Михаил Новиков - Из пережитого

• Название: Из пережитого
• Автор: Михаил Новиков
• Издательство: Энциклопедия сел и деревень
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89673-021-7

Серию «Семейный архив», начатую издательством «Энциклопедия сел и деревень», продолжают уникальные, впервые публикуемые в наиболее полном объеме воспоминания и переписка расстрелянного в 1937 году крестьянина Михаила Петровича Новикова (1870–1937), талантливого писателя-самоучки, друга Льва Николаевича Толстого, у которого великий писатель хотел поселиться, когда замыслил свой уход из Ясной Поляны… В воспоминаниях «Из пережитого» встает Россия конца XIX–первой трети XX века, трагическая судьба крестьянства — сословия, которое Толстой называл «самым разумным и самым нравственным, которым живем все мы». Среди корреспондентов М. П. Новикова — Лев Толстой, Максим Горький, Иосиф Сталин… Читая Новикова, Толстой восхищался и плакал. Думается, эта книга не оставит равнодушным читателя и сегодня.

---

— Ну, ты соловья баснями не корми, а хоть маленькую баночку для праздника поднеси. — Я наливал из самовара стакан кипятку и подносил.

— Это ты сам пей, — ругался гость, — вода-то и мельницу ломает, а ты водочкой угости.

Я смеялся и перечислял ему все те случаи, когда и кто пьяный замерз или умер; перечислял случаи пожаров, драк и всяких скандалов и болезней от пьянства и советовал не пить.

— Ты еще скажи, чтобы мы и хлеба не ели — черт не ест и не пьет, а все в аду живет, и нас ты хочешь окаянными сделать, чтобы мы друг друга не знали, — возражали такие гости. Я обрывал такую философию и говорил, что все это они врут и глупости городят. Живем мы все рядом, друг к другу за всякой нуждой ходим, как тут еще друг друга знать надо? Компанию водить и без водки можно, пожалуйста. Поставил самовар, положил белого хлеба, вот тебе и угощенье, и беседуй вокруг самовара. И дешево, и голова не болит; да никакого и скандала не будет, как на пьяных праздниках.

Гости удивлялись, что мы не берем водки, обижались, но в конце концов привыкли к нашим порядкам и стали перенимать. А в особенности это нравилось женщинам, и они в спорах с пьяными родными указывали на нас как на пример и хвалили нас. «Вы, вот прожрете на винище пять рублей за праздник, и не сыты не голодны, только ругань от вас да песни похабные, а они рубль проживут на белом хлебе и то сытнее нас будут», — говорили они.

А на одной сходке, когда был старшина Кузнецов для учета старосты, вычитывая список недоимщиков, он сказал:

— А вот у Михаила Петрова нет недоимки, хотя у него и хозяйство малое и со стороны нет податчиков.

— Ему можно, — со злобой осуждения сказал староста Василий Захаров, большой охотник до праздничного пьянства. — Нам всякий праздник в 5–10 рублей вкатает, а Покров и Пасху и в 20 не вогнешь, а он, небось, и по рублю не проживает. У него все деньги целы против нас.

— Он и дом-то на поповы деньги выстроил, — сказала Вырцова Мария.

— Хороший мужик, — похвалил старшина, — вот кабы вы все-то так деньги берегли и так бы жили, никакого и греха с недоимкой не было бы. А то вот придется продажу делать у недоимщиков. Земский с меня тянет!

— По его жить — нужно людей не знать, — также со злобой заговорили другие мужики. — Он живет как окаянный: и сам не идет, и к себе никого не принимает, а мы так не можем. Еще не научились его басурманству.

— Ну это еще не видать, кто из нас бусурмане, — заступился старшина, — а только порядку и в жизни нашей и перед начальством было бы больше, если бы все так поступали. Я знаю, у него и в хозяйстве больше порядку.

И тут начался общий спор и за меня и против. В спор вступали женщины и против них мужики никогда не могли устоять, они указывали примеры и своей нужды, и своих болезней от праздничного пьянства и забивали мужиков.

— Врут они, что ко мне люди не ходят, — говорил я громко, — редкий день пройдет, чтобы ко мне по разным делам не ходили, ходят даже из других волостей, никого не гоняю. И начинаю рассказывать: приходит на днях старик из Ивановки, жалуется на священника, говорит, что не венчает его сына без уплаты 19 рублей, которые он насчитал на него со старыми долгами. Спрашивает: «Нельзя ли сократить попа?» Я говорю, что сократить никак нельзя, а вот совсем ничего не платить — это можно. Старик радуется: «Что же, архиерею что ли написать?» — Это не поможет, — говорю, — архиерей сам деньги любит и попы ему оброк платить обязаны. Нужно, — говорю, — только ему работы не заказывать, вот и платить не надо. Нашел твой сын себе невесту, и пускай без попа сходятся и живут, никто этому не помешает.

— Это ты на свою бирку гнешь, — догадывается старик, — а мы так не можем, люди судить станут.

— А не можете, — говорю, — тогда надо платить по его расценку, он тоже вправе за свой труд спрашивать.

— Ну, вот, — смеются бабы, — а говорят Михаил Петрович против духовенства идет, он их интересы соблюдает.

— Он соблюдает, а слышь, понимаешь, куда гнет, чтобы и без попов обходились, — разъясняет ядовито староста. Но, люди слушают, и я продолжаю.

