Ольга Елисеева - Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века

• Название: Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века
• Автор: Ольга Елисеева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03686-4

Так уж получилось, что именно по текстам классических произведений нашей литературы мы представляем себе жизнь русского XVIII и XIX веков. Справедливо ли это? Во многом, наверное, да: ведь следы героев художественных произведений, отпечатавшиеся на поверхности прошлого, нередко оказываются глубже, чем у реально живших людей. К тому же у многих вроде бы вымышленных персонажей имелись вполне конкретные исторические прототипы, поделившиеся с ними какими-то чертами своего характера или эпизодами биографии. Но каждый из авторов создавал свою реальность, лишь отталкиваясь от окружающего его мира. За прошедшие же столетия мир этот перевернулся и очень многое из того, что писалось или о чем умалчивалось авторами прошлого, ныне непонятно: смыслы ускользают, и восстановить их чрезвычайно трудно.

Так можно ли вообще рассказать о повседневной жизни людей, которых… никогда не существовало? Автор настоящей книги — известная исследовательница истории Российской империи — утверждает, что да, можно. И по ходу проведенного ею увлекательного расследования перед взором читателя возникает удивительный мир, в котором находится место как для политиков и государственных деятелей различных эпох — от Петра Панина и Екатерины Великой до А. X. Бенкендорфа и императора Николая Первого, так и для героев знакомых всем с детства произведений: фонвизинского «Недоросля» и Бедной Лизы, Чацкого и Софьи, Молчалина и Скалозуба, Дубровского и Троекурова, Татьяны Лариной и персонажей гоголевского «Ревизора».

знак информационной продукции 16+

---

Так считали представители оппозиции, которая по мере взросления великого князя Павла Петровича становилась все многочисленнее. Часто вспоминали, что императрице была вручена корона только до совершеннолетия сына (оно наступило в 1771 году), что именно он — «палец с руки Петра Великого», а кроме того, мужчина.

В сложившемся устойчивом противопоставлении для самого Павла была особенно важна кровная преемственность от Петра Великого. А для общества в целом? Человек конца XVIII века, вспоминая о «суровых, но справедливых» обычаях Петровской эпохи, испытывал чувства, похожие на смутную тревогу и недовольство, которые охватывали жителя России в 70-е годы XX столетия при упоминании «отца народов». Прежде всякий знал свой долг и свое место, казнокрадство сурово каралось, заслуги вознаграждались, дисциплина торжествовала, а теперь… Как в «Плясовой» А. А. Галича:

Был порядок, говорят палачи,
Был достаток, говорят палачи,
Дело сделал, говорят палачи,
И, пожалуйста, за всё получи.

О том, что многие «пропадали безвинно», вспоминать и в XVIII веке было не принято. «Правильное» время противопоставлялось нынешнему, развращенному, полному соблазнов и забвения основ.

При этом положа руку на сердце никому не хотелось в суровое вчера. Сначала над Стародумами только посмеивались. Когда после Чесменской битвы в 1770 году в Петропавловском соборе у могилы Петра I митрополит Платон (Левшин) произносил речь со словами: «Встань, воззри на своих сынов», гетман Кирилл Разумовский шепотом пошутил: «От-то дурень! Шо вин его кличе? Як встанет, нам усим не поздоровится»[78]. Позднее интеллектуалы уже открыто заговорили о страхе, царившем в России в первой половине XVIII века, отнюдь не при одной Анне Иоанновне, но и до нее. Дашкова в «Послании к слову „так“» нелицеприятно отозвалась о Стародумах, любезных сердцу Фонвизина:

Иные, спать ложась, боялись в старину,
Чтоб утром не страдать за чью-нибудь вину;
Однако ж иногда те век свой похваляют,
А новы времена неправедно ругают.
Хотя покойно мы теперь ложимся спать,
Не опасался невинно пострадать;
Но если знатный раб, как будто сумасшедший,
Наш новый век бранит, а хвалит век прошедший,
Тогда ему подлец, и умный, и дурак
С поклоном говорят: конечно, сударь, так.

Возвращения к прежним порядкам в глубине души не хотел никто. Вот почему, когда Павел I взошел на трон и отказался от законодательного наследия матери, развившееся общество почувствовало себя крайне неуютно. «Ни ты рад не будешь, ни тебе рады не будут», по точному выражению монаха Авеля.

Фонвизин этого знать не мог. Он, как и его покровители, видел в Павле «истинного государя», лишенного короны. В 1770-х — начале 1780-х годов слухи о том, что Екатерина II вот-вот передаст бразды правления сыну, достигли кульминации. Московские поэты-масоны А. П. Сумароков, М. М. Херасков, В. И. Майков и И. Ф. Богданович обращались к Павлу Петровичу с одами, подчеркивая предпочтительность мужского правления перед женским. Отмечались черты характера цесаревича, присущие истинному государю, восхвалялись воспитатель наследника — Никита Панин и «незабвенный завоеватель Бендер» — Петр Панин.

