Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

• Название: Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
• Автор: Александр Александров
• Жанр: Биографии и Мемуары

Кто такая Мария Башкирцева? Многим это имя ни о чем не говорит, кто-то слышал про рано умершую русскую художницу, жившую в Париже, некоторые читали ее «Дневник», написанный по-французски, неоднократно издававшийся в России в конце XIX–начале XX века и недавно переизданный вновь в русском переводе.

Жизнь Марии Башкирцевой старательно идеализирована публикаторами и семьей, создан миф, разрушать который мы совсем не собираемся, но кажется уже наступило время, когда можно рассказать о ее подлинной жизни, жизни русской мадемуазель, большую часть которой она прожила за границей, попытаться расшифровать, насколько это возможно, ее дневник, поразмышлять над его страницами, как напечатанными, так и сокрытыми, увидеть сокрытое в напечатанном, рассказать о быте того времени и вернуть имена когда-то известные, а теперь позабытые даже во Франции, а у нас и вовсе неведомые.

Журнальный вариант.

---

Они приехали туда с архитектором и Диной. Марию поражает скромность жилища известного политика, которого, кстати, многие обвиняли в любви к роскоши. Домик похож на сторожку садовника. Гамбетта умер в маленькой каморке с грошовыми обоями и дрянными занавесками, до потолка которой спокойно можно достать рукой. Всей мебели в комнатке: кровать, два бюро да треснувшее зеркало. На стене виден след пули, ранившей Гамбетту.

Слезы накатываются на глаза Марии, она подает руку работающему Бастьен-Лепажу, прежде, чем выйти из комнаты. Ей необходимо, чтобы он заметил ее слезы. Она постоянно думает о том эффекте, который хочет произвести. Уж коли слеза накатилась, надо, чтобы ее заметили. Глупо, конечно, сознается она в дневнике, но все-таки сознается.

Бастьен ей дорог, поэтому она постоянно и думает об эффекте, который производит на него. Имя Бастьен звучит для нее, как припев, когда она весела. Ее волнует, как она считает, уже не только личность, наружность, талант Жюля Бастьена, а просто его имя.

Она пишет своих мальчиков, Жана и Жака, а думает о Бастьене, как бы не подумали, что ее мальчики похожи на его детей, ведь за последнее время он столько написал их. За девятнадцать дней она заканчивает картину, которую сразу хвалит Тони Робер-Флери, особенно одну из головок.

— Вы никогда еще не делали ничего подобного!

Одним словом, славная вещица. Жулиан тоже находит, что картина хороша.

На Салон 1883 года она представляет сразу три вещи: две работы маслом, «Жана и Жака» и портрет натурщицы Ирмы, а также пастель «Портрет Дины».

В жюри на сей раз сам Робер-Флери, но все равно ж она волнуется. Однако, волнения напрасны: все три работы принимаются, о чем Тони уведомляет ее запиской прямо с заседания жюри. Правда, работа Бреслау, ее вечной соперницы, как бы случайно будет повешена лучше. Но ведь и написала она портрет дочери хозяина «Фигаро», одной из самых влиятельных газет Франции, а не какую-нибудь натурщицу. Проживи Мария Башкирцева подольше, и она бы научилась лести и дипломатии, столь необходимых для достижения столь вожделенной ею славы.

Приходит депеша из России, что очень болен отец, но Мария отказывается ехать, потому что есть вещи поважней, чем здоровье ближайших родственников: живопись, Салон, слава. По утрам она одевается в белое, играет на арфе или на рояле, потом, переодевшись в черную робу с белым жабо, работает до вечера. Пишет она свой портрет, который теперь находится в музее Жюля Шере в Ницце. Такая жизнь для нее — наслаждение. Жизнь слишком коротка и так не успеваешь ничего сделать. Разговора о России и быть не может. Туда уезжает ее мать.

А тут великий, единственный и неповторимый Бастьен-Лепаж, от которого она просто без ума:

«Гений — что может быть прекраснее! Этот невысокий, некрасивый человек кажется мне прекраснее и привлекательнее ангела. Кажется, всю жизнь готова была бы провести — слушая то, что он говорит, следя за его чудными работами. И с какой удивительной простотой он говорит!.. Я до сих пор нахожусь под влиянием какого-то невыразимого очарования… Я преувеличиваю, я чувствую, что преувеличиваю. Но право…»

Это запись от 30 апреля 1883 года, в этот день она говорила с Бастьен-Лепажем, который объяснял ей свою картину «Офелия». Дневник не объясняет нам, где это происходило, но мы уверены, что на открытии Салона, которое как раз и состоялось в этот год 30 апреля. Открытие, правда, было омрачено вестью о смерти Эдуарда Мане. Художники обсуждают эту страшную смерть от гангрены, которая в свою очередь была следствием застарелого сифилиса. Пытаясь спасти художника, врачи прямо на дому отрезали ему ногу. Тогда такие операции практиковались в домашних условиях. Видимо, не найдя куда пристроить обрубок, они засунули ногу в камин, где потом ее и нашли родственники.

Но жизнь идет, кто-то потрясен смертью Мане, а кто-то обсуждает свою Офелию с молодой девушкой, смиренно принимая от нее титул «гения».

Пока идет Салон, Бастьен-Лепаж почти ежедневно у Башкирцевых за обедом, заходит Робер-Флери и Жулиан. Мария постоянно советуется с друзьями по поводу своей будущей картины «Святые жены» или, как ее еще называют, «Жены-мироносицы». Небольшой этюд к этой картине сохранился в Саратовском музее, который основал художник Боголюбов, подолгу живший в Париже и встречавшийся с Башкирцевой в последний год ее жизни.