— А то, — рассказываю дальше, — приходит молодой парень-нищий, его ко мне на ночлег поставили; тары-бары, я и заставь его сознаться: почему он по миру ходит?

— Было нас два брата и отец-старик, и жили ничего, лошадь, корова, телушка, овцы… Ну, 20 годов мне стало: женить надо, — говорят отец и мать. — Жениться — не в работники идти, взял да женился. Три бабы в доме стали, три мужика, а хлеба нет. На свадьбу, как водится, корову продали, думали, телка коровой на лето будет. А разгулялись — и телку пропили. А тут отец слег, перепил малость и умер. Гости не успели разъехаться — пришлось их на похороны оставлять. А за что взяться, ведь на похороны-то 30 рублей надо. Ну, и лошадь продали. А теперь вот и ходим по миру: брат пошел ко Мценску, а я к Туле, до весны все на лошадь-то настреляем.

Я ему посоветовал еще годов 20 не заводить никакой скотины, все равно, говорю, будут ваши жены рожать, придется крестины справлять, и опять пропьете. Подождите, говорю, когда ваши бабы отрожаются, а дети потом поженятся, а старуха помрет, ну тогда и можно лошадь с коровой купить. А пока что надо подождать.

Парень обиделся и тоже говорит: «Мы так не можем, люди судят, если родных не позвать».

— А не можете, нечего и людям завидовать. Сами нищими хотят быть, а на людей завидуют. Надо, говорю, бороться с дурными привычками, а не перенимать их и не разоряться. Бог бы не осудил, а люди, наплевать, пускай судят.

Такие разговоры старался вести везде, где были люди, и, конечно, они волновали людей и заставляли их думать и рассуждать и не пропали даром, а тем более я старался в смешном виде вышучивать их пьяное, праздничное веселье и указывал на их ту нужду, которую они несут после праздников.

— Хотя у нас и казенная продажа питей (введена с 1899 г.), — говорил на этой сходке старшина, — а я вот только радуюсь, что в моей волости такой человек нашелся, который трезвости учит и порядку всякому.

— Да ведь он в Бога не верует и детей не крестит, как татарин какой, как же мы у него учиться будем, — говорили старики, радуясь тому, что при удобном случае начальству про меня «правду» сказали.

— Это не видать, кто из нас какой и кто как Богу верует, — оправдывался старшина, — мы и Богу молимся, а поучиться у нас нечему, кроме озорства и пьянства, а он не молится, да ведет себя благопристойно.

Глава 39 Дела общественные

По общественным делам от общества меня стали посылать уполномоченным к земскому начальнику. В один раз со мною вместе был старик Сычев, который тут же стал жаловаться земскому на мое безбожие, доказывая ему категорически, что если меня начальство не посадит в тюрьму, то я совращу деревню в безбожие.

— Да что он вам сделал, что вы на него налегаете? — спросил его земский. — Работает он хорошо, не пьянствует, оброк платит исправно, я его вам в пример ставлю.

— Зачем он от нас отбивается, нос воротит, — сказал Сычев, — мы живем в миру, все заодно: Богу молиться — так всем Богу молиться; работать — так всем работать; гулять и праздновать — так опять все вместе. А он, как овца паршивая, все от стада вон. А кабы он от нас рыла не воротил и заодно бы с нами был, мы бы его старшиной выбрали, он по бумагам-то все может, военным писарем был…

Земский начальник смеялся и, обращаясь ко мне с ужимками и гримасами, говорил:

— Что, законник, слышишь, что старики-то говорят; а говорят они дело. Брось сумасшедшего Толстого, перекрестись и покайся, и ребят давай окрестим, я и в крестные пойду, такого звону наделаем на всю губернию, трех попов позовем. А осенью и кафтан с старшиновской медалью наденем.

— И нам-то по баночке бы поднесли, — уже весело сказал Сычев, — а то все люди, как люди, а он как окаянный один.

— Ну, так как же, — спросил земский, — согласен, нет? Уж я стариков бы ублаготворил, и попы с нас денег не возьмут, дело только за тобой; и куму найду под пару.

Я смеялся, смеялись и присутствовавшие мужики, а Сычев сказал:

— Нешто его, ваше благородие, уломаешь, с ним попы не могут ничего сделать, а вас-то он и знать не хочет, он говорит все от Писания с ними. А вы что ему скажете?!

— Писания и у нас есть, да такие, каких сам Новиков не знает. Знаешь вот эту книжечку? — спросил меня земский, показывая законы о преступлениях против веры.

Я сказал, что знаю, читал, законы ясные: кого сослать в Сибирь; кого в тюрьму посадить; кого в монастырь на покаяние…

— Вот я с ним стану от Писания говорить, — сказал он старику Сычеву. — Ну, так как же, — кивнул он мне, что же лучше-то: медаль старшиновская или поселение в Сибири?

Я возразил, что эти законы до меня не касаются, и я своим поведением под ссылку в Сибирь не подхожу…

— Ну это уж мне позвольте знать, какие законы кого касаются, — я тут тот же поп на своем месте, — сказал он деланно сурово. — Стоит только снова возбудить дело, и ты пойдешь иль в монастырь, иль в острог. Только как с вами связываться-то, ваш Толстой на весь мир караул закричит, если мы тебя судить станем. Да и греха на душу брать не хочется, ведь мы тоже православные. Сколько у него ребят-то? — спросил он старика Сычева.