Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

Но когда Ю.М. помогал моей дочери Марине или буквально вытаскивал меня из пропасти во время тяжелой болезни мужа; когда я доставала для его семьи лекарства, или утешала в домашних и рабочих бедах, или возила его к зубному врачу, или просто чинила ему одежду, – разве все это «романтическая» любовь? Конечно, в моем отношении к Ю.М. всегда был элемент обожания, как и в его – ко мне. Я не стану приводить здесь наших слов и обращений друг к другу, которые нам не казались ни выспренними, ни сентиментальными. Иногда только Юра говорил мне шутя: «Ну что ты ко мне, как к памятнику Пушкину?». Так или иначе, мы нужны были друг другу, были необходимейшей опорой в жизни.

За все годы нашей любви Юра три раза приезжал в Кемери на Рижское взморье, где я проводила свой отпуск почти каждое лето. Он воевал в этих местах. В болотах под Тукумсом шли страшные бои, там засели отборные войска СС и долго не сдавались, хотя вся почти Латвия уже была освобождена от немцев. Он рад был показать эти места мне. Остальные же наши встречи иногда длились два часа, иногда несколько минут перед отходом его поезда из Москвы. Иногда удавалось увидеться в Библиотеке имени Ленина, где он занимался почти в каждый свой приезд в Москву. Мы были абсолютно бесприютны, ибо молча, не обсуждая, взяли на себя обязательство жить и любить друг друга так, чтобы как можно меньше обижать близких нам людей, наши семьи. Иногда удавалось увидеться в Ленинграде, к которому у Юры было, как он сам выразился, «больное» отношение. Ведь родной город отверг его. Чаще он и писал и говорил о нем, как о городе, где «люди – лед, сердца – гранит»…[24] Но иногда Ленинград был для него «наш город», где был «наш» Васильевский, «наш» Летний сад; город нашей юности, где было наше прошлое, которое не забывалось.

Но и в Москве много мест, связанных для меня с Юрой навсегда: Сокольники, Гоголевский и Тверской бульвары, Александровский сад и кафе «Аромат» на Суворовском бульваре, где мы могли (пока там все не изменилось к худшему) спокойно выпить кофе и посидеть за столиком, поглядеть друг на друга; после Ленинки, где каждый второй приветствовал Ю.М. и где поговорить, постояв у каталога, чаще всего не удавалось, маленькое кафе было праздником.

Ленинка вообще была местом отчасти заколдованным. Я часто работала в третьем зале. Бывало так, что моя тоска по Юре и вечный страх, не случилось ли чего (а писем долго нет), становились невыносимы. И вот, мучительно думая о нем и не различая слов на странице, иной раз подниму глаза и вижу, что он идет по проходу между рядами столов, разыскивает меня. Причем в таких редких случаях действительно не было никаких знаков, что он может приехать. Но ожидание, стремление его видеть становилось непереносимым… и он вдруг появлялся.

Одним из любимейших наших мест в Москве был памятник Гоголю, тот, который убрали с бульвара, заменив его помпезным не-Гоголем, перенеся «настоящего» Гоголя во двор дома на Суворовском бульваре, где писатель скончался. Там мы могли посидеть рядом со старушками на одной из скамеек, стоявших вокруг постамента, поговорить или помолчать. Мы оба любили Сокольники: парк этот был недалеко от моего дома. Там было немноголюдно и Юра не должен был без конца раскланиваться со знакомыми. В одном из писем ко мне есть такие строчки: «Я так люблю летний дождь. И бежать под грозой»[25]. Он, видимо, вспоминал, как в Сокольниках нас однажды застал сильный дождь, грянул гром, я испугалась, мы бросились к выходу, и Юра на бегу подтрунивал над моим страхом.

Разумеется, в Москве Юра был очень занят. Он приезжал чаще всего с докладами на разные научные конференции и семинары: в Институт славяноведения, в ГМИИ им. Пушкина, в Дом ученых, где мы нередко обедали, в МГУ. Ему нужно было встречаться с коллегами, с редакторами своих книг или статей, иной раз специально приезжавшими из-за границы, где выходили его работы, поскольку самого его власти долго никуда не выпускали. Иногда, хоть и редко, он приезжал специально, чтобы нам повидаться. Известно, что Москва в те годы была местом, где человеку и поесть-то негде. Я очень переживала, что не могу его покормить, а он смеялся: «Ну что ты себя чувствуешь виноватой за всю Москву?». Когда Дом ученых закрыл свой ресторан (это было уже в конце 80-х годов), мы ужинали в Доме литераторов. Чаще же всего, когда у него было хоть часа полтора времени, Юра приезжал ко мне домой. Иногда сразу по приезде вынимал рукопись из портфеля и говорил: «Прошу тебя, выправь статью. Зара в этот раз не успела считать. Не могу же я сдать рукопись в таком виде!» Юра считал, что делает ошибки, что он «безграмотен»!

Вечерами друзья и коллеги старались развлечь его: приглашали на концерты Рихтера, в театр, на выставки. Сначала было мне грустно. Каждая минута с Юрой была на счету, и жаль было отдавать это время другим, но я приняла это. Иногда удавалось вместе пойти на выставку, чаще всего в ГМИИ.

