Арно Гайгер - У нас все хорошо

• Название: У нас все хорошо
• Автор: Арно Гайгер
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-98358-282-8

Первый лауреат Немецкой книжной премии: лучшая книга 2005 года Австрии, Германии, Швейцарии (немецкий аналог Букера).

Арно Гайгер — современный австрийский писатель, лауреат многих литературных премий, родился в 1968 г. в Брегенце (Австрия). Изучал немецкую филологию и древнюю историю в университетах Инсбрука и Вены. Живет в Вольфурте и Вене. Публикуется с 1996 года.

«У нас все хорошо» — это нечто большее, нежели просто роман об Австрии и истории одной австрийской семьи. В центре повествования — то, что обычно утаивают, о чем говорят лишь наедине с собой. "«У нас все хорошо» — серьезный роман об упущенных возможностях, о власти мыслей и расхождениях между ними и поступками. Глубокая и удавшаяся книга» — пишет о романе Арно Гайгера «BieZeit».

История семьи Штернов, ничем особенно не отличающейся от других австрийских семей, предстает в романе как «абсурдная последовательность цепных реакций» («BieZeit»).

Гайгеру важны прежде всего «маленькие», не заметные внешнему наблюдателю, события семьи Штернов. Его интересует расстановка сил между чадами и домочадцами, взаимоотношения сильного отца и свободолюбивой дочери, обманутой жены и изменяющего ей мужа. Из таких «маленьких трагедий» складывается история рода, все эти незначительные на первый взгляд события определяют будущее семьи. При этом автор не теряет из виду и «большой» истории Австрии, и читатель ни на секунду не забывает о том, где, в какой стране, разворачивается действие.

Роман «У нас все хорошо» — панорама без малого 70 лет истории XX века, рассказанной молодым австрийским писателем на примере судьбы своей страны и жизни трех поколений. Арно Гайгер — мастер комбинированного повествования, где интимная и личная жизнь персонажей реально связана с мировой политикой, а их якобы пустая болтовня — с глубинными историческими обобщениями… Это удивительная книга об упущенных возможностях, о силе разума и о пропасти между правильными мыслями и неправильными действиями. В сюжет вписалась также и Россия, сыгравшая определенную историческую роль в развитии Австрии в послевоенное время. Это серьезная книга и большая удача молодого автора, ставшего первым лауреатом созданной в 2005 году и врученной накануне Франкфуртской книжной ярмарки главной книжной премии немецкоязычных стран.

---

— Да, — отвечает тот, что в шляпе.

— У вас есть резиновые сапоги? — спрашивает Филипп.

Как и следовало ожидать.

— А респираторы? — хочет знать Филипп и снова получает отрицательное мотание головой.

— Вы случайно не хотите сказать, что пропустили ту серию, в которой капитан бригантины Джеймс Уандин получает на борт в качестве груза гуано[41]? В Южной Америке, на Галапагосских островах, на природе, на морском берегу? Как вы себе думаете, что там у меня на чердаке?..

Но рабочий в шляпе, Штайнвальд, протискивается мимо Филиппа в дом.

— Справимся не хуже, чем в кино, позвольте.

Другой, Атаманов, следует за ним, как бычок на веревочке.

Филипп уверен, таково было первейшее указание Йоханны.

Лица рабочих, после того как они вышли с чердака, Филипп не комментирует, но вниз по лестнице снова идет впереди, и ясно одно: мужчины ничего не имеют против того, чтобы отступиться от инициативы, за которую они опрометчиво ухватились в самонадеянной вере, что справятся с чем угодно. Филипп указывает путь к кухонному столу, и, пока булькающая в кофейной машине вода превращается в пар, а потом снова в жидкость, тот, что постарше, Штайнвальд, тычет указательным пальцем в стол и перечисляет, что еще необходимо, кроме резиновых сапог и респираторов:

— Перчатки, защитные очки и — и — компрессор-очиститель.

Филипп режет хлеб, открывает холодильник, осматривает его содержимое. Он выставляет все, что есть: хлеб, масло, мед (медосбора 96-го года), свежее молоко. Он тоже садится за стол. Жуя и прихлебывая кофе, он договаривается с рабочими, что они поедут все закупать, а он, Филипп, останется дома, потому что ждет звонка и почтальоншу.

