Екатерина Сушкова - Записки

• Название: Записки
• Автор: Екатерина Сушкова
• Издательство: Academia
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1928

Красивой, умной и ироничной Екатерине Александровне Сушковой (в замужестве Хвостова, 1812–1868) было 18 лет, когда она стала предметом юношеского увлечения 16-летнего Мишеля Лермонтова. Цикл его стихов 1830 года, посвященный неразделенной любви, так и именуют «Сушковским циклом».

Через четыре года они встретились вновь, и на сей раз Лермонтов добился от нее признания в любви… И сразу стал ее избегать. Более того, он тут же весьма цинично описал эту любовную историю в своем романе «Княгиня Лиговская»…

«Записки» Сушковой живо и достоверно описывают ее жизнь до замужества, а присутствие Лермонтова на многих страницах ее мемуаров лишь делает их еще интереснее.

---

— Да, — говорила я, — с этой наклонностью к любопытству, из Вариньки ничего не выйдет путного.

— Правда твоя, — отвечал cousin, — заметила ли ты, Catherine, ведь она нас почти всегда подслушивает?

— Как не заметить! Постараемся ее подкараулить и прищемим ей нос или палец; это самое малое наказание для такой гадкой привычки; теперь она любит подслушивать, потом полюбит пересказывать, сплетничать и кончит тем, что ее станут избегать и никто не будет любить ее. Признаться, я и сама любила ее больше, пока не заметила в ней этой дурной наклонности.

Тут мы опять переменили разговор и начали болтать о разных разностях. Не прошло и пяти минут, как нагрянула на нас разгневанная Прасковья Васильевна.

— Неблагодарная! — кричала она мне, — за что ненавидишь ты ангела — Вариньку, этого чудного, кроткого ребенка? Зачем доводишь до слез это невинное создание? Смотри, радуйся, как плачет бедная крошка!

— Успокойтесь, милая тетушка; я понимаю, в чем дело и вы, выслушав меня хладнокровнее, тоже поймете и не будете на меня гневаться понапрасну. Мы несколько раз замечали, что Варинька нас подслушивает и сговорились ее проучить; вот и сейчас, едва успела она пробраться к дверям, мы с умыслом переменили разговор, спросите брата.

— Неужели правда, мой милый? — спросила уже смягченным голосом Прасковья Васильевна.

А мой милый братец, как на беду, замялся, пробормотал невнятно: «да, нет, да» и тут то разразилась над бедной моей головой неожиданная гроза.

— Змея подколодная, гад мерзкий, — кричала вне себя тетка, — сама виляет и языком и поступками, да еще и младших тому же учит. Да знаешь ли, я прокляну тебя, я имею это право, как крестная мать твоя, как старшая в роде, и не быть тебе счастливой ни на этом, ни на том свете!

И вот по какой не значащей причине я утратила навеки дружбу и этой тетки; да и Варинька, как ни была она мала, навсегда сохранила ко мне неприязнь и недоверчивость.

Такова моя судьба; все обращается мне во вред, каким бы добрым намерением я ни была увлечена. Прасковья Васильевна, по своей дальновидности, вообразила, что я завидую ее Вариньке; есть ли тут капля здравого смысла? Ей было восемь, а мне восемнадцать лет, и будь она гений по уму и богиня по красоте, никогда не могло быть у меня соперничества с ней ни в чем.

Многие упрекают меня в сильной привязанности к свету; да, я люблю его, я жажду балов, выездов, шума, толпы, но я люблю их, как угар, как опьянение, как свободу. В толпе мне дышится свободнее. Вы, все вы, взлелеянные родительской, нежностью, вы не поймете меня! Вы возвращаетесь домой весело, спокойно, есть кому порадоваться вашими успехами, есть вам с кем посоветоваться, есть кому вас приголубить, когда вы обманетесь в надежде, — а я дома более одинока. чем в свете: зато, с каким стесненным сердцем я всегда возвращаюсь домой. Нет, поверьте мне, не завидуйте, а главное не осуждайте тех, которые кажутся слишком привязанными к свету, — это верная примета, что нет им отрады дома! Конечно, есть исключения во всем. Но я, признаться, и сама иногда удивлялась тому благотворному влиянию, которое имело на меня многолюдное общество; бывало, дома грущу, плачу, терзаюсь, — а войду в танцевальную залу и многое уже забыто; все угрюмое, все холодное осталось за порогом дома, и я становилась веселой, беззаботной, почти счастливой, хотя и была уверена, что за всякий миг удовольствия, за каждый приятный танец я расплачусь слезами, наслушаюсь горьких упреков и обидных выражений, и, несмотря на это, я не пропускала ни одного бала, обеда, вечера, гулянья, театра; с восторгом принимала все приглашения, даже и на скучные карточные вечера, лишь бы не просидеть дома в семейном кругу.

