Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой

• Название: Дневник Марии Башкирцевой
• Автор: Мария Башкирцева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1900

Мария Башкирцева (1860–1884) — художница и писательница. Ее картины выставлены в Третьяковской галерее, Русском музее, в некоторых крупных украинских музеях, а также в музеях Парижа, Ниццы и Амстердама. «Дневник», который вела Мария Башкирцева на французском языке, впервые увидел свет через три года после ее смерти, в 1887 г., сначала в Париже, а затем на родине; вскоре он был переведен почти на все европейские языки и везде встречен с большим интересом и сочувствием.

Этот уникальный по драматизму человеческий документ раскрывает сложную душу гениально одаренного юного существа, обреченного на раннюю гибель. Несмотря на неполные 24 года жизни, Башкирцева оставила после себя сотни рисунков, картин, акварелей, скульптур.

Издание 1900 года, приведено к современной орфографии.

---

— Висконти, — говорю я, смеясь.

— Да, — отвечает он совершенно серьезно. — Я и сам думал о Висконти, это именно такой человек, какой нужно. Он так стар, что только и пригоден для роли Меркурия… Только, сказал он, я не богат, вовсе не богат. О, я согласился бы быть горбатым, чтобы только обладать миллионами.

— Вы этим ничего не выиграли бы в моих глазах.

— О! о! о!

— Мне кажется, что это наконец обидно, — говорю я, поднимаясь с места.

— Да нет, я не говорю о вас, вы — вы исключение.

— Ну, так и не говорите мне о деньгах.

— Боже мой! Какая вы, право… никогда нельзя понять, чего вы хотите… Согласитесь, согласитесь быть моей женой.

Он хотел поцеловать мою руку, но я подставила ему крест моих четок, который он поцеловал; потом, поднимая голову, сказал:

— Как вы религиозны, — сказал он, глядя на меня.

— А вы, вы ни во что не верите?

— Я, я вас люблю. Любите вы меня?

— Я не говорю таких вещей.

— Ну, ради Бога, дайте это как-нибудь понять мне, по крайней мере.

После минутного колебания я протянула ему руку.

— Вы согласны?

— Отчасти, — говорю я, вставая; — вы знаете, ведь у меня еще есть дедушка и отец, которые будут иметь очень много против католического брака.

— Ах! Еще это!

— Да, еще это!

Он взял меня за руку и посадил рядом с собой, против зеркала. Мы были очень хороши таким образом.

— Мы поручим это Висконти, — сказал А…

— Да.

— Это именно тот человек, какой нужен. Но так как мы еще очень молоды для брака, думаете ли вы, что мы будем счастливы?

— Прежде всего еще нужно мое согласие.

— Разумеется. Ну, предположим, если вы согласитесь, будем ли мы счастливы.

— Если я соглашусь, могу поклясться своей головой, что не будет никого в мире счастливее вас.

— Ну, так мы женимся. Будьте моей женой.

Я улыбнулась.

— О! — воскликнул он, прыгая по комнате, — как я буду счастлив, как это будет смешно, когда у нас будут дети!

— Вы с ума сошли!

— Да, от любви!

В эту минуту послышались голоса на лестнице; я спокойно села и стала ждать тетю, которая очень скоро вошла.

У меня точно большая тяжесть отлегла от сердца, я развеселилась, а А. был просто вне себя.

Я была спокойна, счастлива, но мне хотелось очень много высказать и выслушать.

За исключением нашего помещения, весь нижний этаж отеля пустой. Вечером мы берем свечу и обходим все громадные покои, еще дышащие прежним величием итальянских дворцов; но тетя была с нами. Я не знала как быть.

Мы останавливаемся более чем на полчаса в большой желтой зале и Пиетро изображает кардинала, своего отца и своих братьев.

Тетя забавляется тем, что пишет А… разные глупости по-русски.

— Спишите это, — говорю я, взяв книгу и написав несколько слов на первой странице.

— Что?

— Читайте.

Я написала ему в восьми словах следующее:

«Уходите в двенадцать часов, поговорю с вами внизу».

— Поняли? — спрашиваю я, стирая.

— Да.

С этой минуты я почувствовала облегчение и была как-то странно возбуждена. А… каждую минуту оборачивался на часы; так что я боялась, как бы не поняли, наконец, причину этого. Как будто бы можно было отгадать! Только нечистая совесть способна мучить себя этими страхами. В двенадцать часов он встал и простился, крепко сжимая мне руку.

— Прощайте, — сказала я ему.

Глаза наши встретились и я не сумею описать, как между нами пробежала искра.

— Итак, тетя, завтра утром мы уезжаем; идите к себе, я вас там запру, а то вы будете мне здесь мешать писать; я скоро лягу.

— Ты обещаешь?

— Конечно.

Я заперла тетю, и бросив взгляд в зеркало, спустилась по лестнице, куда Пиетро уже раньше проскользнул, как тень.

— Когда любишь, столько говорится друг другу даже молча! По крайней мере, я вас люблю! — прошептал он.

Я забавлялась, разыгрывая сцену из романа и невольно думая о Дюма.

— Я завтра еду. И нам надо серьезно переговорить, я чуть было не забыла!..