На вопрос, купить ли резиновые сапоги и ему тоже, он отвечает:

— Желтые, сорок второго размера.

— Значит, сорок первого, — поправляет его Штайнвальд все тем же рассудительным, но решительным тоном, так что Филипп предпочитает не возражать. Он настаивает лишь на том, чтобы сапоги были желтые, как когда-то в детстве. Снаружи желтые, а внутри красные.

Он вручает Штайнвальду, который, судя по всему, играет роль босса, все деньги, какие у него есть при себе, и еще столько же достает из чайника, в котором бабушка, несмотря на наличие сейфа, хранила свою заначку. Штайнвальд и Атаманов выходят из дома. Филипп наблюдает из окна, как они смотрят снизу на чердак. Он знает, что самый неприятный из всех мыслимых и немыслимых звуков тот, который издают голубиные коготки, когда они топчутся по отливу окна. И еще всплеск крыльев, когда голуби приземляются. Филипп никогда еще не слышал более мерзких взмахов крыльев.

Уже полдень, когда красный «мерседес» снова въезжает в ворота. Машина останавливается перед гаражом в облаке пыли. Рабочие выходят, и Штайнвальд ворчит с откровенным упреком в голосе, что на первом строительном рынке желтых резиновых сапог не оказалось и они потеряли больше часа времени, что делает сапоги для него (Филиппа) неоправданно дорогими. Ни слова не проронив на сей счет, Филипп все же доволен этим первым доказательством их надежности. Он бы с удовольствием сделал себе фото с себя и своих помощников, оно получилось бы замечательным: Штайнвальд и Атаманов в их темно-серых сапогах по бокам, и он в своих желтых сапогах в центре смотрится как важная персона. Он стоит на снимке на шаг позади рабочих, широко расставив ноги, уперев руки в бока и выдвинув таз вперед, улыбается, но почти незаметно, и весь в целом смотрится как полный идиот, купающийся в счастье. Это представление нравится ему тем больше, чем дольше он смотрит на Штайнвальда и Атаманова. Один в своей приплюснутой, слишком маленькой шляпе, другой с восковым лицом и шевелюрой как у Фернанделя, пусть волосы темные и уже с проседью, хотя парню нет и тридцати. Когда рабочие снова сидят на кухне, а Филипп варит обед, он думает, что вечером надо позвонить Йоханне и потребовать назад свой фотоаппарат.

«Дорогая Йоханна, — скажет он ей, — ты полтора года назад взяла мой фотоаппарат, когда аппарат Франца был в ремонте. Я хотел бы знать, у кого из нас жизнь в полном беспорядке: у тебя или у меня?»

На обед у них спагетти. Филипп еще не справился со своей порцией, а Штайнвальд и Атаманов проглотили уже двойное количество, тихо злясь, что Филипп уговорил их поесть под тем предлогом, что потом у них уже не будет аппетита. Сигналы нетерпения приступить наконец к работе усиливаются. Тем не менее Филипп пытается втянуть их в разговор. Штайнвальд, со складкой между мохнатых бровей, на все отвечает резко и односложно, а Атаманов, как все это время, не говорит вообще ничего. Атаманов тихий, спокойный, сдержанный, Филипп и голоса-то его почти не знает. Он дважды обращается к нему напрямую, и когда Атаманов понимает, что обращаются к нему, он смущенно выдавливает: «Мало по-немецки». Филипп смотрит на Штайнвальда. Тот, нервничая, сообщает, что сам знает Атаманова всего шесть недель. Что Атаманов в Вене ненадолго, просто хочет заработать денег, которые ему нужны для того, чтобы в конце июня жениться. Штайнвальд говорит недовольным тоном, одновременно сгребая остатки еды в кучку указательным и большим пальцем. Складка между его бровями так и не разглаживается. Филипп же, напротив, по-настоящему радуясь такому известию, поздравляет Атаманова с намерением жениться. В следующий момент Штайнвальд встает и скрывается в передней, куда за ним незамедлительно следует Атаманов. Слышится треск разрываемого нейлона, скрип и топот. Когда Филипп выходит в переднюю, Штайнвальд и Атаманов стоят уже в своих темно-серых резиновых сапогах и в респираторах.

