Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

• Название: Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного
• Автор: Семен Экштут
• Издательство: «Молодая гвардия
• Жанр: Филология
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03747-2

Юрий Трифонов (1925–1981), популярнейший писатель эпохи позднего социализма, родоначальник городской/московской прозы как литературного направления, до сих пор остаётся «недочитанным», полагает автор книги. «Я пишу о смерти („Обмен“) — мне говорят, что я пишу о быте; пишу о любви („Долгое прощание“) — говорят, что тоже о быте; пишу о распаде семьи („Предварительные итоги“) — опять слышу про быт; пишу о борьбе человека со смертельным горем („Другая жизнь“) — вновь говорят про быт», — сетовал Трифонов. Вместе с тем и в самой его судьбе, и в произведениях отразились как провалы, так и вершины великого советского эксперимента по справедливому переустройству жизни. Сын репрессированных родителей — и, несмотря на это, выпускник престижного Литературного института, уже за дипломную повесть «Студенты» получивший Сталинскую премию; связанный по первому браку с «подругой» Берии, — и позже, минуя «железный занавес», объехавший полмира как спортивный журналист; преуспевающий литератор — и не дождавшийся издания отдельной книгой своего главного произведения «Дом на набережной»… Семён Экштут, историк, доктор философских наук, попытался взглянуть на писателя в контексте «большого исторического времени» и обнаружил масштабно мыслящего философа, предсказавшего в творчестве причины, по которым великий эксперимент не удался. Многие суждения С. Экштута, как всегда, неожиданны, полемичны, провокативны — с установкой на споры, — но этим и интересны, а может быть, и полезны, о чём судить, конечно, читателю.

знак информационной продукции 16+

---

И Троицкий, и Климук — это герои своего времени. Однако у Троицкого нет будущего. Он — уходящая натура. У Климука же будущее есть, и оно исчерпывается движением по карьерной лестнице. Тем не менее, когда будущее есть лишь у карьеристов и приспособленцев, будущего лишена страна. Ситуация была безысходной. Интеллигенты, подобные Сергею Троицкому, были не жизнеспособны, а образованны, подобные Климуку, не имели ни творческих интенций, ни оригинальных замыслов и были полностью лишены способности к созиданию. Юрий Трифонов приходит к неутешительному выводу: общество, в котором живут герои повести «Другая жизнь», не способно трансформироваться, в нем нет здоровых сил, способных обеспечить этому обществу и самим себе другую жизнь. Это общество может лишь погибнуть, дойдя до крайнего предела, но не в состоянии видоизмениться.

Вероятно, этот неутешительный вывод не удовлетворил писателя, и он попытался преодолеть его абсолютную безысходность, взглянув на обстоятельства места и времени в ином, более крупном временном масштабе, или, как сказал бы его великий современник Михаил Михайлович Бахтин, в большом времени истории. И тогда рассуждения историка Сергея Троицкого о неисчезающих нитях истории приобретали необычайную актуальность и позволяли смотреть на будущее со сдержанным оптимизмом. А несогласие с существующим мироустройством получало историческое обоснование. Вот почему в самом начале эпохи застоя образованное общество так интересовалось историческими сочинениями. В прошлом искались не только истоки сегодняшних проблем, но и черпался исторический оптимизм, находилось оправдание собственным неудачам. Наблюдался даже некоторый парадоксальный перехлёст. Интеллигентные читатели «Другой жизни» в личных невезениях, осечках, срывах, провалах — в любом неуспехе видели историческое, а значит, и нравственное подтверждение собственной правоты. Тем самым снимался вопрос о личной ответственности за этот неуспех. Подобно своим предшественникам, жившим в XIX столетии, они любили рассуждать о среде, которая их заела, но не хотели замечать и использовать те возможности, которые открывала перед ними жизнь. Разумеется, речь идёт лишь о тех возможностях, воспользоваться которыми можно было, не теряя собственного лица и не поступаясь собственными нравственными принципами. Эти читатели, воспринимавшие жизнь с юношеским максимализмом, ориентировались в своём нравственном выборе на историка Сергея Троицкого. Они продолжали упорствовать в интеллигентских заблуждениях, не желая считаться с объективными законами функционирования социума, в котором они вращались.

Вспомним, что собственные неудачи лишь укрепляли Сергея Троицкого в справедливости его размышлений о нитях в истории. «Он говорил что-то путаное насчёт своих собственных предков, беглых крестьян и раскольников, от которых тянулась ветвь к пензенскому попу-расстриге, а от него к саратовским поселенцам, жившим коммуной, и к учителю в туринской болотной глуши, давшему жизнь будущему петербургскому студенту, жаждавшему перемен и справедливости, — во всех них клокотало и пенилось несогласие… Тут было что-то не истребимое ничем, ни рубкой, ни поркой, ни столетиями, заложенное в генетическом стволе…»[202]

Глава 8 БЕСКОРЫСТИЕ

К циклу «московских повестей» примыкает повесть об Андрее Желябове (напомню, создателе и руководителе «Народной воли», организаторе покушений на Александра II) «Нетерпение». Она была завершена в 1972 году, в 1973-м опубликована в журнале «Новый мир» (№ 3, 4, 5) и вышла отдельной книгой в серии «Пламенные революционеры», выпускаемой Политиздатом. Эту повесть, которую иногда справедливо называют романом, должен был написать, да так и не написал Гриша Ребров. В «Нетерпении» Трифонов в большом времени истории ищет ответ на извечный русский вопрос: «Как жить не по лжи?» Литературоведы не сумели должным образом оценить значимость этой книги в истории русской литературы. «Нетерпение» — это самая толстовская вещь во всей посттолстовской литературе. Более того: Юрий Валентинович Трифонов написал исторический роман, пойдя по тому самому пути, по которому намеревался пойти Лев Николаевич Толстой.