Самыми лучшими, спокойными и ничем не омраченными днями мы оба считали те дни, когда Юра приезжал ко мне в Кемери. Они остались в памяти у нас обоих как самые счастливые. После своего первого приезда туда на три дня летом 1972 года Юра прислал мне школьный томик Лермонтова, в котором красными чернилами отчеркнул в поэме «Мцыри» три строчки: «И жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней». Туда же он приезжал еще в 1976 году, и всего на два дня в 1981-м, когда тяжело заболел мой муж, и после тяжелого годового ухода за ним я смогла вырваться из дому передохнуть на неделю.

Несколько раз мы встречались в Ленинграде: зимой 1975 года, когда он принял участие в специальном заседании кафедры филфака, посвященном памяти Мордовченко; поздней весной 1978 года, во время Пушкинской конференции в Пушкинском доме. Дважды виделись на наших встречах с однокурсниками – в 1980 и 1985 годах. Об этих встречах я расскажу ниже.

Никогда мы не отравляли радость наших встреч сетованиями на бесприютность, даже если иногда удавалось только полчаса погулять под редким осенним дождем. Это «не жаловаться», а быть счастливыми возможностью просто увидеться было нашим общим желанием и правилом. Мы, правда, могли позже вспоминать (а Ю.М., как и я, помнил всё: все места и все встречи), что в прошлый раз «было как-то грустно». Но – и только. Ни при каких обстоятельствах я не позволяла себе при прощании вслух сожалеть об его быстром отъезде, роптать на то, что мало виделись. И прощаясь до его следующего приезда – неизвестно через сколько месяцев, – мы старались быть веселыми, не омрачать отпущенного нам времени.

Не могу не говорить об этом, поскольку любовь к Юре стала главным, что определяло мою жизнь. Наши отношения воспитали мои чувства, расцветили по-новому каждый миг, сделали меня лучше и добрее к людям, научили терпению, научили любить так, как мечталось в молодости, а осуществилось только благодаря Ю.М. Думаю, что такого Лотмана никто, кроме меня, не знает. Наши отношения сделали и Юру счастливым.

В 1980 году Ю.М. говорил мне об этом так: «Когда потеряешь, а через двадцать лет обретешь, так знаешь этому цену». Я могу сказать то же и о себе.

8

Вернусь, однако, к началу наших новых отношений. Мы не виделись с Ю.М. полтора года после июля 1968 года. Но в свой день рождения Юра прислал мне статью «Руссо и русская культура XVIII века» с таким посвящением: «Сегодня мне исполнилось 46 лет – в напоминание об одном старике. Ю. Лотман. 28 февраля 1968 года».

А в августе того же года, в Саулкрасты, где он отдыхал с семьей, Ю.М. узнал о вторжении советских войск в Чехословакию. Это потрясло его: сердечные приступы следовали один за другим, настроение было тяжкое. Он два раза был в Москве, но не находил в себе сил звонить мне. В январе 1970 года в квартире Ю.М. был обыск. Он признался мне позже: ему казалось, что после обыска я испугаюсь и не захочу с ним видеться.

Появился же снова в Москве лишь в апреле 1970 года. Слухи об обыске уже долетели до меня: мой начальник Е.А. Динерштейн узнал что-то через Правдину[26] и сообщил мне. Это, естественно, привело меня в ужас. Ведь в те годы за обыском часто следовал арест, иногда с промежутками во времени, иногда уводили сразу.

Поэтому когда Ю.М. неожиданно появился у меня на работе, на Метростроевской[27], я, увидев его, не удержалась и от радости громко вскрикнула. В комнате было человека три. Узнав Ю.М., они сразу вышли. В руках у Ю.М. была палитра, которую он успел купить для Гриши[28]. Я бросилась к нему с криком «Жив!», вызвав – потом, когда мы остались одни, – неодобрительное:

«Ну что ты меня хоронишь!»[29].

А время было трудное. «Оттепель» кончилась, шло настоящее наступление на культуру, образование, искусство. Одна аспирантка как-то позже спросила у своих «друзей» из Тартуского КГБ, за что их профессора не пускают за границу, а те ей любезно объяснили, что на Лотмана накопилась такая пачка доносов, что пустить просто невозможно. Сам же Ю.М. относился к тому, что был «невыездным», спокойно, говорил, что еще и в Киеве не был… Он пробыл тогда в Москве всего два дня, а потом приехал снова только в ноябре. Нельзя забыть, что несколько лет после обыска ему часто казалось, что за ним следят. Это чувство не покидало его даже днем в ресторане гостиницы «Ленинградская», куда мы заходили пообедать перед его отъездом с Ленинградского вокзала, находившегося неподалеку. Я это чувствовала, хотя Юра, как обычно, скрывал от меня свою тревогу и, пока мы ждали заказа, чтоб развеселить меня, делал быстрые зарисовки на салфетке. Я помню, что однажды заказала креветки, а он шутя запрещал мне их есть, поскольку они однолюбы и верны друг другу до смерти.