В это самое время вошло в моду заведение московских искусственных вод. Прасковье Васильевне предписал доктор пить какую то воду; само собой разумеется, что я всегда была готова сопровождать ее, как бы поздно ни легла накануне, только бы не пропустить случая поглазеть на толпу и себя показать. Несмотря на мое почти неучтивое равнодушие к московским франтам, архивным юношам[58] и студентам, рой их увивался около меня. Ни одного имени, ни одной физиономии тогдашних моих поклонников не осталось в моей памяти, один только Николай А[лексеев][59] зажился в ней и то потому, что раз за него мне жутко пришлось от Прасковьи Васильевны. Как то раз за ужином у тетки моей Хитрово[60] он мне декламировал памфлет на водяное общество и умолял меня не выдавать его. «Я буду нема, как рыба», отвечала я.

Возвратясь домой, Прасковья Васильевна ужасно разбранила меня за это сравнение. «Нема, как рыба», повторяла она, расхаживая по комнате, с поникшею головой и опущенными руками: «Да как ты могла так выразиться? Что он о тебе подумает! Откуда ты набралась таких сравнений? Она сравнивает себя с рыбой!.. Как это мило, как благопристойно!»

Как ни ломала я свою боярскую голову, чтоб попять, что есть предосудительного в выражении моем быть бессловесной, как рыба, — решительно не добилась.

С этого вечера тетка запретила мне пускаться в длинные рассуждения с А[лексеевым] и даже танцовать с ним; как ни представляла я ей, что не он, а сама я сравнила себя с рыбой, все было напрасно и запрещение не снято. Что же придумала я? Я очень близорука, но Прасковья Васильевна в сравнении со мною просто слепа, и как ни сильны стекла ее лорнета, он ей также полезен, как пятое колесо карете, и вот на ее глазах, нисколько не стесняясь, я по три, по четыре танца в вечер танцевала с А[лексеевым] и когда, бывало, она подзовет меня к себе и сделает узаконенный вопрос: «с кем ты танцуешь, душенька» я не запинаясь, аккуратно всякий раз давала своему неизменному кавалеру другую фамилию; то величала его Ивановым, то производила его в Александровы, Платоновы, Федоровы, одним словом весь календарь перешел в его имя и она, вперя в него свой тусклый взор и бесполезный лорнет, говорила с добродушной улыбкой: «он кажется очень порядочным, какая разница с этой дрянью А[лексеевым]!» А я, возвратясь к нему и помирая со смеха, поздравляла его с лестной переменой мнения о нем тетки и с новой его фамилией.

Да, нечего сказать, была я ветрена и неосторожна, но меня так несправедливо угнетали и притесняли дома, что, вырываясь на божий свет, я веселилась, как сумасшедшая и подсмеивалась над своими аргусами. Я воображала, что этим нашла верное средство изобличать их фальшивое обращение со мною, не размышляя, повредит ли мне самой или нет моя необдуманность. А ведь мне все равно доставалось дома: была ли я весела — я кокетничала; задумчива — я прикидывалась несчастной, загнанной; пусть же повеселюсь, говорила я себе, да к тому же посмеюсь над ними!

IV

Первое знакомство с М. Ю. Лермонтовым. — Наружность его. — Его характер. — Шутки и забавы над ним. — Первые стихотворения Лермонтова, посвященные мне. — Путешествие на богомолье в Троицкую Сергиеву лавру. — Слепой нищий и стихи Лермонтова. — Разговор о будущности поэта. — Экспромты и эпиграммы Лермонтова. — Любовь и ревность. — Разлука.

1830 г.

В Москве я свела знакомство, а вскоре и дружбу с Сашенькой Верещагиной[61]. Мы жили рядом на Молчановке и почти с первой встречи сделались неразлучны; на водах, на гулянье, в театре, на вечерах, везде и всегда вместе. Александр Алексеев[62] ухаживал за нею, а брат его Николай за мною, и мы шутя называли друг друга «belle soeur».

Меня охотно к ней отпускали, но не для моего удовольствия, а по расчету: ее хотели выдать замуж за одного из моих дядей — вдовца, с тремя почти взрослыми детьми, я всякий раз, отпуская меня к ней, приказывали и просили расхваливать дядю и намекать ей о его любви[63].

Он для своих лет был еще хорош собою, любезен по-своему, то-есть шутник (чего я никогда не терпела ни в ком) и всячески старался пленить Сашеньку, слывшую богатой невестой; но обе мы трунили над стариком, как говорится, водили его за нос, обе мы давали ему несбыточные надежды на успех, она из кокетства, а я из опасения, чтоб меня не разлучили с ней, и мы сообща все проволочки, все сомнения, все замедления сваливали на бессловесную старушку, мать ее.

У Сашеньки встречала я в это время ее двоюродного брата, неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати, с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой[64]. Он учился в Университетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье, и на вечерах; все его называли просто Мишель и я так же, как и все, не заботясь ни мало о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал и я грозила отрешить его от вверенной ему должности.

Один раз мы сидели вдвоем с Сашенькой в ее кабинете, как вдруг она сказала мне: «Как Лермонтов влюблен в тебя!»