— Да, просто ничего в голову не идет…

— Пойдемте, — говорю я, притворяя дверь так, что сквозь щель падал слабый луч света.

И я села на последней ступеньке маленькой лесенки, в глубине коридора. Он стал на колени.

Каждую минуту мне казалось, что кто-то идет, я неподвижно застывала, содрогаясь от каждой капли дождя, ударявшего в стекла.

— Да это ничего, — говорил мой нетерпеливый обожатель.

— Вам хорошо говорить! Если бы кто-нибудь пришел, вы будете польщены, а я пропала бы!

Закинув голову, я смотрела на него сквозь ресницы.

— Со мной? — сказал он, поняв мои слова в другом смысле, — со мной? Я слишком люблю вас, вы можете быть вполне спокойны.

Я протянула ему руку, услышав эти благородные слова.

— Разве я не был всегда приличен и почтителен.

— О, нет, не всегда. Раз вы даже хотели меня обнять.

— Не говорите об этом, прошу вас. Ведь я так просил вас простить меня. Будьте добрая, простите меня.

— Я простила вас, — сказала я потихоньку.

Мне было так хорошо! Так ли это бывает, думала я, когда любят? Серьезно ли это? Мне все казалось, что он сейчас рассмеется, — так он был сосредоточен и нежен.

Я опустила глаза перед этим необычайным блеском его глаз.

— Ну, видите, мы опять забыли говорить о делах; будем серьезны и поговорим.

— Да, поговорим.

— Во-первых, как быть, если вы уезжаете завтра? Не уезжайте прошу вас, не уезжайте!

— Это невозможно; тетя…

— Она такая добрая! Останьтесь.

— Она добра, но она не согласится… И поэтому — прощайте… может быть навсегда!

— Нет, нет-же, ведь вы согласились быть моей женой.

— Когда?

— В конце этого месяца я буду в Ницце. Если вы согласитесь на то, чтобы я удрал, сделав долг, я поеду завтра-же.

— Нет, я этого не хочу; в таком случае я вас больше не увижу.

— Но вы не можете помешать мне ехать безумствовать в Ниццу.

— Нет, нет, нет, я вам это запрещаю!

— Ну, так надо ждать, чтобы мой отец дал мне денег.

— Послушайте, я надеюсь, что он будет рассудителен.

— Да он ничего не имеет против, мать говорила с ним; но если он не даст мне денег? Вы знаете, как я зависим, как я несчастлив!

— Потребуйте.

— Дайте мне совет, вы, рассуждающая как книга, вы, говорящая о душе, о Боге; дайте мне совет!

— Молитесь Богу, — говорю я, подавая ему мой крест, и готовая рассмеяться, если он примет это в шутку, и соблюсти свой строгий вид, если он примет это серьезно.

Он увидел мой невозмутимый вид, приложил крест ко лбу, и опустил голову в молитве.

— Я помолился, — сказал он.

— Правда?

— Правда. Но дальше… Итак мы поручим это барону Висконти.

— Хорошо.

Я говорила «хорошо», а думала: «это мы еще посмотрим».

— Но это еще нельзя сделать так скоро, — сказала я.

— Через два месяца.

— Вы смеетесь? — спросила я, как будто это было совершенно невозможно.

— Через шесть.

— Нет.

— Через год?

— Да через год. Вы подождете?

— Если нужно; только бы я мог видеть вас каждый день.

— Приезжайте в Ниццу, потому что через месяц я уезжаю в Россию!

— Я поеду за вами.

— Это невозможно.

— Почему?

— Мать моя не захочет.

— Никто не может помешать мне путешествовать.

— Не говорите глупостей.

— Но ведь я вас люблю!

Я нагнулась к нему, чтобы не потерять ни одного его слова.

— Я всегда буду любить вас, — сказал он. — Будьте моей женой.

Мы входим в банальности влюбленных, банальности, которые становятся божественными, когда люди действительно полюбили навсегда.

— Да, право, — говорил он, — это было бы так хорошо — прожить жизнь вместе, у ваших ног… обожая вас… Мы оба будем стары, так стары, что будем нюхать табак, и все-таки всегда будем любить друг друга. Да, да, да… милая!..

Он не находил других слов, и эти слова, такие обыкновенные, становились в его устах величайшей лаской.

Он смотрел на меня, сложив руки. Потом мы рассуждали, потом он бросился к моим ногам, крича задыхающимся голосом, что я не могу его любить, как он меня любит, что это невозможно. Потом он захотел, чтобы мы признались друг другу в своем прошлом.

— О! ваше прошлое, милостивый государь, меня не интересует.

— О! скажите мне, сколько раз вы любили?

— Раз.

— Кого?

— Человека, которого я не знаю, которого я видела десять или двенадцать раз на улице, который не знает о моем существовании. Мне тогда было двенадцать лет и я никогда с ним не говорила.

— Это сказка!

— Это правда!

— Но ведь это роман, фантазия; это невозможно, это тень какая-то!

— Да, но я чувствую, что я не стыжусь этой любви и что он стал для меня чем-то вроде божества. Я ни с кем его не сравниваю и не нахожу для этого никого достойного.