— Прямо какие-то противогазы, а не респираторы, — свирепо говорит Штайнвальд.

Защитные очки сдвинуты на лоб.

На первый взгляд вид у обоих молодецкий, но при повторном они не производят впечатления парней, одержимых чертовской решимостью. Филипп предлагает им сигареты. Но, не удостоив это его предложение вниманием или, вернее, не поддаваясь на новую попытку отсрочить поход на чердак, работяги вскидывают на плечи лопаты и топают наверх по лестнице.

Филипп остается в передней. Он разглядывает остальные покупки. Особенно ему нравятся его новые сапоги с красной каймой поверху, с зеленой подкладкой, подошвы тоже зеленые, в тон его любимой рубашки. Он всовывает ноги в сапоги, сидят они так себе. Могли бы быть и на размер побольше. Респиратор и защитные очки он надевает как полагается, тяжелые рабочие рукавицы натягивает еще в передней. Экипировавшись таким образом и напевая La Paloma, он направляется к лестнице. Но уже на втором этаже он сворачивает, поскольку самое большое зеркало в доме находится в бывшей бабушкиной спальне. Чтобы впустить побольше света, Филипп открывает ставни. Некоторое время он разглядывает себя в зеркале. Затем переходит от фонографии к фотографии, развешанным по стенам: частью над кроватью, частью над туалетным столиком, все на одном и том же фоне накатанного на стены зеленого узора картофельной ботвы. В овальных, круглых, прямоугольных и подковообразных рамках, увитых фарфоровым плющом и металлическими розами, все лица родные и не очень, вся рассеявшаяся по миру, разлетевшаяся и вымершая семья. Филипп узнает их всех, в любых возрастах.

Он спрашивает себя, узнали бы его близкие его самого, Филиппа Эрлаха, тридцати шести лет, холостого.

В респираторе и защитных очках он не похож ни на дядю, ни на сына, ни на брата. Скорее на странное явление — человека, который, защитившись от бактерий и прочей нечисти, спустя десятилетия отваживается выйти на зараженную вымершую местность, чтобы взять пробы культурного слоя. Ради документирования погибшей культуры.

Разве не минула целая вечность, убеждает он себя, и на какое-то мгновение верит, что в таком наряде ни перед кем ни в чем не должен отчитываться. Он даже находит в себе мужество открыть бабушкин комод, забитый старыми бумагами и всяким хламом. Он вытягивает ящики комода с некоторым равнодушием, ощущая себя почти в нейтральном, ничейном помещении, где находится случайно, как бы мимоходом, и все-таки осознавая, что практически приступает к началу задуманного — сдвинулся с места (как выразилась бы Йоханна). Сам он никогда бы так не выразился. Однако путь на чердак он все-таки продолжает с некоторым чувством тревоги.

Как только он открывает на чердак дверь, пульс его учащается вдвое. Сквозь хлопанье крыльев и писк птенцов, акустически сливающиеся в сплошной единый звук, Штайнвальд кричит ему, чтобы он исчез. В голосе Штайнвальда, искаженном респиратором, звучит неприкрытый ужас. Филипп видит, что Атаманов стоит у окна, Штайнвальд посреди помещения, вокруг обоих летают голуби, из крыльев которых сыплется белая пыль. Оба то погружаются в спиральные водовороты этой пыли, то вновь выныривают из них. Оба уже обгаженные, будто их вываляли в свежем помете. Весь чердак покрыт известковым белым слоем. Но это не белизна заколдованного снежного ландшафта, а зловещая пудра зомби. Непрерывно кружащие перед Штайнвальдом и Атамановым птицы производят впечатление жесткого киномонтажа. Оба кажутся беспомощными роботами, лупоглазыми и бессловесными. Световые рефлексы дрожат на штыке лопаты Атаманова. Филипп еще думает, что эти люди, несмотря на весь ужас, в который они угодили, кажутся все же менее растерянными, чем он, глядя на них. Потом Штайнвальд, размахивая лопатой, добирается до двери и дает ей такого пинка, что Филипп едва успевает отпрянуть. Дверь захлопывается у него перед носом.