Робер-Флери предостерегает ученицу, что для картины такого рода нужно быть знакомым с очень многими сторонами техники, о которых она даже не подозревает. Она же считает, что все можно победить одним лишь порывом.

Главное же в ее личной жизни — это определиться, любит ли она Бастьена или только желает нравиться ему. Одно ей ясно, что ее приподнятое состояние красит ее: кожа сделалась бархатистой, свежей, глаза оживлены и блестят.

Все время она посвящает работе, снова принялась за своих мальчиков, только теперь делает их во весь рост, на большом холсте: именно этот холст теперь находится в Чикаго.

«Я живу вся в своем искусстве, спускаясь к другим только к обеду, и то ни с кем ни говоря. Это новый период в отношении моей работы. Мне кажется мелким и неинтересным все, исключая то, над чем работаешь». (Запись от 8 мая 1883 года.)

По вечерам в ее мастерской собираются друзья-художники. Она пикируется с Бастьен-Лепажем, заставляя его ревновать к скульптору Сен-Марсо, у которого она занимается скульптурой. Он ревниво кидает ей: «Да, я ревную, ведь я не высокий брюнет!»

Она снова и снова заполняет страницы своего дневника описаниями картины «Святые жены», и разговорами со своими учителями об этой картине.

22 мая она работает в своей мастерской и ждет известия о присуждении медалей Салона. Она признается себе, что ежели ничего не получит, то будет досадно. Она дрожит, вздрагивает при каждом звонке, но узнает о том, что получила награду только из утренних газет 24 мая. Ее оскорбляет, что «эти господа не потрудились уведомить ее ни одним словом». Она отправляется с Божидаром Карагеорговичем в Салон. Стоит полностью привести ее отзыв об этом посещении:

«В половине десятого мы отправляемся в Салон. Я прихожу в свою залу и вижу свою картину на новом месте, взгроможденной куда-то наверх, над большой картиной, изображающей тюльпаны самых ослепительных раскрасок и подписанной художником девятого класса. Так становится возможным предположение, что ярлык с надписью «Почетный отзыв» прикреплен к «Ирме». Бегу туда. Ничуть не бывало. Иду, наконец, к своей дурацкой пастели и нахожу его там. Я подбегаю к Жулиану и в течении целого получаса торчу подле него, едва шевеля губами. Просто хоть плачь! Он тоже, кажется, порядком-таки удивлен. С самого открытия Салона, с той минуты, как были замечены мои работы, о пастели и речи не было, а относительно картины он был уверен, что ее поместят где-нибудь в первом ряду.

Отзыв за пастель — это идиотство! Но это еще куда ни шло! Но взгромоздить на такое место мою картину! Эта мысль заставляет меня плакать, совершенно одной, в своей комнате и с пером в руке».

Начнем с того, что с самого начала был разговор только о пастели. Тони Робер-Флери в записке с заседания жюри еще 30 марта пишет ей, что «головка-пастель имела истинный успех», с чем ее и поздравляет. К тому же она сама пишет в дневнике, что всего две пастели были приняты с № 1, в том числе одна ее. Просто Мария тщеславна без меры, маленький успех ей не нужен, пастель она считает низшим жанром. Она думала получить медаль за живопись, а раз не получилось, значит, во всем виноваты учителя, которые не так, как нужно, ее поддерживают. «Я, конечно, — пишет она, — вполне допускаю, что истинный талант должен пробить себе дорогу совершенно самостоятельно… Но для начала нужно, чтобы человеку повезло, чтобы его не захлестнула встречная волна… Когда ученик что-нибудь обещает, учитель должен некоторое время подержать его голову над водой: если он удержится — он что-нибудь из себя представляет, если нет — ему же хуже».

Ведь Кабанель поддерживал своего ученика Бастьен-Лепажа, напоминает она. Вероятно, ей известно, что Александр Кабанель, к тому времени уже давно член Французского института, руководил одной из мастерских и очень поощрял в своих учениках самостоятельность и проблески таланта.

Она, разумеется, не справедлива. Ее поддерживают сверх меры, вспомним, как трудно было кого-нибудь пробить в Салон и что значило просто выставиться в нем. Не говоря уж о том, чтобы получить этот самый злополучный, как она считала, «Почетный отзыв», который мгновенно дал свои результаты: именно после этого отзыва ее заметили, о ней стали писать, она оказалась на пороге настоящей известности и славы, к ней пришел корреспондент самой большой русской газеты «Новое время».

Но ей мало, мало, мало! Другие могут удовольствоваться и простым упоминанием их имени в газете, а ей мало даже почетного отзыва. Нужна была медаль и только медаль! Она искренне уверена, что только она и была достойна медали. Она поносит в своем неизданном дневнике всех выставлявшихся в Салоне знаменитостей: Каролюс-Дюрана, Жервекса, Казена, Сен-Марсо, не избегает ее критики даже «гений» Бастьен-Лепаж, которому по ее мнению, так не хватает ее советов. Она пишет гневные письма Роберу-Флери, упрекая его в том, что он не поддержал ее на жюри. Робер-Флери говорит ей, что все посчитали ее богатой иностранкой, которую совершенно не обязательно поддерживать, ибо она и так все имеет. Кстати, того же мнения о жюри, придерживался и писатель Франсуа Коппе, написавший по просьбе матери Марии предисловие к каталогу картин ее посмертной выставки.