, вытерев ноги о траву, обул сандалии, умылся. Умываясь, вымочил рубаху и не заметил этого. Долго, с удовольствием, утирал лицо пожелтевшим рушником с выцветшими райскими птицами. Откуда такой? — подивился я. Дома ни разу не видел.

Дед взглянул на меня через плечо раз-другой, похлопал по спине:

— Ну искупнись, только побыстрее, я подожду.

И мир между нами был восстановлен.

Вода в речке оказалась холодная и мягкая, совсем как колодезная, только с горьковатым привкусом тины и осоки. Не то что в нашем пруду, где она вечно мутная и пахнет какими-то помоями. Я переплыл речку несколько раз туда и обратно, замерз и, ухая и прыгая на одной ножке, вылез на берег. Обтираясь дедовым рушником, пахнущим сундуком, нафталином и еще чем-то тревожно-загадочным, опять подумал: откуда такой!

— Вера вышивала… Шутка сказать — почти семьдесят лет назад.

Бабка Вера, дедова жена, умерла после войны, отец мой и тот ее почти не помнит.

— Вон там она жила. Еще когда в девках…

По тому берегу, по бугру, громоздясь один над другим, топорщили камышовые крыши приземистые саманные дома.

— А что это за село?

— Россошки. Тут она и жила, — повторил дед, вздохнув. — Ну, поехали…

Дорога поднималась в гору. Мы с дедом шли пешком. Я — сам по себе, дед — держась за тачку; правда, он делал вид, что не держится, а помогает мерину. У Сереги под толстой шкурой будто веревки натянулись, круп лоснился от пота.

— А почему это село Россошками называется?

Дед остановил мерина, отдышался.

— Переселенцы из-под Россоши тут живут. Россошь — город, и в старину им уже был… А это — выселки. Потому и Россошки.

— А Россошь — как это понять?..

— Кто ж его знает, — смущенно, после некоторого молчания, пробормотал дед. — Вот вырастешь, читать как следует выучишься, обо всем в книгах прочтешь, — а книги есть занимательные! Тогда и мне скажешь…

Чем выше всходили, тем шире раскрывалась земля… Вот уже видна белая Новосолдатка, за ее околицей — меловые выветренные овраги, зачервонели крыши Краснолипья, чернеет лес, который проезжали утром. А если смотреть в другую сторону — там все тянулось, тянулось вдоль речки село Россошки, потом какие-то хутора, опять село, уже другое, — и все терялось в дымке, в белесых испарениях. За дымкой — я знал — речка моей прабабки сливалась с другой, у которой название чудное и загадочное, — Потудань.

О, как далеко мы заехали!..

Дед опять остановился, посмотрел окрест, погладил меня по макушке.

— Видишь, какая она, кормилица наша…

Сердчишко мое затрепетало от восторга и гордости, подкатило к нему что-то теплое, и я звонко крикнул:

— Вижу-у!

На горе, на самом взлобке, торчали из земли старые кирпичи, железяки, изъеденные ржой, валялся у дороги ровный, круглый камень. Такие камни я уже видел.

— А я знаю, что это такое, дед. Это жернов?

— Да. Тут когда-то ветряк стоял.

— В старину?

— В старину.

— Расскажи про старину.

Дед остановил мерина, кряхтя, взгромоздился на тачку, я залез следом.

— Говоришь — про старину? Когда ездили на стригуну?..

И, дернув вожжи, дед начинает. Сперва про мельницу, про ее хозяина — Савву Никитича (покопавшись в перепутанных нитях родства, он неожиданно даже для самого себя устанавливает, что мельник-живоглот доводится через мать мне какой-то родней), незаметно переходит на империалистическую, потом на гражданскую войну… Рассказывает, как организовывалась в нашем хуторе коммуна, потом колхоз; как через дверь стрелял кулак Тужурка…

Деду было что рассказать. Но по младости — половину, а то и больше — я пропустил мимо ушей. Интересовало другое: можно ли шашкой перерубить человека, на сколько километров летит винтовочная пуля, как изготовлялся обрез? Я то и дело перебивал деда подобными вопросами, он терпеливо объяснял и… продолжал.

И до сих пор мне не совсем понятно, зачем он продолжал…

Оськино — богатое село.

Дома в этом селе большие, старые, на совесть и похвальбу сделанные, под шифером или железом, есть и под цинком. Перед каждым двором настоящая мостовая из расколотых горшков. Оськино — село гончаров, и название свое ведет от первого мастера — Осипа, Оськи.

В центре села, у колодца, дед обратился к молодухе, набиравшей воду:

— У кого бы нам посуды купить, дочка?

— А какую вам надо? Наливную, накладную или украшательную?

— Дык… не знаю. Кувшины, да пару-тройку горшков для щей… А как это называется… — дед пожал плечами.

— Тогда пойдемте. Мужики как раз обжигают.

Женщина, подхватив ведра на коромысло, широко и споро зашагала впереди лошади.