Не последнее место в кругу панегиристов занял и Фонвизин. В 1771 году он написал «Слово на выздоровление его императорского высочества государя и цесаревича великого князя Павла Петровича», где осуждались хищные государевы любимцы и жажда к самовосхвалению: «Любовь народа есть истинная слава государей. Буди властелином над страстями своими и помни, что тот не может владеть другими с славою, что собою владеть не может»[79]. То же самое, вплоть до оборотов речи, повторено в «Предисловии» к «Проекту фундаментальных законов»: «Что ж есть государь? Душа правимого им общества. Слаба душа, если не умеет управлять прихотливыми стремлениями тела. Несчастно тело, над коим властвует душа безрассудная»[80].

В масонских кругах противопоставлялся разгульный образ жизни Екатерины II, развращающей общество своим примером, и скромный, полный добродетелей семейный быт ее наследника. Вот императрица: «Подданные порабощены государю, а государь — своему недостойному любимцу… Что может остановить стремление порока, когда идол самого государя перед очами целого света в самых царских чертогах… насыщая бесстыдно свое сластолюбие, ругается явно священными узами родства, правилами чести». Вот Павел: «Государь, добрый муж, добрый отец, добрый хозяин, не говоря ни слова, устрояет во всех домах внутреннее спокойство, возбуждает чадолюбие и самодержавнейшим образом запрещает каждому выходить из мер своего состояния… Вопросим себя чистосердечно: кто есть самодержавнейший из всех на свете государей? Душа и сердце возопиют единогласно: тот, кто более любим»[81].

Подчеркнем, Екатерина II это читала. И терпела. Но не обязана была соглашаться.

Госпожи Решимовы

Не питал верноподданнических чувств к узурпаторше и автор «Недоросля». Образ Простаковой — темной, необразованной, дикой помещицы — имеет одну грань, на которую редко обращают внимание. Отрицательная героиня распоряжается имением не по праву. Ведь должен был бы действовать муж, а хозяйство оказывается в руках жены — «презлой фурии». Распоясавшись, та нарушает закон и тиранит слуг. Это крайняя точка женской распущенности, как ее понимали люди XVIII столетия. Не умея обуздывать природные страсти, не имея над собой господина, женщина превращается в чудовище, поскольку она более склонна к пороку, чем мужчина, и стремительнее теряет человеческий облик.

Простакова, как она подана в пьесе, — это, помимо прочего, возражение автора против женского правления. И шире — против доминирования женского начала в обществе. Здесь Фонвизин двигался в русле всей пропавловской публицистики. Конечно, никакого знака равенства между героиней «Недоросля» и Екатериной II быть не могло. А вот намек на «казанскую помещицу», каковой императрица объявила себя в разгар Пугачевщины, имелся.

Любопытно узнать, что фонвизинской героине вскоре возразили, создав образ деятельной и справедливой женщины-хозяйки. Соперником драматурга выступила не сама государыня, а ее подруга Дашкова. В 1786 году Екатерину II буквально захватил театральный вихрь: публиковались и переводились на немецкий язык ее пьесы «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман Сибирский», переписывались статс-секретарями отрывки из исторических трагедий «Олег», «Рюрик» и «Игорь»[82]. Дашкова с ее знаниями в области английской комедии Шеридана и Голдсмита была как нельзя кстати.

Тогда же княгиня написала пьесу «Тоисиоков», у которой был английский протограф — ранняя комедия Оливера Голдсмита «Добрячок»[83]. Но в качестве положительного персонажа Дашкова вывела не мужчину, а женщину. Главная героиня — госпожа Решимова — способна вызвать смешки тем, что делает сто дел в минуту и готова всех «замуштровать», но она остается единственным по-настоящему действующим лицом. Остальные в оторопи и изумлении взирают на тетушку.

Решимова нигде не допускает просчетов. «Хотя горяча, скора и упряма, но умна и сердцем отходчива», — говорит о ней лакей Пролаз. «Я умею и знаю, как волю-то иметь… — скажет о себе сама госпожа. — Какой-нибудь нрав лучше, чем никакого». Ее образ стал по-настоящему русским, новым, нигде дотоле не опробованным. Это не страдающая от чьего-либо деспотизма героиня, а властная, уверенная, богатая сама себе госпожа. Дама средних лет, многое пережившая и утвердившаяся в своих принципах. Деловая. Обремененная заботой о многочисленной родне и немалом хозяйстве. Эдакая Простакова, только со знаком плюс. От ее действий, решимости зависит все мироздание в пределах пьесы. «Спокойствие наше зависит от решения тетушки!» — восклицают главные герои. «Оставим лучше тетушке на волю, она лучше нас решить изволит»; «Сколь мы счастливы, что имеем столь добродетельную тетушку!»[84]

Такой образ был поистине прорывным для отечественной литературы. К сожалению, скромные художественные достоинства пьесы не позволили ему как следует утвердиться. Имея в виду себя, Дашкова не заметила, как привела на подмостки господствующий в тогдашнем дворянском обществе тип матушки и тетушки.

От Простаковой уходит линия к грибоедовским московским дамам: «командовать поставьте перед фрунтом, присутствовать пошлите их в Сенат». К пушкинской Пиковой даме в молодости. К Кабанихе. К Вассе Железновой, наконец. Все эти образы отрицательны. Но, возможно, потому, что выходили из-под пера мужчин. Само стремление женских персонажей к действию воспринималось как посягательство на несвойственные функции. Они должны страдать, молчать и быть спасенными. Как Софья у Фонвизина.