Общеизвестно, что великий писатель дважды приступал к работе над историческим романом о декабристах, однако его творческий замысел так и не был реализован. Первый раз Толстой, желая написать о вернувшемся из Сибири декабристе, «вернулся сначала к эпохе бунта 14 декабря, потом к детству и молодости людей, участвовавших в этом деле, увлекся войной 12-го года, а так как война 12-го года была в связи с 1805 годом, то всё сочинение начал с этого времени»[203]. Так была написана эпопея «Война и мир». После окончания работы над романом «Анна Каренина» Толстой вновь решил обратиться к эпохе декабристов, заинтересовавшись вступлением Николая Павловича на престол и бунтом 14 декабря 1825 года. О своём новом замысле он 8 января 1878 года поведал графине Софье Андреевне: «И это у меня будет происходить на Олимпе, Николай Павлович со всем этим высшим обществом, как Юпитер с богами, а там где-нибудь в Иркутске или в Самаре переселяются мужики, и один из участвовавших в истории 14-го декабря попадёт к этим переселенцам — и „простая жизнь в столкновении с высшей“. <…> „Вот, например, смотреть на историю 14 декабря, никого не осуждая, ни Николая Павловича, ни заговорщиков, а всех понимать и только описывать“»[204].

Этот толстовский замысел не был осуществлён. Однако, опираясь именно на эти чётко сформулированные Толстым принципы, Трифонов сумел написать свой исторический роман. Во-первых, он взглянул на проблемы, волновавшие его современников, в ином временно́м масштабе — обратился к эпохе Великих реформ, когда в России впервые стала формироваться демократическая интеллигенция, исповедовавшая как либеральные, так и революционные идеи. Во-вторых, писатель мастерски изобразил в «Нетерпении» и революционеров-народовольцев, и либералов, и заурядных обывателей, и самого царя Александра II. Это казалось невероятным! Человеческий, а не обличительный или окарикатуренный образ императора — точнее, психологический портрет Александра Николаевича Романова — был совершенно немыслим не только на страницах советского исторического романа, но и в сугубо научных сочинениях советских историков. Юрий Валентинович Трифонов попытался всех понять и не хотел никого судить. Однако современники писателя, поднаторевшие в выискивании более или менее прозрачных аллюзий либо глубоко скрытых намёков, не сумели должным образом оценить то, что сделал Трифонов.

В конце сентября 1979 года в выходящей в Париже еженедельной газете «Русская мысль» была опубликована статья известного в своё время диссидента Михаила Агурского с претенциозным названием «Полемика с диссидентами Юрия Трифонова». Автор статьи, весной 1975-го эмигрировавший в Израиль, мог не опасаться политических преследований и рассуждал без оглядки на советскую цензуру. Он сделал то, на что никогда бы не отважился ни один советский критик: попытался выявить якобы имевшийся в «Нетерпении» антидиссидентский подтекст. «Создаётся впечатление, что автора больше всего интересовала психология революционного и оппозиционного движения как такового, прежде всего современного советского инакомыслия. Это даёт ему повод к завуалированной критике советских диссидентов, хотя нельзя утверждать, что эта критика ведётся с официальных позиций. Трифонов ищет параллелей между народниками и советскими диссидентами, подчёркивая бесплодность их борьбы… Не был ли для Трифонова прообразом Желябова — В. Буковский, Гольденберга — П. Якир или В. Красин, а Окладского — А. Добровольский?.. Лично я в этом уверен…»[205]Оставим на совести автора весьма спорное отождествление диссидентов с народовольцами: явное приписывание Трифонову собственных мыслей и неявное желание представить «Нетерпение» как антидиссидентский роман, подобно тому как в русской классической литературе XIX века существовал так называемый антинигилистический роман. Суть не в том, стремился ли Юрий Валентинович осудить диссидентов, сознательно вызывая у вдумчивого читателя подобные ассоциации с современностью. (Сам Трифонов это отрицал, утверждая, что такие мысли даже не приходили ему в голову.) Суть в другом. Книги имеют свою судьбу. Написав «Нетерпение», Трифонов создал не только образец прекрасной прозы, но и заставил посмотреть на современную ситуацию в ином масштабе — в большом времени истории. Для тех, кто эмигрировал из СССР и уже несколько лет жил на Западе, его книга стала путеводной нитью, дающей возможность попытаться отыскать ориентиры и найти выход в запутанном лабиринте советских реалий. Была ли данная попытка добросовестной и удачной — это совсем другой вопрос. Важно, что повесть «Нетерпение» позволяла такую попытку предпринять, а оценка её литературного результата во многом зависела от таланта рецензента. «Задача писателя — рассказать ещё о том, что ВНЕ книги. Читатель должен пытаться понять не только то, о чём рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать»[206]. Таково было писательское кредо Трифонова. И Михаил Агурский, выдвигая в высшей степени спорные гипотезы, фактически рассуждал в рамках эстетических принципов автора «Нетерпения».